Кентурион
Шрифт:
– Ты девственна?
На щеках Юлии вспыхнул румянец гнева.
– Как… – выговорила она.
– На меня смотри! – грубо оборвал ее Зухос.
Он напрягся, его взгляд стал тяжел и невыносим. Юлия побледнела.
– Где твоя спальня? Веди!
Юлия развернулась и повела. Пройдя узким коридором, она поднялась на второй этаж и толкнула дверь в просторную, светлую комнату. Нижняя часть стен была выложена изразцами из нежно-белого и лилового фаянса, а выше ее затягивала небесно-голубая сирийская парча, затканная серебром. По углам комнаты стояли высокие тумбы в виде обелисков, поддерживавших курильницы из алебастра. Слабый запах ладана еще витал, щекоча чувствительные ноздри Зухоса. Он видел лишь один предмет обстановки – бронзовую кровать, застеленную покрывалом из голубой шерсти таврских коз.
– Раздевайся! – велел вор, обращавшийся в насильника. Пересохший рот его кривился.
Юлия послушно расцепила фибулы, и хитон соскользнул на мозаичный пол, открывая взгляду молодое, налитое тело. Груди девушки были не по возрасту велики, а их розовые соски оставались похожими на мягкие ягодки, ничуть не набухнув от возбуждения. Плоский живот поджимался, словно Юлия вступала в холодную воду.
– Ложись!
Заторможено отступая к ложу, Юлия медленно стащила покрывало, словно не разумея сути отданного ей приказа. Под покрывалом обнаружился тюфяк, сшитый из леопардовых шкур, застеленный тонкой пурпурной простыней. Зухос не стал дожидаться, пока девушка поймет его желание. Он повалил Юлию на кровать, одновременно сдирая с себя тунику. Рывком раздвинув девушке ноги, он вошел в нее, как меч в ножны. Юлия закричала от боли, выгибаясь дугой, но Зухос заткнул ей рот ладонью, и продолжал возвратно-поступательные движения, пока не получил разрядку. «Шива наполнил свою шакти!» – припомнил он стародавние тантрические упражнения. Тяжело дыша, он выпрямил руки, разглядывая неподвижное лицо с мокрыми дорожками, оставленными слезами.
– Больно было?
– Да, – выдавила Юлия, придавленная туловом насильника.
– Ничего! Потерпишь!
Утолив жажду плоти, он восхотел утолить свое тщеславие, и снял заклятье.
– Я – Зухос! – величественно измолвил он.
В ответ он ожидал любого проявления ужаса – крика, хриплого стона, обморока, – а дождался тяжелой, свинцовой ненависти.
– Грязная, похотливая, вонючая гиена! – выцедила Юлия, как выплюнула. – Ублюдок крокодилихи! Ненавижу тебя! Трусливое ничтожество! В тебе нет даже наималейшей капли мужества, ты, жалкий урод! По своей охоте тебе отдастся лишь престарелая шлюха, пьяная и слепая, не разглядевшая тот жалкий огрызок, что болтается у тебя между немытых ног! Дрисливое убожество с прокаженной душой!
– Молчи! – взревел Зухос. Он схватил Юлию за длинную, стройную шею и сжал пальцы.
– Ур-род… – просипела Юлия за секунду до того, как хрустнули ее шейные позвонки.
Бывший жрец отпустил обмякшее тело. Кряхтя, освободился, и глянул на вялый член. «Огрызок» был вымазан кровью. Раздраженно вытерев его дорогим покрывалом, его обладатель оделся, и посмотрел на Юлию. Девушка лежала на постели, раскинув руки, свесив ноги, и пугала мертвой недвижностью. Красота цветущего тела увядала на глазах.
У Зухоса пропало все настроение.
– Чтоб вас всех Сетх задрал…
Прошагав обоими дворами, он выбрался на Царскую Дорогу. И куда теперь? Ему стало скучно и противно.
– Господин… – робко окликнул Торнай. – Куда теперь?
Тот хмуро глянул на своего слугу, и пробурчал:
– В Ипет-Сут…
Шагая по дороге, попадая то в плотную тень сфинксов с бараньими головами, то в зыбкую сень старых каштанов, Зухос вернул себе обычное расположение духа. Ипет-Сут! Да, это верное решение. Храм Амона Фиванского – самый богатый в Египте, в его сокровищницах лежат сотни талантов золота.
– Поспешим!
Даже обширные сады Амона, разросшиеся буйно и пышно, не могли скрыть исполинских построек Ипет-Сут. У подножия гигантских пилонов стеснились пестрою толпой бродячие торговцы, криком завлекавшие охотников прикупить трещащий от спелости арбуз или рясную гроздь винограда, фиги и смоквы, изжаренную дичь и полупрозрачные, тонкие, духовитые лепешки.
– Торнай, – сказал Зухос, – проводите меня до хранилища ладий и вернетесь сюда!
– Да, господин!
Он обогнул колоссальный пилон высотою в восемьдесят локтей, левая половина которого так и осталась недостроенной, и пошел вдоль кирпичной стены теменос, пока не набрел на молодого жреца-уаба, то бишь «чистого». На уабе была надета длинная юбка с бретелькой через плечо, он развешивал на веревке леопардовые шкуры для проветривания. Еще один уаб сидел на корточках и усердно начищал посох жреца постарше рангом, ит-нечера, «божественного отца».
– Как звать? – спросил Зухос уаба, проветривавшего шкуры.
Уаб пожал плечами в недоумении.
– Симехет, – сказал он, – а что?
– Снимай! – велел Зухос и показал на одеяние уаба.
Симехет нахмурился, но тут же черты его лица разгладились. Он спокойно снял с себя одежду и передал ее Зухосу. Второй уаб вскочил, но Зухос выбросил руку жестом усмирения:
– На место! Спать! Забыть!
Жрец уронил посох, и упал, погруженный в сон без сновидений.
Зухос быстро переоделся и поспешил в храм.
Он пересек первый двор, оставляя слева трехчастное святилище из песчаника с колоссами Сети у входа, а справа – грандиозный киоск Тахарки из десяти папирусовидных колонн, окружавших массивный алебастровый алтарь, где статуи Амона очищались под лучами солнца в первый день нового года. Пройдя за южный портик в маленький гипостильный зал, Зухос вышел к темным святилищам для священных ладей фиванской триады – Амона, жены его Мут и сына Хонсу.
Здесь уже копошилось множество жрецов, от простых уабов до верховного хем-нечера Амона, тучного горбоносого человека в белой одежде, заглаженной мелкими складками и в расшитых туфлях с загнутыми вверх носками. Костлявой рукою хем-нечер сжимал длинный посох из отделанного золотом черного дерева. Он повелительным голосом раздавал приказания, и жрецы, кланяясь, разбегались исполнять их. Вот трое уабов кинулись ко второму пилону храма, перед которым стояли колоссы Рамсеса, и Зухос тут же присоединился к ним – верховный жрец повелел уабам выносить переносную ладью Амона.
– Какая честь! – задыхался рябой уаб, азартно шевеливший острыми лопатками.
– И не говори! – вторил ему уаб ушастый.
– Наконец-то нас заметили! – простонал косолапый уаб и обернулся к Зухосу: – Верно? Ты рад?
– Страшно рад! – осклабился тот. – Страшно горд!
Они пробежали под своды Великого гипостильного зала. Двенадцать средних колонн в сорок локтей высоты поднимали капители в виде раскрытых цветков папируса. Стволы колонн боковых проходов изображали связки нераспустившихся стеблей «дара Нила». Они были покрыты великолепными рельефами и отделаны листами азема.
Уабы одолели гипостиль и выбежали к третьему пилону, заложенному Аменхотепом. За пилоном указывали в небо четыре обелиска, но куда большее впечатление производили обелиски царицы Хатшепсут, стоявшие за четвертым пилоном. Эти «солнечные иглы» из прекрасного розового гранита уходили в небо на шестьдесят локтей!
И вот, наконец, шестой пилон, покрытый списками народов, покоренных заносчивым Тутмосом Третьим. Зухос запыхался – вот же ж, понастроили! За пилоном открывался вход в громадный зал, по середине которого торчали два столба, изображавших папирус и лилию, священные растения Нижнего и Верхнего Египта, а у северной стены возвышались колоссальные статуи Амона и его женской ипостаси – Амаунет.