Кенигсмарк
Шрифт:
Лунный свет ложился на чёрный пол огромными пятнами, соответствующими форме высоких копьевидных окон. Я направился прямо к камину и с волнением прикоснулся к тяжёлой чугунной доске. И только когда пальцы мои ощупью отыскали слева, на самом верху, железную пластинку, зажёг я мой электрический фонарь.
Я без труда справился с этой пластинкой; она повернулась на шарнире, обнаружив за собою род циферблата. Всё вместе имело большое сходство с нашими газовыми счётчиками.
У меня вырвалось движение досады. Я рассчитывал увидать буквы. Но на циферблате красовались цифры. Он был разграфлен на двадцать пять подразделений.
Потушив электрический фонарь, я сел на тяжёлый дубовый табурет, стоявший около.
Размышления мои длились недолго. Число 25! Как я глуп!
Я вытащил из кармана карандаш и клочок бумаги и, встав у табурета на колени и снова надавив кнопку фонаря, я быстро набросал двадцать пять букв алфавита, поставив около каждой из них соответствующее ей по порядку число. Затем, написав имя Giroud, я получил следующую комбинацию: 7. 9. 18. 15. 21. 4.
7. 9. 18. 15. 21. 4. Должно пройти много дней, прежде чем число это исчезнет у меня из памяти.
Я навёл слабый свет фонаря на чугунную доску. Невыразимое разочарование овладело мною. Вместо шести пластинок, которые должны были там быть, я увидал только две.
Когда в рассуждении, таком, как то, что я только что сделал, хотя бы одно звено не совпадает с действительностью, приходится признать неверным всё умозаключение. Да и было бы слишком уж просто…
Исключительно для очистки совести я открыл первую пластинку и, повернув стрелку, прикреплённую в центре циферблата, поставил её на цифру 7, соответствующую французскому g.
Потом, повернувшись вправо, я проделал то же самое со второй пластинкой, наведя стрелку на цифру 9 — французское i.
Сердце моё забилось. На доске показалась вертикальная чёрная трещина. Трещина эта всё увеличивалась, увеличивалась. Створки её раздавались вправо и влево и, наконец, образовали щель в восемьдесят сантиметров шириною.
Я нашёл! Тайна Герренгаузена будет, наконец, раскрыта.
Я стал спокоен, необыкновенно спокоен. Я помню, что я всё повторял: «Какой прекрасный способ изучения истории! Что сказал бы г. Сеньобос?»
Захватив с собою табурет, служивший мне столом, я полез в отверстие. На каждой стороне отверстия раскрывшейся чугунной доски находилось по ручке. Очень осторожно, без всякого усилия я прикрыл её, потянув ручки изнутри, но не совсем плотно, так как боялся задеть какую-нибудь роковую пружину.
Помните, друг мой, 24 августа в Бельгии, в деревне Бомон, когда мы вдвоём пробрались в подвал, где, по словам местных жителей, спрятались пятеро улан? Вы следовали за мной, упрекая меня в неосторожности. А я улыбался, думая о том, какую жалкую опасность представляют собою эти пять беглецов по сравнению с той тьмою, в которую я погрузился в ту ночь.
Прикрыв створки доски, я очутился в маленькой каморке футов в шесть шириною, футов в шесть высотою. Направо и налево были стены, но в глубине виднелась вторая бронзовая доска с двумя другими пластинками на правой и на левой стороне! Я предвидел это.
Я поставил стрелку первого циферблата на 18.
Стрелка второго только что прикоснулась к цифре 15, как вдруг грохот ломающегося дерева, грохот, невыразимо страшный среди окружающей тишины, заставил меня похолодеть с ног до головы. Нижняя часть огромной доски откинулась на расстоянии метра от земли и вдребезги расколотила тяжёлый табурет, который я поставил около неё.
Если бы я быстро не отскочил в сторону, она раздавила бы мне ноги.
— Отлично! — пробормотал я. — Их секреты снабжены западнями.
И, нагнувшись, я проник во вторую комнату точно таких же размеров, как и первая.
Вы легко поймёте, что на этот раз прежде, чем поставить стрелку пятого циферблата на цифру 21, а шестого на цифру 4, я принял свои предосторожности, я старательно отходил то в правую сторону, то в левую. Напрасный труд.
Доска раскрылась вертикально, подобно первой, тихо повернувшись на незаметных крюках.
И я вошёл в третью, последнюю комнату.
Она была такой же вышины, но приблизительно двойной ширины и длины. Узкая полоса света от моей электрической лампы ясно озаряла только очень небольшое пространство.
Сперва я различил только какие-то белые пятна на земле.
Но вдруг сердце моё застыло. Мне стало страшно, страшно. В углу налево я заметил странную белую кучу.
Движимый непреодолимой силой, приближался я к ней, и по мере приближения мне хотелось бежать от неё, зубы у меня стучали и я бормотал: «Это галлюцинация, я брежу, я отлично знаю, что я брежу. Ведь я — не в Ганновере. Я — в Лаутенбурге. Во дворце. Рядом работает профессор Кир Бекк. Кругом ходит дозор. Тут находится Людвиг, мой камердинер. Тут же — полковник Кессель, такой добрый, такой храбрый…»
Куча извести лежала теперь у самых моих ног. Я скорее упал, чем опустился перед нею на колени.
Странные останки торчали из неё, бесформенные, побелевшие, отвратительные. Как нашёл я в себе силу, будучи в таком ужасном состоянии, схватить один из них, ощупать его, осмотреть…
Но тем не менее я сделал это, тем не менее я взял в руки кость, правую берцовую, я рассмотрел, я её ощупал…
И я громко закричал, почувствовав на этой кости, посредине, след перелома.
Каким образом нашёл я в себе силу дать в то утро урок истории герцогу Иоахиму, я не могу понять и до сих пор. Я избегал взглянуть на себя в зеркало, боясь, что оно отразит слишком расстроенное лицо.
В одиннадцать часов я был в маленьком будуаре великой герцогини.
Старая русская горничная позвала Мелузину, явившуюся сравнительно скоро; по весёлому удивлению, которое она мне выразила, я понял, сколь необычайным кажется ей моё посещение в этот час.
— Видеть великую герцогиню, милый мой! Вы ничего себе не представляете. Ну, да, впрочем, для вас… Кроме того, я полагаю, что раз вы так настаиваете, у вас должны быть…
Она раздвигала, говоря так, занавеси. Солнечный луч ударил прямо мне в лицо. Она увидала меня тогда таким, каким я был, и с трудом удержалась от восклицания.