Кетанда
Шрифт:
Он был почти на середине, когда понял, что впереди кто-то есть. Тяжелая волна прошла по телу, он присел, стаскивая с плеча карабин. Очертания леса едва различались в сумерках, но кто-то большой и темный двигался по берегу. Ноги стали ватными. Он осторожно обернулся назад, там тоже были какие-то пятна. И тоже, казалось, движутся, и он отчетливо слышит шаги и даже всплески. Сердце отдавало в голове.
Он еще потоптался на месте, снял карабин с предохранителя и, стиснув зубы и ругаясь на самого себя, осторожно двинулся к лесу. Ноги паскудно дрожали, спиннинг мешал держать карабин двумя руками, он не знал, куда его деть, и злился, и озирался потерянно. Наконец перекат закончился. Он осторожно вышел на берег, постоял, вглядываясь в серую лесную
Рыбу он поймал быстро. Сначала самку кижуча, а потом и крупного самца. Разжег костер, настрогал палочек и пристроил красномясые, жирные брюшки к огню. Вспорол самку и достал тугой красный ястык. Попробовал, разжевал несколько икринок — икра не пахла рыбой, а напоминала желток яйца — без соли было непривычно, но не противно, и даже вкусно. Он съел много, но не наелся. Съел печеное брюшко. Он делал все автоматически, а сам все думал про ночной перекат. Это было очень странно, никогда с ним такого не было. Не то что уж совсем, но не так же.
Он достал сигарету (в пачке оставалось шесть штук), прикурил, на душе было вяло и гадко, внутри все подрагивало, казалось, что даже мелко дрожат руки. Ему хотелось не вниз, к морю, а вверх — туда, где его вчера высадил вертолет. Он хорошо помнил то место, и туда было намного ближе. «Вернуть бы все», — по-детски думал Мишка, глядя вверх по реке. Он готов был на что угодно, только кто-нибудь отмотал бы время на сутки назад. Он даже попытался представить, чем же он, собственно, готов пожертвовать, мелькнуло что-то про сделку с дьяволом, но все это было слишком книжно и не имело никакого отношения к тому, что он видел вокруг. Не было здесь никакого дьявола и никогда не бывало, а его слабость была только его слабостью. Он тяжело вздохнул, подумал, что просто не выспался, да и вчерашнее тоже.
— Надо останавливаться засветло, — сказал он вслух, хмуро и твердо. — Делать большой костер, и вообще не лазить по ночам.
Впереди речка уходила в сужение между двумя сопками. До них — километра полтора, прикинул Мишка. Он встал, взял карабин, спиннинг и пошел. По дороге докурю. Ему не терпелось проверить, сколько же он пройдет за час. Казалось, что километра три-три с половиной вполне можно. А это тридцать километров в день.
Низкое серое небо грязным молоком закрывало всю долину. Шлось легко. Хорошо утоптанная медвежья тропа тянулась вдоль реки, самым краем леса. «Сил полно, — думал Мишка, — долечу и не замечу». Он даже повеселел. По его новым расчетам получалось, что за четыре с половиной дня можно дойти. От этой глупой радости казалось даже, что море совсем рядом. На сопку залезь и увидишь.
Через пару часов он сильно устал и сел отдохнуть. Настроение было ни к черту, за эти два часа он прошел не больше трех километров. Сначала шел быстро, но уже вскоре уперся в высокую скалу, которая поднималась прямо из реки. Мишка попытался пройти по воде вдоль нее — не получилось. Он пошел назад, вверх по реке — искал переправу на другой берег, но везде было глубоко. Он вернулся к скале.
Тропа шла круто в гору непролазным кедровым стлаником. Кривые загогулины стволов прятались под мохнатыми лапами. Мишка раздвигал ветви, выбирал, куда поставить ступню или коленку и лез вверх, но иногда эти корявые, липкие от смолы, тугие сплетения преграждали дорогу на уровни груди. Звери как-то пробирались под ними, Мишке же надо было обходить. Местами тропа совсем терялась. Мишка взмок до самых трусов, проклинал собственную дурь, карабин и спиннинг, которые все время застревали и цеплялись.
Он поднимался и спускался больше часа. Потом прошел еще километра полтора-два вдоль реки, и теперь сидел у точно такой же скалы, и ему снова надо было лезть вверх.
Так он шел до вечера. Еще несколько раз на пути встречались скалы, но потом горы отступили от реки, и она стала шире и мельче. Мишка, спрямляя, переходил ее вброд,
Мишка достал сигарету и выбросил мятую пачку. Сигарета была последней. В дороге, когда он очень уставал, он садился и закуривал. И сигаретка была как молчаливый попутчик. Теперь и этого не будет. Он затянулся несколько раз, пригасил окурок, бережно положил в карман и пошел ловить рыбу.
Место для рыбалки было неплохое, он из-за него здесь и остановился, но рыбы не было. Он стал спускаться вниз по реке, бросал блесну в интересных местах — тоже ничего. Ни одного удара. Мишка с голодной завистью вспоминал о рыбе, которую оставил на берегу сегодня утром. Даже икру не взял, идиот. Он почему-то не подумал, что рыба может не клевать. Вспомнил, как они с друзьями снисходительно обсуждали знаменитого Ар-сеньева, который со своими казаками едва не погиб от голода на такой же вот рыбной дальневосточной речке. Сытый голодного не разумеет. Обратно пошел опушкой леса, нарезать лапника. Шел и ел бруснику, ягода была спелой и, наверное, вкусной, но от нее уже воротило, столько он ее сегодня сожрал. «Надо есть, — убеждал он сам себя, — это полезно».
Он настелил лапника возле корневища громадного тополя. Дерево одиноко лежало на чистой косе, такое огромное, что уставшему Мишке легче было обходить, чем перелезать через него. Он лег примериться — спину, как стеной, высоко прикрывал ствол, а голову — толстые корни. Мишка потрогал корявый тополевый бок — вроде как и не один.
Но все равно было холодно, печально и пусто вокруг. На косу опускалась пасмурная, ненастная ночь. Хотелось еще плотнее прижаться к дереву и накрыться с головой чем-нибудь. Его маленькая Катька так же «пряталась», закрывая ладошками лицо, и ему так к ней захотелось, что даже слезы навернулись. Обнять ее, прижать крепко, как она любит, и не отпускать. Он устроился на лапнике, докурил последние полсигареты и, тяжело поднявшись на затекших ногах, пошел за дровами. Их пришлось таскать издалека, он понимал, что это глупо, но не хотел менять свой тополь на другое место.
Пока сделал несколько ходок, стемнело. Дров получилось немного, для долгого костра они были тонковаты, но Мишка так вымотался, что просто больше ничего не мог. Он сложил дрова совсем близко от лежанки, долго разжигал их в темноте, окоченел и наконец, когда разгорелось, лег рядом с огнем на лапник. Он уже начал было согреваться и засыпать, как вдруг вспомнил, что у него мокрые носки и сапоги. Мишка открыл глаза. Надо было вставать и сушиться, но даже пошевелиться сил не было. Подумал, что все равно проснется от холода, тогда и посушится. Это было неправильно, он знал это, но мокрые ноги гудели от усталости. И поясница. И руки тоже.
Проснулся он от лютого холода. На часах было около двенадцати. Костер почти погас, тлели только два прогоревших бревна. У него замерзло лицо, руки, спина. Ног же почти не чувствовал. Мишка в ужасе сел, попытался стянуть сапоги, но руки не держали. Он еще больше испугался, вскочил и, нелепо вскидывая ноги и трясясь всем телом, двинулся в темноту за дровами.
Мишка выбирал на ощупь — одни стволы были ледяными, в изморози, как зимой, другие неподъемные. Он набрал немного и в основном мелкого хвороста. Понимал, что это ничего не даст, но малодушно вернулся и встал на колени к тлеющим головешкам. Начал было строгать стружку, чтобы разжечь, но вдруг почувствовал, что коленям жарко. Костер глубоко прогрел гальку, и от нее шло хорошее тепло. Он ощупал все руками, переложил свою подстилку на теплое место и, запалив рядом небольшой костерок, лег.