Кетанда

Ремизов Виктор Владимирович

Он оделся и пошел поставить машину. На улице была настоящая весна. Солнце палило, капало отовсюду. Вчерашняя метель была чем-то далеким-далеким, будто это было зимой и давно-давно. А он сам будто бы из больницы вышел. Слабый еще. Щурился на сверкающий на солнце снег. «Баню надо достроить, — подумал, — сейчас взял бы Веру, да и съездили бы».

Задница соседа торчала из мотора стареньких «жигулей». Так бывало каждое воскресенье. Костя слабо улыбнулся и подумал с неожиданным облегчением: «Может, Бог у меня их забрал. Деньги-то!»

Деньги лежали в машине.

На видном месте — в ногах переднего сиденья. Костя как сел, так сразу их увидел. Он сидел и спокойно смотрел на них. На них и в окошко. На голубое небо.

Дома Костя прошел на кухню, поставил сумку на стул рядом с Верой.

— На вот. Ленке отдай.

— Что это? — не поняла Вера.

— Деньги.

Вера с испугом посмотрела на Костю. Но он ничего не стал объяснять. Вышел на балкон и достал сигареты. «К матери надо съездить… — подумал, — давно не был».

Он смотрел на ясное небо, и виделось ему одно далекое майское утро.

Солнце уже встало. Они с отцом пробираются по заросшей вершинке сопки и просматривают под собой освещенную, по низу еще в тумане, покать. Косули должны быть на склоне, на молодой травке. Идет слепой дождь. Легкие косые нити висят с неба, серебрятся в лучах, а обернешься назад — прозрачно, будто и нет дождика. Они идут осторожно, тихо. И временами Костюха слышит какой-то тонкий, ужасно волнующий запах. Он крутит головой, но все не может понять, что же это. И у отца не спросишь — нельзя разговаривать.

Только потом, много лет прошло, отца уже не было, он понял, что это цвела ольха. Невзрачные, желтенькие ольховые висюльки так пахли. Он стоял на той же самой вершинке и тянул в себя воздух, и кружилась голова. И ему казалось, будто бы где-то рядом отец. И отец молодой, и он молоденький, и все только начинается.

Но он уже знает, как пахнет ольха.

Не сыростью и не плесенью.

КЕТАНДА

А ведь Игнатьев не раз об этом думал. Представлял, что он один в тайге. Воображал простые и приятные дела. Будто живет он в зимовье на берегу речки. Рыбачит. Еду на костре готовит. Или просто на берегу сидит, на реку, на горы смотрит. В этих мечтах и погода-то, кстати, всегда бывала хорошая, солнышко светило.

Приятные грезы, чего и говорить, да только сбылось это дело. Москвич, преподаватель математики, кандидат физико-математических наук Михаил Алексеевич Игнатьев оказался на далекой таежной речке один.

Вообще-то они должны были сплавляться со знакомым охотоведом, но за те два дня, что Михаил добирался из Москвы в Хабаровск, а потом в Охотск, охотовед умудрился сломать руку. Он, правда, мужик был лихой, готов был и так плыть, но куда уж тут — правая рука в гипсе и висит на подвязке, да и жена его не просто так на аэродром пришла. Стояла рядом и внимательно, недобро смотрела на Игнатьева. Борт, однако, был левый, попутный, летчики торопили, и Игнатьев, неловко пожав забинтованную руку растерянного охотоведа, нагнувшись под набирающими ход винтами, пошел в вертолет.

До верховий Кетанды было полтора часа лету. Игнатьев сидел,

зажав уши от шума и уперевшись взглядом в тяжелые белые мешки под ногами. Он пытался сосредоточиться, пытался предусмотреть что-то, пока было время, но голова работала плохо, и на душе было смутно. Он представлял, как летчики, высадив его, поднимаются в небо и уходят, а он остается. И на сотни верст вокруг никого. Делалось жутковато, и он ясно понимал, что ему вообще не надо плыть, а надо встать, заглянуть в кабину и сказать, чтобы его не высаживали, что он решил вернуться. И чем яснее он это понимал, тем сильнее стискивал зубы и чувствовал, что просто не может лететь обратно. Даже перед летчиками было бы неудобно.

Он глянул в иллюминатор. Вертолет шел невысоко, под сплошными тяжелыми облаками, и внизу все хорошо было видно. Под ними пасмурно серели безлесые сопки, со стороны моря заросшие зеленым стлаником, а вдали, куда они летели, — высоко поднимались снежные горы.

Вертолет, преодолев очередной перевал, спустился в долину Кетанды и теперь, обрезая ее петли и гремя железным нутром, тянул в верховья. Игнатьев решил далеко не забираться, а взять километров сто пятьдесят. «Если что, спущусь дней за пять к морю, там рыбаки должны быть», — так он подумал и, как будто слегка успокоившись, сунулся в кабину.

Минут через десять вертолетчики подсели на галечный остров, помогли выгрузить вещи и, подняв в воздух тучу песка и сухих опавших листьев, ушли.

Игнатьев проводил глазами быстро удаляющуюся оранжевую стрекозу, отряхнулся, сел на рюкзак и достал сигареты. Было холодно, пасмурно и тихо. Лес, высокие сопки вокруг, облетевшие, голые кусты ивняка по берегу — все будто замерло. Речка осторожно шумела. Она тоже как будто не понимала, чего это он приперся сюда под самую зиму? «Да так уж вышло, — рассеянно думал Игнатьев, — так вышло». Он и сам еще не понимал, рад ли он, что оказался здесь один, или… да, нет, рад, конечно. Он докурил, хлопнул себя по коленкам и взялся распаковывать лодку.

Михаил, а среди друзей за покладистость и мягкость характера просто Мишка, был в толстом свитере, хорошей непромокаемой куртке болотного цвета, таких же брюках и высоких сапогах. Крепкий, выше среднего роста с довольно правильными чертами лица и внимательными, спокойными глазами. И эти глаза, и чистые, без мозолей руки, и особенно очки в тонкой золотой оправе точно определяли, что этот человек большую часть жизни проводит с книжками, а не у костра. Какой-нибудь местный вполне резонно мог усмехнуться, что этот, мол, человек здесь случайный.

Но это было не так. Или не совсем так. Его любовь к тайге, где он с друзьями каждый год проводил отпуск, была настоящей и давней, еще с университетских времен. Он не был заядлым рыбаком или охотником, — в их компании были люди поглавнее в этих вопросах и выглядели, кстати, куда более бывалыми, — но сам тоже многое умел и, так же как и его друзья, втихаря считал себя опытным таежником.

На самом же деле никто из них не был таковым, потому что настоящий таежник тот, кто умеет жить в тайге один.