Кетанда
Шрифт:
Он поставил карабин к бревну, сел снимать трясущимися руками мокрые носки, и тут увидел, что один сапог лежит у самого огня и горит. Он схватил его, сунул в снег, но было поздно. Дырка выгорела сбоку, сразу над подошвой. В нее легко входили три пальца руки. «Та-а-ак, — соображал Мишка, — так-так. Да-а. Ну ты молодец. Такой осторожный». Он качал головой и понимал, что ничего уже не поделаешь. Дело сделано.
Он не расстроился. За последнее время он привык к неожиданностям. Жизнь стала очень простой: разжег костер — хорошо, промазал по оленям — плохо, вот сапог — тоже плохо. Но не больше того. Нервная система огрубела, она измеряла все происходящее только одной мерой — сможет он идти или нет. Она как будто рассчитала всю его наличность — силы, одежду, патроны — на семь-восемь дней. Дырявый сапог был всего-навсего неприятностью. Мишка неплохо высушился, отрезал карман от куртки и надел его поверх носка
Он шел до вечера все тем же правым берегом. Шлось хорошо. Снег, правда, раскис, и нога была мокрой, но мерзла не сильно. По дороге он поймал самку кижуча, съел всю икру, а рыбу привязал веревочкой за хвост и голову, и перекинул за спину. К пяти часам он высчитал, что прошел сегодня никак не меньше двадцати километров. Не такой плохой денек, получается. Он очень устал, во всем теле чувствовалась слабость, можно было ночевать и здесь, но Мишка все же решил поискать хорошее место для ночлега. На самом деле он немножко обманывал себя — ему хотелось пройти еще хоть пару километров. Он с трудом встал и поплелся.
— Ты куда, мужик? — разговаривал сам с собой.
— В Москву, — отвечал нехотя.
— А-а?! Так Москва в другой стороне!
— Да ничего, я тут короткую дорогу знаю. Мишка затряс головой, как бы отгоняя этот разговор. Он почти все время вот так разговаривал. Или сам с собой, или с кем-нибудь. Даже уставал от этого.
За поворотом реки увидел большое нерестилище. Самки кижуча, исполняя брачный танец, то и дело выпрыгивали из воды и громко падали плашмя. Рыбы было много. Мишка невольно улыбался и мысленно уже забрасывал спиннинг, когда увидел медведя, выходящего из реки с рыбиной в зубах. До него было чуть больше ста метров. Зверь взобрался на обрывчик и зашел в лес. Мишку слегка затрясло, он положил спиннинг и осторожно двинулся вперед. За спиной что-то мешало, он вспомнил про рыбу, снял и ее. Руки тряслись все сильнее, но голова работала ясно. Надо подойти поближе и стрелять на отмели, когда снова выйдет ловить рыбу. Нет, в воде нельзя, там не снять шкуру. В лес тоже отпускать нельзя — не дай бог там добивать. Он крался по тропинке краем леса, не спуская глаз с того места, куда зашел медведь. Когда подошел метров на сорок-пятьдесят, присел над обрывчиком за упавшей березой и стал ждать. Медведю пора было бы уже сожрать рыбу и выйти за новой. Мишка очень волновался — во рту совсем пересохло. В нем не было охотничьего азарта, не было и страха, просто момент был жесткий. И он сам все это придумал, и от этого было еще противнее. Ведь можно было и уйти, а он сидел и не знал, хочет он чтобы медведь вышел или нет. Было по-прежнему тихо. «Неужели ушел?» — мелькнуло у Мишки, и стало как-то полегче, но в это время в двадцати шагах от него из высокой заснеженной травы бесшумно вылезла рыжая медвежья морда.
Мишка замер, а медведь, высунувшись наполовину, принюхался, потом осторожно спустился с обрывчика и короткими прыжками заторопился к нерестилищу. Он был необычного светло-рыжего цвета. Стрелять в зад Мишка было неудобно, он держал его на мушке, ждал, когда повернется боком, и вдруг увидел, что в лесу, в том месте, за которым он только что наблюдал, стоит на задних лапах еще один — почти черный, и заметно крупнее. Мишка, на мгновенье растерялся, подумал, не уйти ли потихоньку назад, но большой, коротко рявкнув, кинулся к воде. Рыжий крутанулся на мелководье и рванул назад своим же следом, прямо на Мишку. Мишка приник к карабину, но медведь свернул в сторону, мощным прыжком взлетел на обрывчик и поломился по тайге.
Большой выскочил из воды, но дальше преследовать не стал. Он стоял в двадцати метрах и слушал, как убегает соперник. Мишка сидел на обрывчике открыто, прямо перед зверем, чуть заслоненный стволом березы, и теперь боялся пошевелиться. Медведь задирал нос вверх, принюхивался, шерсть на загривке стояла дыбом, время от времени взгляд его кругленьких темных глаз останавливался на Мишке. Медведь его не видел, или принимал за куст, но что-то ему не нравилось. Он опустил голову, обнюхивая следы убежавшего. Мишка стал медленно поднимать карабин. Руки подрагивали. Медведь поднял голову, посмотрел в лес и неторопливо двинулся от Мишки вдоль берега. Надо было стрелять, но зверь был слишком близко и опять задом. Мишке было неудобно, как будто это было нечестно — стрелять в спину, а может, ему было просто страшно. Перед самым выходом в лес медведь остановился, подставив бок, и Мишка нажал на спуск. Выстрел прозвучал так громко, что Мишка вздрогнул и схватился за березу.
Медведь, рыча и кусая себя за бок, закрутился на месте, Мишка осторожно прицелился и выстрелил еще раз. Зверь ткнулся в землю и затих. Мишку колотило, он посидел, надеясь прийти в себя, но волнение только усиливалось, мушка не держалась на туше, скакала по кустам вокруг. Он
Мишка почувствовал дикую усталость, огляделся, куда бы сесть, но вокруг ничего не было, а сесть прямо на тушу он не решился. Так и стоял, его мутило от усталости и голода. Он прислонил карабин к туше и пошел к воде. Присел на корточки, напился, вымыл очки и приложил мокрые руки к лицу — оно горело.
Зверь был большой, Мишка сунул пальцы в мех, он был густой, но не высокий, под мышками, правда, были плешины, но так, кажется, всегда бывает. Мишка с трудом перекатил зверя на спину и достал нож. Он сделал первый разрез, как и положено, по груди и по внутренней стороне ног, представил, что получится и задумался. Одеяла не выходило — сам-то он не снимал никогда — выходило что-то неровное и, может быть, не очень большое. Он стал снимать грубо, не трогал лап и головы, следил только, чтобы на шкуре ничего не оставалось. Руки были в крови и жиру, он торопился успеть до темноты и два раза порезался. В голове крутились суеверные мысли, что «зря зверя загубил», но он тут же оправдывал себя, ведь ему это было нужно. Медведь был «рыбник» и противно вонял ворванью. Мишка провозился почти два часа, расстелил шкуру мехом кверху на снегу, чтобы стекла кровь и понял, что он почти полностью завернется в эту шкуру.
Начинало темнеть, и он решил ночевать прямо здесь, только отошел от нерестилища, чтобы ночью никто не разбудил. Дел было полно, но сначала он пошел за ветками для лежанки, он пока не очень доверял шкуре. Стланика в этом месте не было, он нарезал целую охапку тополевой поросли и разложил ее в небольшой нише под обрывчиком. Потом зажег костер, развесил подсушить шкуру и снял сапоги — у него жутко замерзли ноги, особенно «дырявая».
Шкура, висевшая за спиной, парила и отражала тепло. Мишку разморило, он так устал за этот день, что начал засыпать сидя. Медведь после выстрела разворачивался и летел к нему огромными прыжками, а у Мишки заклинило патрон, и он все никак не мог передернуть. Медведь был уже в двух шагах, и Мишка с упавшим сердцем нырнул под березу, ударившись об нее виском… Мишка очнулся. Он, кажется, действительно ударился обо что-то, когда засыпал. Надо обязательно поесть, убеждал себя Мишка, но сил что-нибудь готовить не было. Он съел половину икры, подумал, что хорошо поест утром, и завернулся в шкуру. Она была влажная, воняла тухлым рыбьим жиром и свежей кровью, но вскоре он почувствовал тепло и улыбнулся — тепло было настоящим. Оно шло не с одной стороны, как от костра, а отовсюду. Оно было везде, только ноги немного зябли. Он поджимал ноги и улыбался, потому, что точно знал, что сегодня будет спать в тепле. Сквозь наплывающий сон он представлял, и даже чувствовал, что рядом с ним, приткнувшись к нему, лежит его Катька, и он прижимает ее, а она уже спит вовсю, и ей тоже тепло, и даже жарко. И жена рядом раздевается. И улыбается на них. А Мишка думает, что же с Катькой делать — мешать будет. Мишка очнулся, посмотрел на карабин, лежащий у бревна с другой стороны от костра, подумал, что надо бы положить поближе и уснул.
Он ни разу не проснулся за ночь. Так, во всяком случае, ему показалось. Под утро прошел снег, и кругом все побелело, присыпало свежей крупой. И карабин, и его рыбу, и давно прогоревший костер. Под шкурой было тепло, он лежал и подсчитывал, сколько прошел. Выходило тридцать пять километров, да в первые два дня проплыл километров двадцать пять. Получалось — шестьдесят. Он не знал, где его высадили, может в ста пятидесяти, а может в ста тридцати километрах от моря, поэтому взял среднее, и решил, что осталось — восемьдесят. Нормально. Скоро должен быть Урак.
Он строгал стружку для костра, а сам все время думал о зажигалке. Хоть бы еще разок загорелась, поел бы мяса. Он нашел под обрывчиком сухую скукоженную бересту, нащипал ее тончайшими колечками, сложил все путем и наконец чиркнул. Зажигалка, нагревшись под свитером в кармане рубашки, сработала как новенькая.
В это утро Мишка хорошо поел, так, что даже спать захотелось. И икры, и шашлыков нажарил из половины медвежьего сердца и сала. Мясо есть не стал — боялся глистов. Перед выходом он еще раз сбегал к медведю, срезал сала и поймал икряную самку на нерестилище.