Кетополис: Киты и броненосцы
Шрифт:
Слышали эту историю?
Один человек всюду опаздывал, ни разу и никогда не приходил вовремя. И вот в один прекрасный день человек исчезает. А когда объявляется снова, у него в голове уже часы с кукушкой. Теперь он никуда не опаздывает. Каждый час во лбу человека открывается дверка, выскакивает кукушка и говорит «ку-ку» положенное число раз.
Идиллия.
Правда, чтобы поместить часы в голову, Вивисектору пришлось изъять оттуда часть мозга. Получился идиот с прекрасно развитым чувством времени.
Но это ведь не очень высокая плата за способность быть пунктуальным?
В
К чему я веду?
Надо признать, посредник выбрал отличное местечко, чтобы поселиться.
Да… Чтобы Тим перестал убивать, оказалось достаточно… переименовать улицу. Вот так просто. Из улицы Глухого Артиллериста она стала улицей Погибших Кораблей. И убийства прекратились – как отрезало.
…Если это не безумие, то я, наверное, просто родился не в том городе.
Посредника зовут Грэм Пол. Он – наполовину подземник. Это все, что я о нем знаю. То есть шансы не то чтобы велики.
Но что я теряю, в конце концов? В отличие от того же Яна?
Самое страшное, это осознавать: не маячь у меня впереди каторга, я бы не стал даже пытаться…
Я сжимаю зубы. Иногда полезно узнать, насколько ты можешь быть мерзок.
Свист заставляет меня вздрогнуть.
Условный сигнал. Вперед!
Взбегаю по темной лестнице, прыгая через две ступеньки. Быстрее! Если с Ядой что-то случится, я…
Это она свистела. Ядвига стоит в дверях – темный силуэт в светлом прямоугольнике – целая и невредимая. У меня отлегает от сердца. Свистит, она, кстати, совершенно по-мужски – красиво и сильно…
Скажи мне, что все получилось, думаю я. Скажи, ну что тебе стоит?
– Козмо, он самозванец, – говорит Ядвига.
У меня внутри все обрывается. Приехали. Бедный Ян…
Впрочем, разве не этого я ожидал – что все сорвется?
– Вы о чем? – блеет «нечто», стоящее посреди комнаты. – Я журналист, меня зовут…
– Вся его бледность – нарисованная, – обрывает его Ядвига. – Он пользуется грим-кремом, такой тебе могут приготовить при любом театре. А сверху прозрачная пудра. Сложновато, конечно, но зато в итоге – бледная кожа, как у… морлока.
Театральный грим, значит. Я смотрю на посредника в упор. Пауза. Посредник на глазах бледнеет и усыхает – медуза на солнце. В комнатах сильнейший запах «сомки», ни с чем его не спутаешь. Наконец я отвожу взгляд. Пристрелить мошенника? Эта медуза недостойна даже пули.
– Значит, не вышло, – говорю я. Надо будет вернуться и переломать ему ноги. – Яда, спасибо за помощь. Пойдем, я отвезу тебя домой.
Верно, переломать ноги. Но не при ней же?
Выходим, закрываю дверь.
– И все же именно этот человек, по словам Констанс Люгер, сумел вернуть ей ребенка. Странно, не находишь? Кто он? Как это ничтожество, эта серая слякотная мерзость провернул это?
– Он сказал, что журналист. Может, в этом дело? – Ядвига пожимает плечами. В темноте она опирается на мою руку. Ступеньки крутые. Из-за закрытой двери на площадке доносятся голоса. – Журналисты многое могут знать.
– Думаешь, он действительно журналист? – я останавливаюсь. – Ты читала его статьи?
– Нет.
Шофер открывает дверцу перед Ядвигой. Прежде чем сесть, она поворачивается.
– Козмо, я…
– Еще раз спасибо, Яда, – говорю я. – Без твоей помощи…
– Без моей помощи у тебя осталась бы хоть какая-то надежда?
Я усмехаюсь.
– В общем, да.
– Береги себя, Козмо.
Я на мгновение закрываю глаза – конечно, Яда. Открываю. Ее губы. Мне хочется наклониться и поцеловать их. Когда у меня еще будет такая возможность?
– Знаешь, – говорю я охрипшим голосом, – я хотел бы станцевать с тобой танго.
Тридцать лет прошло, а я все еще люблю ее. Это правда.
– Не надо, Козмо, – говорит она.
– Я знаю, что не надо. Но ничего не могу с собой поделать. Танго, пани? – я протягиваю руку.
Она смотрит на меня почти беспомощно.
– Это танец одиночества, Козмо.
– Ну и что? Танцуем-то мы все равно вдвоем. В последний раз, пани.
И она встает…
Да, я знаю о чем вы хотите спросить.
Думаете, не умею? Черта с два!
– Козмо.
Я говорю:
– Да, меня так зовут. – обнимаю ее за талию, прижимаю к себе. Тепло. На счет раз…
– Нет! – она вдруг вырывается, отталкивает меня.
Мне так больно, что воздух застревает в груди. Не продохнуть.
– Все правильно, – говорю я.
– Козмо, я… прости меня, – она пытается коснуться кончиками пальцев моего плеча.
– Не надо, – отстраняю руку. – Это… не надо сейчас. Все правильно. – я перевожу дыхание. Боль в груди ширится и растет. – Знаешь… Просто послушай. Я должен сказать. Мне жаль, что я стрелял в Тушинского. Серьезно. Не потому, что из-за этого я пойду на каторгу. А потому что… не надо было этого делать. Передавай Генриху мои наилучшие пожелания, хорошо? Вот знаешь, говорят… перед смертью люди понимают нечто важное. – Ядвига открывает рот, я поднимаю руку. – Подожди, не перебивай, я скажу – ладно? Каторга, смерть – все равно. Знаешь, у меня вот ощущение, что я ничего не понимаю. Я пытаюсь быть лучше, как-то сильнее, выше – но я… у меня не получается. Я этого… не умею, наверное? Вот, например: я пытаюсь помочь Яну, найти его сына – но я весь какой-то корявый, что ли. Неловкий. Прямо как слон в посудной лавке. И это страшно, понимаешь? Жизни людей такие хрупкие. А я большой и тяжелый.
Вот вчера, например, я ничего бы не понял. Ни-че-го. Не знаю. А сейчас все по-другому. Словно кожу с меня содрали. И хожу теперь как кусок окровавленного мяса, везде кровью пачкаю.
Еще знаешь, я понял: самое страшное – это не каторга. А вот эта моя толстая кожа, когда мне наплевать на все. То есть я как бы хороший человек, сочувствую и прочее. Но вот Краузе… помнишь его? Мой друг, офицер-водолаз. Он спивался, а я делал вид, что ничего не происходит. Понимаешь, Яда? Это происходило на моих глазах – а я отстранял эти факты, находил им другое объяснение. Хотя знал правду с самого начала. А теперь Краузе пропал. Может, он уже мертвый, я не знаю.