Кибериада
Шрифт:
— Уже лучше! — воскликнул, правда не совсем уверенно, Трурль. — Последние слова имели смысл, заметил?
— Ну, если это всё… — промолвил Клапауций, который был сейчас олицетворением изысканнейшей вежливости.
— Чёрт бы его побрал! — завопил Трурль и снова исчез во внутренностях машины: оттуда доносился лязг, грохот, раздавались треск разрядов и проклятия конструктора. Наконец он высунул голову из небольшого отверстия на третьем этаже и крикнул:
— Нажми-ка теперь!
Клапауций выполнил просьбу. Электрибальд задрожал от фундамента до верхушки и начал:
ГрызнотвурогаГолос оборвался, — Трурль в бешенстве рванул какой-то кабель, что-то затрещало, и машина смолкла. Клапауций так хохотал, что в изнеможении опустился на подоконник. Трурль кидался туда и сюда, вдруг что-то треснуло, звякнуло и машина весьма деловито и спокойно произнесла:
Зависть, чванство, эгоизм, по словам Конфуция, До добра не доведут — знает это и болван. Словно краба грузовик, так и Клапауция Мощью замыслов раздавит духа великан!— Вот! Пожалуйста! Эпиграмма! И прямо не в бровь, а в глаз! — выкрикивал Трурль, описывая круги, всё ниже и ниже, ибо он сбегал вниз по узкой спиральной лестничке, пока почти не влетел в объятия коллеги, который перестал смеяться и несколько оторопел.
— А, дешёвка, — сказал тут Клапауций. — Кроме того, это не он, а ты сам!
— Как это я?
— Ты это сочинил заранее. Догадываюсь по примитивности, бессильной злости и банальным рифмам.
— Ах вот как? Ты предложи что-нибудь другое! Что захочешь! Ну, что же ты молчишь? Боишься, а?
— Не боюсь, а просто задумался, — сказал задетый за живое Клапауций, стараясь найти самое трудное из возможных заданий, поскольку не без основания полагал, что спор о качестве стихотворения, сложенного машиной, трудно будет разрешить.
— Пусть сочинит стихотворение о кибэротике! — сказал он наконец, радостно усмехаясь. — Пусть там будет не больше шести строк, а в них о любви и измене, о музыке, о неграх, о высшем обществе, о несчастье, о кровосмесительстве — в рифму и чтобы все слова были только на букву К!
— А полного изложения общей теории бесконечных автоматов ты случайно не предложишь? — заорал оскорблённый до глубины души Трурль. — Нельзя же ставить таких кретинских уело…
И не договорил, потому что сладкий баритон, заполнив собой весь зал, в этот момент отозвался:
Кот, каверзник коварный, кибэротоман, К королеве кафров крадётся Киприан. Как клавесина клавишей, корсажа касается. Красотка к кавалеру, конфузясь, кидается… …Казнится краля, киснет: канул Купидон, К кузине королевы крадётся киберон!— Ну, и что ты скажешь? — подбоченился Трурль, а Клапауций, уже не раздумывая, кричал:
— А теперь на Г! Четверостишие о существе, которое было машиной, одновременно мыслящей и безмозглой, грубой и жестокой, имевшей шестнадцать наложниц, крылья, четыре размалёванных сундука, в каждом из которых по тысяче золотых талеров с профилем короля Мурдеброда, два дворца, проводившей жизнь в убийствах, а также…
— Грозный Генька-генератор грубо грыз горох горстями… — начала было машина, но Трурль подскочил к щиту управления, нажал на рубильник и, заслонив его собственным телом, промолвил сдавленным голосом:
— Всё! Не будет больше подобной чепухи! Я не допущу, чтобы погубили великий талант! Или ты будешь честно заказывать стихи, или на этом всё кончено!
— А что же — те стихи были заказаны нечестно?.. — начал Клапауций.
— Нет! Это были головоломки, ребусы какие-то! Я создавал машину не для идиотских кроссвордов! Ремесло это, а не Великое Искусство! Давай любую тему, самую трудную…
Клапауций думал, думал, аж сморщился весь, и сказал:
— Ладно. Пусть будет о любви и смерти, но всё должно быть выражено на языке высшей математики, а особенно тензорной алгебры. Не исключается также высшая топология и анализ. Кроме того, в стихах должна присутствовать эротическая сила, даже дерзость, но всё в пределах кибернетики.
— Ты спятил. Математика любви? Нет, ты не в своём уме… — возразил было Трурль. Но тут же умолк враз с Клапауцием, ибо Электрибальд уже скандировал:
В экстремум кибернетик попадал От робости, когда кибериады Немодулярных групп искал он интеграл. Прочь, единичных векторов засады! ТакНа этом и закончилось поэтическое турне; Клапауций тут же ушёл домой, обещав, что вот-вот вернётся с новыми темами, но больше не показывался, опасаясь дать Трурлю ещё один повод для триумфа; что же касается Трурля, то он утверждал, будто Клапауций удрал, не будучи в силах скрыть непрошеную слезу. На это Клапауций возразил, что Трурль с той поры, как построил Электрибальда, видимо, свихнулся окончательно.
Прошло немного времени, и слух об электрическом барде достиг ушей настоящих, я хочу сказать обыкновенных, поэтов. Возмущённые до глубины души, они решили не замечать машины, однако нашлось среди них несколько любопытных, отважившихся тайком посетить Электрибальда. Он принял их учтиво, в зале, заваленном исписанной бумагой, так как сочинял днём и ночью без роздыху. Поэты были авангардистами, а Электрибальд творил в классическом стиле, ибо Трурль, не очень-то разбиравшийся в поэзии, основывал «вдохновляющие» программы на произведениях классиков. Посетители высмеяли Электрибальда, да так, что у него от злости чуть не полопались катодные трубки, и ушли, торжествуя. Машина, однако, умела самопрограммироваться, и был у неё специальный контур усиления самоуверенности с предохранителем в шесть килоампер, и в самый короткий срок всё изменилось самым решительным образом. Её стихи стали туманными, многозначительными, турпистическими, магическими и приводили в совершеннейшее отупение. И когда прибыла новая партия поэтов, чтобы поиздеваться и покуражиться над машиной, она ответила им такой модернистской импровизацией, что у них в зобу дыханье спёрло; от второго же стихотворения серьёзно занемог некий бард старшего поколения, удостоенный двух государственных премий и бюста, выставленного в городском парке. С тех пор ни один поэт уже не в силах был сопротивляться пагубному желанию вызывать Электрибальда на лирическое состязание — и тащились они отовсюду, волоча мешки и сумки, набитые рукописями. Электрибальд давал гостю почитать вслух, на ходу схватывал алгоритм его поэзии, и, основываясь на нём, отвечал стихами, выдержанными в том же духе, но во много раз лучшими — от двухсот двадцати до триста сорока семи раз.
Спустя некоторое время он так приноровился, что одним-двумя сонетами сваливал с ног заслуженного барда. А что хуже всего — оказалось, что из соревнования с ним с честью могут выйти лишь графоманы, которые, как известно, не отличают хороших стихов от плохих; потому-то они и уходили безнаказанно, кроме одного, сломавшего ногу, споткнувшись у выхода о широкое эпическое полотно Электрибальда, весьма новаторское и начинавшееся со строк:
Тьма. Во тьме закружились пустоты. Осязаем, но призрачен след. Ветер дунул — и взора как нет. Слышен шаг наступающей роты.