Кенигсмарк
Шрифт:
Воспаление мозга, открывшееся у меня после телеграммы отца, длилось целый месяц; целый месяц находилась я между жизнью и смертью; целый месяц, с преданностью, которой я никогда не забуду, Мелузина и Гаген днём и ночью поочередно ухаживали за мной.
Наконец, я стала выздоравливать. Меня остригли. Я исхудала, но была всё-таки хороша. Однажды, когда я разглядывала в зеркало, какое у меня стало смешное лицо, благодаря маленьким белокурым завиткам на затылке, Гаген, дежуривший около меня, доложил мне о герцоге Фридрихе-Августе. Я была ещё очень слаба и могла отказаться принять его, но мне хотелось поскорее померяться с ним силами. Должна, к стыду своему, признаться, что в тот день победа осталась не за мною.
Он вошёл и церемонно мне поклонился. Голубые глаза его на бледном бритом лице то вспыхивали, то потухали.
— Я очень счастлив, дорогая сестрица, — сказал он, — что нахожу вас на ногах и, поистине, в отличном виде.
Такая непринуждённость заставила меня похолодеть. Он продолжал:
— Мне нет причины скрывать от вас столь приятной для меня цели моего посещения. Завтра минет девять месяцев со дня смерти великого герцога Рудольфа, моего бедного брата. Узаконенный срок траура истекает, и их величества, император и императрица, были бы счастливы, если бы вы соблаговолили назначить день, наиболее вам удобный для нашего венчания, которое они намереваются почтить своим присутствием.
— Передайте, милый братец, их величествам, — ответила я, — что для меня будет удобен тот день, который назначат они, и не откажитесь добавить, что я надеюсь никогда не доставлять им больше такого беспокойства.
Он поклонился спокойно и серьёзно.
— Это является также, поверьте, и моим самым горячим желанием, дорогая сестрица, — произнёс он.
И он ушёл.
Мы венчались в пасмурный мартовский день 1912 года. Император и императрица, согласно своему обещанию, присутствовали в церкви, а вечером отбыли в Берлин. Около пяти часов в Ратуше, а потом во дворце, должностные лица магистратуры принесли новому великому герцогу присягу. Затем, в восемь часов, в нижнем этаже, в Галерее зеркал, состоялся интимный, ввиду нашего недавнего траура, обед, на котором собрались высшие военные чины и сановники Великого Герцогства, в общем около тридцати человек.
Начали подавать второе блюдо, когда над нашими головами в следующем этаже послышались вдруг удары, то глухие, то резкие.
Сперва на них не обратили внимания. Но шум всё продолжался, тук-тук-тук-тук, с безнадёжной правильностью.
Великий герцог, слегка нахмурив брови, сделал знак стоявшему сзади его лакею:
— Что это за стук? — вполголоса спросил он. — Ступайте, прекратите.
Спустя четверть часа человек всё ещё не вернулся, а стук продолжался.
— Ради бога, Кессель, — полусердясь, полусмеясь воскликнул великий герцог, — постарайтесь узнать, что такое там творится у нас над головами. Извините, господа, — прибавил он, обращаясь к гостям.
Кессель вышел. Через пять минут он вернулся назад весь красный. Стук прекратился.
— Ну, — сказал великий герцог, — что же это было?
Кессель молчал.
— Послушайте, полковник, — продолжал Фридрих-Август, начиная раздражаться. — Не обнаружили же вы, я полагаю, там, наверху, покушения, готовившегося на нашу жизнь. Вы должны успокоить наших гостей. Кто там был?
— Каменщики, ваше высочество, — пробормотал Кессель.
— Каменщики! В такой час! В такой день! Это немножко слишком! Что же они там делали, каменщики? Да говорите же, прошу вас, г. фон Кессель!
— Они замуровывают, — с усилием пробормотал офицер, — жёлтый коридор.
Настало ледяное молчание. Жёлтый коридор соединял между собою апартаменты великого герцога и великой герцогини Лаутенбургских.
— Фридрих-Август очень силён, друг мой. Я поняла это в тот вечер, и я почувствовала восхищение, когда, ударив себя по лбу, жестом, выражавшим: ох! правда, я совсем забыл! — он отдал одному из метрдотелей следующее приказание:
— Позаботьтесь о том, чтобы эти молодцы, которым придётся проработать всю ночь, ни в чём не имели недостатка.
Всё равно, я была очень довольна, ибо я чувствовала восхищение и в его насмешливом взгляде, который он обратил на меня, словно желая сказать:
— «Ну, а теперь посмотрим, кто одолеет».
Аврора остановилась. Несколько минут продолжалось молчание. Потом Мелузина подошла к окну и разом отдёрнула занавеси. И мы увидели, что уже рассвело. Я смотрел на великую герцогиню, которая задумалась, опершись локтем о колено и положив подбородок на руку. На лице у неё не было заметно никакого утомления, черты её нисколько не казались помятыми после проведённой без сна ночи.
Холодная утренняя заря застала Аврору ещё более прекрасной, чем оставили её тёплые вечерние сумерки.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Иногда, раз или два в неделю, случалось, что великая герцогиня предпочитала оставаться по вечерам одна. В такие вечера я погружался, очень огорчённый, в работу.
Исследование моё о Кенигсмарке было совсем заброшено. Я не ощущал в себе больше никакой охоты шевелить эту пыль с тех пор, как случай дал мне возможность наблюдать другой роман, главные лица которого жили вокруг меня и каждый день со мною беседовали.
В один июльский вечер, который прихотливая Аврора заставила меня проводить в одиночестве, разразилась страшная гроза. В открытое окно глядело потемневшее небо и доносился шум капель, падающих в темноте с деревьев. Я работал крайне вяло, мысли мои были гораздо более заняты картинами природы, среди которых заставил меня странствовать рассказ княжны Тюменевой, чем драмой Герренгаузена, и только по воле совершенно нечаянного случая наткнулся я на важный документ, о котором вам сейчас расскажу.
Я недавно говорил вам с подробностями, которые тогда должны были показаться вам скучными, о документах, собранных прусской королевой для восстановления чести её матери, Софии-Доротеи. В этот вечер, просмотрев две или три бумаги второстепенной важности, я дошел до листа, на котором значилось: С. 2. — 87.
То были две большие страницы, написанные очень сжатым почерком, по-немецки. С первых же строк рассеянность покинула меня. Внимание моё сосредоточилось. Я понял, что в руки мне попал документ, имеющий решающее значение.