Кесарево свечение
Шрифт:
— Добрый вечер!
— Добрый вечер, мисс! Чем мы можем быть вам полезны?
Она счастливо засмеялась:
— Как мне нравится ваше множественное число! Клянусь, я всегда обожала ваш плюраль! — Что-то было в этой молодой особе несказанно невинное и добродушное.
— Имели ли мы честь видеть вас ранее, мисс? — спросили мы.
— Ну конечно же! — воскликнула она. — Присмотритесь! Неужели вы меня не узнаете? Я Кэсси, бэби Кассандра, как меня звали в те дни. Я была приторочена к левому бедру моей матери, припоминаете?
— Это удивительно, — сказали мы. — Вам в ту ночь, если это были вы, было всего шесть месяцев. Как вы можете помнить нас?
Она
— Я помню все: ваш диван, и жвачку с кетчупом, и ложку клубничного шейка, которую я с таким наслаждением проглотила, и вашего Гюго, который последовал за мной и стал лучшим другом моего детства, и танцующую вокруг толпу моих отцов. — Она подняла глаза, они сияли. — Уж если вы не помните меня, припомните мою мать, мою драгоценную женщину с ее гигантским размахом рук сродни альбатросовым крыльям.
— Конечно, мы помним Гикки, — сказали мы и добавили осторожно: — Ну, как она?
Кэсси вздохнула:
— Она всегда легко взмывала ввысь, однако, увы, ей все же было трудно благополучно приземлиться. Ее конечности были слишком тяжелы для приземлений. Однажды на сильно пересеченной местности она переломилась.
— Как это грустно, — вздохнули и мы.
Мы заняли столик на тротуаре возле углового кафе. Как многие другие заведения в округе, это кафе теперь принадлежало нашему бывшему другу психологу. Он сам в своем новом бурнусе, окруженный группой верных пациентов, шествовал мимо, как бы не замечая нас с девушкой. Без сомнения, он уже прослышал, что нам была предложена позиция по надзору за битым стеклом, а ведь коммодор Крэнкшоу был здесь его архисоперником. В недавние годы доктор Казимир Макс изменил манеру своего обращения с людьми. Если раньше он впивался взглядом прямо в человеческие лбы, стараясь прочесть их мысли, теперь его глаза скользили выше, как будто он подсчитывал клиентов по макушкам. Сегодня он, по идее, должен был быть доволен: улицы были полны потенциальных пациентов и к тому же многие из них быстро превращались в посетителей кафе. Тем временем саксофонист на углу играл «Около полуночи», а на другом углу проповедник вопил, как обычно: «Отрекитесь от сирен Христианства!»
— А что с вами было, бэби Кассандра, как вы провели эти восемнадцать лет? — спросили мы тепло, но осторожно: сильные эмоции были противопоказаны в нашем возрасте.
Она залилась колокольчиком в счастливом смехе:
— О, благодарю вас, со мной все было в порядке, иначе я бы уже давно попросила вашего покровительства. Обо мне заботились мои отцы, а один из них, некий Стас Ваксино — он русский, представляете? — даже оказал на меня серьезное влияние. Вы знаете, все мои отцы принадлежат к весьма авторитетному обществу с широкой сетью общенациональных связей. Вы спросите, что это за общество? — Она улыбнулась с детской хитроватостью. — Могучая гласная буква трижды венчает его!
— А-а-а, — догадались мы.
Она продолжала свой рассказ:
— Я была неординарно одаренным ребенком, особенно в области музыки. Точнее, в вокале. Похоже, что вы не принадлежите к концертной публике, не так ли? В концертном мире я широко известна как одна из ярчайших восходящих звезд «Сопрано Нового Тысячелетия» — ни больше ни меньше. Специалисты пишут работы о моей уникальной гортани, о мембране, связках и язычке-глотис. Они называют все это безупречным, больше того — чудодейственным вокальным аппаратом!
— Странно, как это могло пройти мимо нас, — пробормотали мы. — Конечно, некоторые проблемы мочеиспускания мешают нам посещать концерты, однако в нашей фонотеке мы поддерживаем довольно существенную
— Какая досада, — прошептала она. — Я еще не начала петь, а вы уже мне не верите.
— Кэсси, бэби, — мы умоляли, — не плачьте, пожалуйста! Кто сказал, что мы вам не верим? Мы просто огорчились, что пропустили что-то важное.
Она вынула платок из нашего нагрудного вельветового кармана и крепко вытерла им свое лицо досуха.
— Самая паршивая часть этой истории состоит в том, что народ не верит моему пению, — произнесла она с некоторым привкусом злобноватой меланхолии.
— Господи, что это значит?! — воскликнули мы. — Вы говорите в аллегорическом смысле?
— Нет, в буквальном. Всякий раз, как я начинаю свое феноменальное пение, публика бывает ошарашена, полностью захвачена, задыхается от восхищения. Однако через пять — десять минут она начинает обмениваться взглядами, а потом и ухмылками. Не успею я достичь зенита в своем апофеозе, как они начинают уходить. Если хотите, я вам продемонстрирую этот феномен прямо сейчас. Хотите, спою?
— Сделайте одолжение, — сказали мы. — Мы уверены, что народ Адамс-Моргана оценит ваше пение по достоинству.
— Я спою «Вокализ» Рахманинова, — предложила она.
— Все что угодно, только не это! — взмолились мы. — Это не очень хорошо для диабетиков.
— Нет, я спою «Вокализ», — сказала она категорически. — Верьте не верьте, я долго мечтала спеть именно эту пьесу на именно этом углу рассказа.
С первыми же звуками ее пения проповедник и саксофонист прекратили свою деятельность, а прохожие остановились как вкопанные под напором неслыханного обаяния. Сержант Боб Бобро остановил движение, а доктор Казимир Макс поднял руку, призывая свою паству к молчанию. «А-а-а, — пела бэби Кассандра и продолжала: — А-а-а». Ее пение очаровывало и обезоруживало, то есть опутывало чарами и отбирало оружие, оно было почти невыносимо. Публика стала обмениваться взглядами. Некоторые ухмылялись, как будто выказывая последнее жалкое сопротивление. Внезапно кто-то встал, с грохотом перевернул столик и с хряканьем отшвырнул свой стул. Это был наш властитель дум в его ветхозаветном одеянии.
Она нас заклинает, как змей, люди добрые! Она нас чарует! Я протестую против чародея! Мы ведь не рептилии! Мы люди, сторонники психоанализа!
Вокруг был слышен ропот толпы. Сержант Бобро капитулировал и возобновил траффик. Кто-то прошептал в одно из наших ушей:
— Ах, если бы только децибелы очарования остались на этом уровне! Народ бы постепенно привык к ним! Я молюсь, чтобы они не пошли выше! — Это был коммодор Крэнкшоу, бледный и драматичный. Его выцветшие голубые глаза, повидавшие немало морских сражений, не отрывались от поющего отверстия бэби Кассандры. — Прошу тебя, дитя, утихомирь свои децибелы очарования!
Однако амплитуда децибелов очарования продолжала нарастать.
Едва этот рассказ сложился в воображении Стаса Ваксино, как в парке послышались частые хлопки выстрелов. Гости встревожились. Одни бросились к балюстраде террасы и устремили взоры в темный, с редкими подсветами скульптур, парк. Другие повернулись в сторону комнат. Там полыхал вечерней программой телевизор. Где стреляют? Кто-то предположил, что в парке происходит дуэль. Кто-то побежал к телевизору и закричал оттуда: сюда! сюда! стреляют в телевизоре!