Кесарево свечение
Шрифт:
— А помнишь койку-то с панцирной сеткой, Янко? — спросил он у старика и замер, потому что все-таки не был до конца уверен, что это именно тот самый друг паршивой юности.
— Койку? Да как же, Стасинька. — Мордочка старика на мгновение запеклась в мучительных морщинах. — Койку-то? Да как же! — Разгладилась тоже на мгновенье и снова запеклась. — Сергеич, я тебе про койку-то рассказывал? — повернулся он к шоферу.
— Рассказывал, рассказывал, — подтвердил тот.
— Видишь, Стасинька, я ему не раз про эту койку рассказывал! Немало поэтов все-таки на этой панцирной общаге Литинститута покачивались, верно?
Все перепутал, с досадой подумал Ваксино. Тут Ян Петрушайло вынул из кармана серую книжонку толщиной
— Стасинька, это тебе на память. Тут мое лучшее все. Захочешь, издай там. — Он со значением подмигнул. — Пусть увидят нового Яна Петрушайло. А главное, читай сам, сам и знай, и знай… — Тут он заслезился, потек и стал отключаться от контекста: слишком силен, очевидно, был подъем эмоций.
Анатолий Сергеевич подвез его в коляске к дому, в окне которого, оказывается, за всей этой сценой наблюдала еще не старая баба с каменной неприветливостью лица, довольно типичного для затерянных в океане русских баб. Вернувшись на свое место за рулем, он с некоторым смущением проговорил:
— Это все-таки вам не Америка, Стас Аполлинариевич.
Можно кончить и на этой фразе — вполне приличная кода для квадрата импровизаций, но можно пропустить несколько тактов, раскрыть наугад «Странствия соловья» и прочесть строфу:
То штиль царит литья стального,
То сонмы бурь.
Три ноты есть, все остальное —
Сплошной сумбур.
Если читатель не заметит крошечной грамматической погрешности и будет снисходителен к рифмам, он может удивиться точности чувств.
Мир искусства
Далее все действие переносится в зону отеля «Бельмонд», где можно даже и забыть, что находишься на Кукушкиных островах бывшего Советского Союза. Вышколенные гарды из лучших охранных агентств Москвы и Острова Крыма, присутствующие на всех этажах и в саду, исключают всякую возможность появления здесь всякой «неруси» из поклонников местных божеств Бальдека, Гамедо и Хуразу, да, впрочем, и иных православных с недостаточным воспитанием. Везде за пределами ваших покоев звучит приглушенная музыка, в основном Стравинский и Прокофьев. В покоях же спутниковое телевидение и автономная телефонная система соединяют вас со всем миром. Холлы и коридоры украшены тут великолепными шелкографическими копиями художников начала века. Сервис улыбчивый, тихий и, что поразительно, очень быстрый. Ну, словом, высший международный класс, если уж не придираться к небольшим и случайным проявлениям совка: ну, скажем, выключатель лампы находится не под рукой, а на противоположной стене, или рулон туалетной бумаги не обладает должной дыркой для надевания на изящный медный штырек, а посему просто лежит на ампирной табуреточке — но ведь это, согласитесь, сущие мелочи, их не стоило бы даже и упоминать, если бы не придирчивость Стаса Ваксино.
Он помнил этот отель в стиле belle epoqee по прежним советским временам. В досоветские прежние времена, в 1910 году, «Belmonde» был построен как раз для придания Имперску первоклассного туристического а-ля «Контора Кука» шику и петербургского модерного намека. В советские времена почти все эти намеки испарились. В здание стали вселяться полезные учреждения вроде отдела снабжения сейнерного флота, госкомхоза, краеведческого музея и т. п. Только лишь в одном крыле существовала задрипанная гостиница «Дружба», где то и дело замыкалось электричество, пропадала то горячая вода, то холодная вода, а то и всякая вода, обваливались потолки, но зато постоянно слышался пьяный рев командированных.
Представить себе возрождение этого величественного и тревожно манящего здания мог только какой-нибудь писатель вроде Ваксино, что он нередко и делал по ночам, сидя на парапете набережной, глядя на венчающий угловую
Однако и он не мог себе тогда представить, что произойдет с этим отелем в новые времена, среди разрухи социализма, среди отвязанной паники, среди воровства и хуразитства. Дом и парк вдруг по мановению чьей-то руки (чьей? чьей?) превратились в то, что по праву можно было назвать «жемчужиной Российской Океании» и представить как отличное место действия этой повести в его собственном ваксиновском ключе.
Телефоны тут тоже звонили мягко, как бы давая понять, что отвечать необязательно. Третий уже раз, включая запись, Ваксино слушал любезнейший голос портье, который изящно напоминал, что его ждут в зале «Колхида» на банкете по случаю Месячника Островов. Отзвонив и сказавшись занятым — приглашение на банкет знаменитого кукушкинского поэта Яна Петрушайло, — Ваксино отправился на обследование своих новых декораций. Отель, казалось, был еще мало заселен. В коридорах не встретилось ни души за исключением бесшумных, как призраки, слуг. Все они кланялись по-английски, а также шептали good evening, одними губами, но доходчиво. Он вышел в парк и был очарован лиловыми сумерками. То тут, то там среди ухоженной листвы светились мраморы то Аполлона, то Психеи. Не меньше часа он бродил по хрустящим под подошвами аллеям, внимал фонтанам, которые, казалось, пели пушкинский стих, обонял вживе известный в поэзии феномен «Букет Архипелага» и все жалел, что стал стар и приходится сочинять роман вместо того, чтобы быть его участником. Он не сразу понял, что на страницах этого «малого романа» он присутствует в третьем лице.
Между тем совсем стемнело. «Бельмонд» озарился искусной подсветкой, что выгодно подчеркивало его благородное происхождение. Окна номеров были темны, светилась только одна из так называемых «президентских квартир» на третьем этаже. Оттуда доносились переборы гитары. Женский голос пел по-русски, останавливаясь, возвращаясь и продолжая, то ли заучивая новую вещь, то ли сочиняя.
Мой братец во грехе, ха-ха, мой нежный брат,
Пою тебе стихи, все с рифмами хромыми.
Ночной той гребли плот у нас не отобрать,
Все мнится Ланселот Франческе де Римини.
Ваксино поднялся на обширную террасу прямо под этими окнами, но пение скоро оборвалось, затихла и гитара. Он сел в кресло лицом к горам. Хребет был подчеркнут светом полной луны, которая и здесь позировала со своей извечной претензией на вечность, если так можно выразиться без претензии на каламбур. Ну а если нельзя, забудем об этом. За хребтом, замыкая ночной прозрачный горизонт, высился трехглавый Святош. Именно из-за Святоша выдвинулось и преодолело расстояние летающее блюдце. Нельзя сказать, большое или малое. Нельзя сказать, в секунды пришло или тащилось тысячелетиями. С натяжкой можно сказать, что круглое и светящееся. Теперь оно висело прямо над фонтаном «Купающийся фавн» и общалось с Ваксино. Да это ведь, может быть, мой Прозрачный, подумал он, и блюдце тут же ответило: «Угадал».
Неподалеку что-то прошуршало. Он повернул голову и увидел, что по соседству в кресло садится высокая девушка в вечернем платье и наброшенной на плечи куртке «Адидас». Летающее блюдце ушло за Святош, исчезло.
— Вы видели? — спросил он девушку.
— Да, — сказала она. Это была та самая, что пела. Он не знал, что дальше сказать. Она повернула к нему глаз, сверкнувший, как кусочек НЛО.
— А еще говорят, что они просто атмосферные явления, — грустно добавила она.
— Ну конечно, они атмосферные явления! — воскликнул он. — Почему бы им, ко всему прочему, не быть еще атмосферными явлениями?