Кетополис: Киты и броненосцы
Шрифт:
Гардемаринов называют «селедками». Забавно, да?
День веселого дежа вю.
– Странно, я уверен, что знаю ваше имя, – говорю я, – но не могу вспомнить.
Она поднимает глаза, смотрит исподлобья. Тушь расплылась, темные потеки на щеках. Затравленный зверек бьется в клетке взгляда. Каштановые завитки. Хорошенькая.
– Зовите меня Аделидой.
«АААА-ДЕЕ-ЛИИИ-ДАА!» – эхом доносится голос Левиафана – словно сквозь толщу воды. Бывают же совпадения.
– Козмо, – говорю я.
В первый момент она, наверно,
– Это правда, – говорю я. – Родители были большими поклонниками «Левиафана»… Вот видите, – пытаюсь придать голосу бодрость, которой не чувствую, – я просто обязан был прийти к вам на помощь.
Не очень убедительно.
Один утопающий говорит другому утопающему: смотри, я буду тебя спасать. Жаль, что я не умею плавать… но это ничего. Ты привыкнешь.
Жозефина. Ядвига. Девушка в розовом. Нитхинан. Нона. Аделида.
С любой из них я с радостью бы прожил целую жизнь и умер бы в один день.
Но у меня есть только мой последний вечер.
…Кажется, она хотела броситься в воду. Если бы я прошел мимо… но я не прошел.
А теперь я провожаю ее через рабочие кварталы. Мне все равно – мне уже ничего не страшно.
Быстрые поцелуи в переулке. Губы, искусанные и шершавые. Что вы делаете, Аделида? Не любви так ищут – спасения. Я плохой спасательный круг, увы. Она зарывается в мою шинель.
– Сюда идут, – говорю я и отстраняю ее.
…Суфражистки правы – мужчина есть животное.
И животное коллективное. Их шестеро или семеро.
Твари.
Усатый идет к нам – ступая мягко, как на пружинках. В темноте леденцом тает лезвие ножа. Пьяный и опасный мерзавец.
Хватит с меня, пожалуй, на сегодня.
– Прочь с дороги, шваль, – говорю я. Каучуковая рукоять плотно ложится в ладонь. Пальцы дрожат. Внутри меня звенит струна – сейчас. Я поднимаю револьвер и направляю на усатого. «Бирманец! – чей-то голос. – У него пистолет!» Я даже не успеваю подумать обязательное: пуля-цель, пуля-цель, задержать дыхание и – мягче, как мой палец дожимает спусковой крючок.
Б-бах!
Мир расслаивается на черное и желтое.
Больше тридцати лет прошло, а я до сих пор отчетливо вижу это лицо – вытянутое, бледное, с длинными висячими усами. Потом человек поворачивается и просто идет. Колени у него совсем не гнутся. Пройдя несколько шагов, он обмякает и опускается на мостовую.
Мы проходим мимо.
…Помню, я тогда удивился – до чего спокойное у него было лицо.
Мимо. Мимо. Мимо.
Рабочие кварталы. Здесь обитают рабочие с мануфактур и механического завода. Трущобы. Рабочий ад Кетополиса. Нет, подземелье – настоящий ад Кетополиса, а это так, ерунда – адская подворотня…
Слава кальмару, что хоть под землю ей не надо.
Мы пришли.
Обшарпанный низкий подъезд, откуда тянет угрозой и чем-то кислым.
– Не ходите за мной. Красс не любит офицеров… – говорит она, – и не стесняется в средствах.
– Что ж. Я тоже не люблю отребье.
Мне надо идти. Мне надо остаться.
– Ну хотите, я вас поцелую? – истерический, ненатуральный смешок. – Тогда вы уйдете?
– Зачем вы так?
Я – женатый человек с недавнего времени. Ее рука… раскаленная, словно внутри нее сгорает драгоценный английский кардиф.
– Прощайте, Аделида.
Поворачиваюсь и иду.
…Сейчас, спустя тридцать два года после того вечера, я сижу на террасе, откинув голову, слушаю, как поют птицы и шелестит листва, и думаю: если бы она позвала, я бы остался.
Или нет?
Видимо, мне тоже был нужен какой-то другой триппер. Как тому морпеху…
На цепочке качается стальной хронометр. Ч-черт. Я же написал Яну про девять вечера…
Время!
На улицах горят костры – в железных бочках. Запах жареного мяса. Веселые крики.
Кого они там жарят? Кошек?
Пьяные выкрики. Кто-то затягивает «Похороните меня в море, я прошу» – словно здесь настоящий рыбацкий квартал. А я вдруг понимаю, на кого я похож. На Орфея, приведшего Эвридику в Аид и там оставившего. Ч-черт, Козмо. Я даже останавливаюсь.
Не оборачивайся, Орфей, иначе останешься здесь навсегда.
Она сама хотела… Ч-черт.
Стервенея, иду. Передо мной набережная Баллены. Я уже настолько взвинчен, что надеюсь на встречу с кем-нибудь по-настоящему опасным. Редкие прохожие шарахаются с дороги. Лицо горит. Я останавливаюсь, прислоняюсь лбом к гранитному парапету, чтобы немного полегчало. Холод обжигает кожу.
Аделида.
…Опаздываю.
Быстрым шагом перехожу по мосту через Баллену и машу рукой. Коричневые пятна фонарей вдоль набережной. Где же они?.. Ко мне тут же срывается рикша. Нет, не ты. Извини, парень, мне нужен кто-то пошустрей.
Я обещал.
Обещал.
Обещал.
Наконец подъезжает, свистя паром, открытый мобиль. Таксист в волчьей тужурке мехом наружу. Ветровые очки в пол-лица, огромные краги. И роскошные соломенные усы с загнутыми кверху кончиками.
– Куда изволите, господин хороший?
– Площадь Оперы. – я вскакиваю на подножку. – Двадцать крон даю. Быстрее! Ну! Пошел!
Поверхность океана красна от крови. Мы идем по ватерлинию в китовой крови. Волнение пять баллов, ход двенадцать узлов. Полубак захлестывает кровавой волной, она прокатывается по палубе, заливает иллюминаторы и вентиляционные трубы. Люди измотаны, механизмы начинают сдавать. Вчера на моих глазах убило гальванера. Голубая вспышка, треск. Гальванер некоторое время дергался, потом из него пошел дым. Я стоял и смотрел, не шевелясь. Я до сих пор чувствую этот жуткий тлеющий запах… Потом доктор сказал, что у матроса одежда спеклась с мясом.