Киевские ночи(Роман, повести, рассказы)
Шрифт:
— А в типографии кто?
— В типографии? — переспросила тетка. — Кто здесь остался, те и работают. Безручко Василий Кондратьевич… Этого сама видела. Про других не знаю, врать не буду.
— Василий Кондратьевич? — медленно проговорил Ярош.
Все что угодно мог бы он допустить, но чтоб Василий Кондратьевич с первых дней оккупации стал к талеру и верстал фашистскую газету, быть может, так же старательно, как неделю тому назад верстал советскую?.. Нет, это не вмещалось в голове. Только недавно (когда ж это было, в мае, в июне?) они шли после ночной работы, беседуя о какой-то статье в том
Яроша поразила тогда горячая убежденность этого пожилого, сдержанного человека, такого незаметного среди шумливой толпы бойких, острых на язык печатников. Набродившись до устали, они еще посидели на лавочке, смотрели, как всходит солнце за Броварскими лесами. Не хотелось после этого разговора идти в свою одинокую комнату!.. «Перед кем, перед кем я изливал душу?» — спрашивал себя теперь Ярош.
Он схватился за палку, вскочил.
— Куда? — встрепенулась тетка.
— К Василию Кондратьевичу.
— Ты что, Саша, сдурел? — Тетка Настя подошла к нему, с тревогой заглянула в потемневшее лицо Яроша. — Зачем ты к нему пойдешь?
— Скажу два слова и… плюну ему в рожу.
— Ишь ты, как загорелось… «Плюну»!
Как ни уговаривала тетка Настя, Ярош пошел. У калитки он задержался и хмуро сказал тетке, провожавшей его:
— Может, я у вас здесь поселюсь, тетя Настя…
Тетка обрадовалась:
— Ну как же, приходи, приходи. А то я все одна да одна. — И уже строго добавила: — Не наделай там глупостей, Сашко.
Василий Кондратьевич жил на Чкаловской, в старом, длинном, похожем на склад или сарай двухэтажном доме. Ярош прошел в подворотню, повернул налево и увидел развесистую шелковицу, росшую под окнами квартиры метранпажа. В тени еще зеленого дерева стоял чуть покосившийся столик. У этого столика они однажды сидели, пили чай…
Ярош постучал. За дверью прошуршали легкие шаги.
— Кто?
— Это я… Ярош.
Дверь отворилась. Ярош увидел Василия Кондратьевича.
Он был еще более худой, чем прежде, в редких волосах как будто прибавилось седины. Но метранпаж, как всегда, был чисто выбрит. В аккуратном коричневом жилете и свежей сорочке. Ботинки начищены до блеска.
— А, Сашко! — нисколько не удивившись, сказал Василий Кондратьевич и не то потянул Яроша за рукав, не то пожал ему локоть. — Заходите! — Обернувшись, он куда-то в глубину квартиры бросил чуть погромче: — Соня, это Ярош, Саша Ярош… Помнишь, был у нас как-то.
Ярош прошел к столу. Проводив его пытливым взглядом, Василий Кондратьевич спокойно, как о чем-то обыденном, спросил:
— Покалечили малость?
Ярош промолчал, из глаз его глядела откровенная неприязнь. С языка уже готовы были сорваться резкие слова. А Василий Кондратьевич сидел и дружелюбно поглядывал на него, как тогда утром.
— Говорят, вы газету верстаете?
— Верстаю, — кивнул головой Василий Кондратьевич.
Ярош едва сдержался. Только хрипло проговорил:
— Покажите!
Василий Кондратьевич неторопливо подошел к этажерке, взял газету,
Слева, как всегда на первой странице, была передовая статья — «Великие дни»! Ярош презрительно скривил губы. «Вечно будем мы благодарны фюреру и Великогермании за то, что они несут свободу и европейскую культуру».
Он так свирепо перевернул страницу, что чуть не разорвал газету. Ага, стихи! «Солнце над Киевом светит…»
— Ах ты грошовая б… — вырвалось у Яроша. — А что ты писала месяц назад?
«Подвал» был занят рассказом — «В сентябре». Ярош почти спокойно посмотрел на знакомую ему фамилию автора. «Графоман, ничтожество, там ему и место». В рассказе повествовалось о том, как он, автор, вчерашний красноармеец, отступал за Днепр, как бросил оружие и возвращался назад. Ему, голодному, обессиленному, мерещились золотые киевские купола. А по пути — в селах, в городах — люди смотрели на него недоброжелательно и угрюмо: «Куда идешь? Фронт — на востоке!..» И вот пришел он в Киев, поцеловал святую землю, и улыбающийся немец в военной форме протянул ему дружескую руку, а в руке кусок хлеба.
Ярош отшвырнул газету. Гадливость, злоба и презрение клокотали в нем. И вместе с тем он со злорадством думал, что газета делается бездарно, что ее крикливый тон, избитое вранье, слюнявые восхваления фашистов могут вызвать только насмешливую улыбку киевлян. «Идиот! Гитлеровец протянул ему руку, а наши люди плевали в лицо. Так и чешет! Не понимает, болван, что это моральный приговор ему самому, что это лучшая агитация против фашистских холуев».
Теперь, когда Ярош немного поостыл, у него вместо гневного взгляда, обидных и беспощадных слов вырвалось скорбное:
— Как вы могли?.. Как вы могли, Василий Кондратьевич, пойти к этим продажным тварям?
Взгляды их встретились. Василий Кондратьевич ответил спокойно, хотя и не сразу:
— Есть приказ. Вы знаете об этом? Всем явиться на работу. Читали?
— Плевать я хотел на их приказы!
— Плеваться потом будем.
— А почему вы решили, что надо так точно выполнять их приказы?
— Что я решил — еще будет видно, — не теряя самообладания, ответил Василий Кондратьевич. Казалось, что ему даже нравится смотреть, как закипает Ярош.
— Видно и сейчас. И я вам в глаза скажу, Василий Кондратьевич, — это отступничество, измена… Вон тетя Настя, уборщица, и то готова лучше нужники чистить!
— Геройство! — с тем же раздражающим спокойствием отозвался Василий Кондратьевич. — Ее никто не подстегивал. А меня немножко подстегнули. Уже на третий день пришел какой-то панок с полицаем. Понятно? А у меня жена больная, куда мне с ней? Да если б и не подстегнули? Тысячи людей пойдут сейчас на работу — никуда не денутся. Пить-есть надо? Я ничего не таскал из магазинов, когда Красная Армия отступила. И квартир эвакуированных не грабил.