Кенилворт
Шрифт:
— Это тот, о ком мы говорили до обеда, — сказал Фостер, взглянув в окно, — это Майкл Лэмборн.
— А, давай, давай его сюда, непременно! — воскликнул Варни. — Он явился сообщить кое-что о своем приятеле. Нам весьма важно знать каждый шаг Эдмунда Тресилиана. Впусти его, говорю я, но не сюда. Я сейчас приду к вам в библиотеку аббата.
Фостер ушел, а Варни, оставшись один, начал расхаживать взад и вперед по комнате в глубоком раздумье, скрестив руки на груди. Наконец он дал волю своим размышлениям в бессвязной речи, которую мы несколько дополнили и упорядочили, чтобы его монолог был более понятен читателям.
— Верно, — сказал он, внезапно остановившись и опершись правой рукой о стол, за которым они сидели, — этот подлый плут проник в самые глубины моего страха, и мне не удалось скрыть их от него. Она не любит меня… О, если б и я ее не любил! Но какой же я осел, что старался привлечь ее на свою сторону, когда благоразумие твердило мне, что я должен быть лишь верным ходатаем за милорда! И эта роковая ошибка отдала меня ей во власть гораздо в большей степени, нежели умному человеку следует быть во власти даже самой лучшей из размалеванных дочерей Евы. С того часа, как я совершил этот погибельный промах, я уже не могу смотреть на нее без страха, ненависти
Он опять молча прошелся взад и вперед, остановился, налил бокал вина и выпил, словно желая смирить в себе волнение. Затем, пробормотав сквозь зубы: «А теперь сердце на замок, а чело — ясное и неомраченное», — он вышел из комнаты.
Глава VI
Росою ночь траву покрыла…
Луна сияньем с облаков
И стены замка серебрила
И кроны темные дубов.
Микл note 6
Четыре комнаты, расположенные в западном крыле старого замка Камнор, были убраны необыкновенно роскошно. Эта работа была выполнена всего за несколько дней до того, как началось наше повествование. Мастерам, присланным из Лондона, не было разрешено покидать замок до окончания работ, и они превратили эту часть замка из заброшенной и полуразрушенной монастырской обители почти во дворец. Во всем соблюдалась строжайшая тайна: работники приходили и уходили ночью, и были приняты все меры, чтобы избежать назойливого любопытства поселян, которые могли бы наблюдать и строить разные догадки о переменах, происходивших во владениях их некогда жившего весьма скромно, а ныне богатого соседа Энтони Фостера. Необходимая скрытность была осуществлена столь удачно, что за пределы замка не просочилось ничего, кроме смутных и неопределенных слухов, которые, правда, распространялись и повторялись, но особенного доверия к себе не внушали.
Note6
Этими стихами начинается приведенная выше баллада, давшая повод к написанию романа. (Прим. автора.)
В описываемый вечер вновь отделанная анфилада была впервые озарена огнями, да так, что их блеск можно было различить чуть ли не за пять-шесть миль, если бы не дубовые ставни, тщательно закрепленные болтами и замками и завешенные длинными шелковыми и бархатными шторами с золотой бахромой, которые не пропускали наружу ни малейшей полоски света.
Главных комнат, как уже говорилось, было четыре, и они следовали одна за другой. Подняться в них можно было по широкой лестнице, необычайно длинной и высокой, которая приводила к двери передней, похожей на галерею. Этой комнатой аббат иногда пользовался как залой для совещаний, но теперь она была очень красиво обита превосходно отполированным темно-коричневым деревом, доставленным, как говорили, из Вест-Индии и отшлифованным в Лондоне с превеликими трудностями и изрядным ущербом для столярных инструментов. Темный цвет этой отделки несколько смягчался многочисленными свечами в серебряных канделябрах, развешанных по стенам, и шестью огромными картинами в дорогих рамах работы лучших художников того времени. Массивный дубовый стол, стоявший в дальнем углу комнаты, служил для вошедшей тогда в моду игры в триктрак. В другом конце находилось возвышение для музыкантов и певцов, которых иногда приглашали для большей пышности приемов.
Из передней можно было пройти в небольшую столовую, способную ослепить взоры вошедшего богатством убранства. Стены, еще недавно столь голые и мрачные, были теперь закрыты занавесями из небесно-голубого бархата с серебром. Резные стулья были из черного дерева с подушками под цвет занавесей, а место серебряных канделябров, освещавших переднюю, здесь заняла огромная люстра из того же драгоценного металла. Пол был покрыт испанским ковром, где цветы и плоды были изображены столь ярко и естественно, что на такое великолепное изделие человеческих рук страшно было даже ступить. Дубовый стол уже был покрыт превосходной скатертью, и на него был поставлен довольно большой переносный буфетик с открытыми дверцами, причем видны были полки, уставленные фарфоровым столовым сервизом. Посредине стола стоял судок итальянской работы — красивый и изящный столовый прибор фута в два вышиной, представлявший собой фигуру великана Бриарея, сто серебряных рук которого предлагали гостям различные сорта пряностей для приправы.
Третья комната называлась гостиной. Она была Увешана великолепными гобеленами, изображавшими падение Фаэтона. Фландрские ткачи в те времена увлекались классическими сюжетами. Главной мебелью здесь было высокое кресло, поднятое ступеньки на две от пола и настолько широкое, что на нем можно было поместиться вдвоем. Оно было увенчано балдахином, который, как и подушки, боковые занавеси и подножие, был сделан из алого бархата, вышитого мелким жемчугом. В верхней части балдахина помещались две короны, напоминающие короны графа и графини. Табуреты, покрытые бархатом и несколько подушек, разбросанных по полу на мавританский манер и украшенных вышитыми арабесками, заменяли в этой комнате стулья. Здесь же находились различные музыкальные инструменты, приборы для вышивания и другие предметы для развлечения дам в свободное время. Помимо малых подсвечников, гостиная освещалась четырьмя высокими свечами из чистого воска. Каждую из них держала статуя вооруженного мавра, который в левой руке держал круглый серебряный отполированный до блеска щит, помещавшийся между грудью и свечой, ярко отражавшейся в нем, как в хрустальном зеркале.
Спальная комната, завершавшая эту великолепную анфиладу, была убрана не столь изысканно, но не менее богато. Две серебряные лампы, наполненные ароматным маслом, струили по тихой комнате и приятный запах и дрожащий сумеречный свет. На полу лежал такой толстый ковер, что не слышно было даже самой тяжелой поступи; на постели с пуховой периной было покрывало из шелка с золотом, из-под которого виднелись батистовые простыни и одеяла, белые, как ягнята, некогда отдавшие свое руно для их изготовления. Занавеси из голубого бархата, отороченного алым шелком, были вышиты золотом, и на них были изображены эпизоды из истории любви Амура и Психеи. На туалете стояло превосходное венецианское зеркало в серебряной филигранной раме, а рядом — золотая чаша на случай, если вздумалось бы ночью чего-нибудь выпить. У изголовья висели пара пистолетов и кинжал в золотой оправе. Это было оружие, которое в те времена предлагалось ночью знатным гостям — скорее, видимо, в знак уважения, нежели для защиты от какой-то опасности. Следует упомянуть и о том, что делало еще более чести нравам того времени, а именно: в маленькой нише, озаренной свечой, перед аналоем из резного черного дерева лежали две бархатные подушечки для колен, отделанные золотом в стиле убранства ложа. Эта ниша была раньше молельней аббата, но распятие убрали и вместо него на аналой положил» два молитвенника в богатых переплетах с серебряными застежками. Такой спальне можно было позавидовать. Туда не доносилось ни единого звука, кроме вздохов ветра в ветвях дубов парка, и сам Морфей с удовольствием избрал бы ее себе для отдыха. К спальне примыкали два гардероба, или две туалетные комнаты, как их теперь именуют, снабженные всем необходимым и убранные в том великолепном стиле, который мы уже описали. Следует добавить, что часть соседнего флигеля была занята кухней и служебными помещениями для личной прислуги высокого и богатого вельможи, для коего и были предназначены все эти великолепные приготовления. Божество, ради которого украшали этот храм, было вполне достойно всех затрат и трудов. Оно сидело в вышеописанной гостиной, озирая довольным взглядом вполне естественного и невинного тщеславия всю роскошь и великолепие, столь внезапно созданные ради него. Так как ее пребывание в замке Камнорхолл именно и было причиной тайны, соблюдавшейся во время приготовления к открытию этих зал, то были приняты тщательные меры, чтобы она до вступления во владение ими никоим образом не узнала, что происходит в этой части старинного здания, и чтобы ее не увидели работники, занятые украшением этих помещений. Ее препроводили поэтому в тот вечер в ту часть здания, которую она раньше никогда не видела и которая показалась ей, по сравнению со всем остальным, волшебным дворцом. А когда она впервые все осмотрела и устроилась в этих великолепных комнатах, в ней вспыхнула дикая, неудержимая радость деревенской красавицы, которая внезапно очутилась среди роскоши, превзошедшей ее самые смелые желания, и в то же время — острое чувство любви в сердце, знающем, что все чудеса, окружающие ее, — дело рук великой волшебницы Любви.
И вот графиня Эми (ибо до этого титула она возвысилась благодаря своему тайному, но священному союзу с самым могущественным графом Англии) быстро пробежала по всем комнатам, восхищаясь каждым новым доказательством вкуса своего возлюбленного и мужа, и ее восхищение возрастало при мысли о том, что все, на что падал ее взор, было непрерывным доказательством его пылкой и преданной любви.
— Как красивы эти занавеси! А эти картины — они как живые! Какие украшения на серебряной посуде — словно все испанские галеоны были захвачены на морских просторах, чтобы доставить сюда это серебро! Ах, Дженет! — все время восклицала она, обращаясь к дочери Энтони Фостера, своей прислужнице, которая с таким же любопытством, но с несколько менее бурной радостью спешила не отстать от своей госпожи. — Ах, Дженет! Какое счастье думать, что все эти прелестные вещи собраны здесь его любовью, его любовью ко мне! И сегодня вечером, в этот самый вечер, темнеющий с каждой минутой, я смогу отблагодарить его за любовь, создавшую этот немыслимый рай, больше чем за все чудеса, которые в нем скрыты.
— Сперва следует вознести благодарность господу, — возразила хорошенькая пуританка. — Он даровал вам, миледи, доброго и любезного супруга, любовь которого сделала для вас так много. Я тоже внесла сюда свой скромный вклад. Но если вы будете так дико метаться из комнаты в комнату, все усилия и труды моих щипцов для завивки исчезнут, как узоры на заиндевелом окне, когда солнышко уже высоко в небе.
— Ты это верно говоришь, Дженет, — сказала юная и прелестная графиня, внезапно оборвав свое восторженно-триумфальное шествие и оглядывая себя с ног до головы в большом зеркале, какого она раньше и в жизни-то не видывала и каких мало найдешь даже во дворце королевы. — Ты ато верно говоришь, Дженет! — продолжала она, увидев с вполне извинительным самодовольством отражение в благородном зеркале таких прелестей, которые редко появлялись перед его гладко отполированной поверхностью. — Я больше похожа на молочницу, чем на графиню, особенно с этими пылающими щеками, с этими темными локонами, которые ты привела в порядок, а они разметались во все стороны, как побеги неподстриженной виноградной лозы. Мои брыжи натерли мне шею, и они открывают шею и грудь больше, чем допускает приличие. Пойдем, Дженет, мы будем приучаться к светским обычаям. Пойдем в гостиную, девочка, ты уложишь мои непокорные локоны и замкнешь в кружева и батист грудь, которая вздымается слишком высоко.
Они пошли в гостиную, и графиня весело опустилась на груду мавританских подушек и, полусидя-полулежа, то погружалась в собственные мысли, то прислушивалась к болтовне своей служанки.
В этой позе, с выражением томности и ожидания на прелестном, одухотворенном лице, она казалась воплощением такой красоты, что вы могли бы объехать, все моря и земли и не найти ничего подобного. Бриллиантовый венец на темных волосах не затмевал своим блеском лучей ее карих глаз, оттененных не очень темными изящно очерченными бровями и длинными ресницами. Быстрые движения, волнение ожидания и удовлетворенное тщеславие заставили вспыхнуть румянцем ее лицо, которое иногда порицали за некоторую бледность (красота, как и искусство, всегда находит суровых критиков). Молочно-белые жемчужины ее ожерелья, только что полученного в знак любви от супруга, не могли сравниться белизною с ее зубами и цветом кожи, — только на шее от радостного волнения кое-где проступили пунцовые пятна.