Киевские ночи(Роман, повести, рассказы)
Шрифт:
— Нет, лучше бы найти там подходящего человека.
Через несколько дней Максим спросил Яроша, не был ли он во Владимирском соборе.
— В соборе? — Ярош бросил на Максима недоверчивый взгляд. — Шутишь?
— Какие шутки! Ты слышал, что в соборе уже службы идут? Интересно посмотреть…
— Ничего интересного.
— Напрасно так говоришь. Стоит заглянуть.
В собор Ярош идти отказался.
— Ладно, я сам пойду, — сказал Максим. — А на базаре ты был? Может, на базар сходим?
Ярош сроду терпеть
— Чего я там не видел? Спекулянтов и лавочников?
Максим рассердился:
— Там люди! Понимаешь? Голодные люди. На них смотри, а не на спекулянтов.
Дорогой он говорил Ярошу:
— Заруби себе на носу — все надо видеть, все надо знать. Базар — это теперь, если хочешь, своего рода собрание… Там что угодно можно услышать. А у тебя насчет базаров старый левацкий загиб. Я помню.
— Брось! — Ярош искоса взглянул на Максима и вдруг рассмеялся. — Как ты ходишь? Грудь нараспашку… и причеши свой чуб. А то и глаз не видно, чистый босяк.
— А может, я босяк и есть, — серьезно ответил Максим. — Может, я хулиган и дебошир.
— Иди к черту!
— Я не шучу! — еще серьезнее сказал Максим.
…Галицкий базар расплескался в низине, как осенняя лужа.
Яроша оглушил многоголосый гомон.
— Горячая картошка, горячая! — выкрикивали бабы.
— Сигареты, сигареты, — верещали над ухом мальчишки.
Это был рынок вопиющей нужды. Здесь продавались картофельные и гречневые лепешки, коржи и плоские хлебцы, ставшие лакомством и роскошью для голодных киевлян. Здесь картошку уже считали на штуку и — в лучшем случае — на десяток. Пшено отмеряли стаканчиками, соль — ложками. Появились и самодельные спички — тоже на десяток, самодельные конфеты — «червонец пара».
Купля и продажа на этом базаре велась по иным, чем обычно, правилам и порядку. Теперь шла мена. Меняли все и на всё. Между рядов ходили озабоченные печальные женщины и меняли сорочки, одеяла, наволочки, пиджаки и платья на пшено да картошку. Их вещи разглядывали на свет, щупали, примеряли.
Ярош видел только одно — замученные глаза женщин, которых дома, наверно, ждали голодные дети.
— Идем, — он потянул Максима за рукав.
— Погоди, пройдемся еще раз.
Они свернули в другой ряд, и Ярош неожиданно увидел никогда не виданный им товар — крестики всех размеров, иконки, свечи.
Из какого-то ларька высунулась багровая физиономия. «Еще один Кузема», — подумал Ярош.
— Господа, что меняете? Может, шнапс требуется?
Ярош изо всех сил сжал свою палку.
— Вот я ему сейчас покажу, какие мы господа, — процедил он сквозь зубы.
— Не будь ребенком, — шикнул на него Максим и обратился к багровой физиономии: — Ну, божок частной торговли, как дела? Скоро капиталистом станешь?
Хозяин ларька мгновенье ошарашенно смотрел на Максима, потом пронзительно завизжал:
— Проходи,
Немного погодя они сидели на бульваре Шевченко. Базарный шум, мелькание лиц — все осталось позади.
— Видел? — сурово спросил Максим. Удивительно изменилось его лицо. Распахнутый пиджак и бандитский чуб, свисающий на глаза, не мешали сейчас Ярошу видеть того Максима, какого он знал много лет.
Они сидели рядом, молчали, и каждый понимал, о чем думает другой. «Все-таки легче молчать вдвоем, нежели одному», — подумал Ярош.
— Пане полицай! — вдруг окликнул Максим. — Можно вас на минуточку?
Ярош повернул голову и снова увидел на лице товарища ту маску наглой самоуверенности, к которой так подходил разбойничий чуб.
Проходивший мимо полицай остановился. Это был высокий, лет тридцати мужчина в штатском. Лишь повязка на руке да винтовка за спиной указывали, кто он. Ярош поднял глаза. Ему казалось, что он сейчас увидит такую же круглую, тупую и сытую морду с маслеными глазами, как у того полицая под Фастовом. Но у этого, стоявшего перед ним, было обыкновенное продолговатое лицо и человеческие глаза.
— Что, не признаешь? — спросил Максим.
Полицай подошел ближе.
— Не признаю.
— Да мы ж вместе в тюряге сидели. На Лукьяновке. Забыл? — Голос Максима звучал весело и уверенно.
— В какой тюряге? — нахмурился полицай. — Никогда я в тюрьме не сидел.
— Неужто я ошибся? — воскликнул Максим. — До чего похож!.. Ну, чего хмуришься? Тюрьма-то была советская! Теперь тот, кто там отгулял, не то что в полицию, а и в городскую управу может идти. Садись, поговорим. У вас начальником Орлик? Знаю…
Полицай присел на скамью, но поодаль. Он недоверчиво приглядывался к Максиму, на молчаливого же Яроша не обращал никакого внимания.
— Вот я и раздумываю, — продолжал Максим. — То ли мне в полицию идти, то ли в управу. Где побольше платят?
— Коли из тюрьмы, — полицай презрительно усмехнулся, — то в самый раз в полицию.
Глаза у Максима заблестели, он еще больше развеселился.
— Ишь какой! А сам говоришь — не из тюряги.
Полицай сердито посмотрел на него:
— Не твое дело, из тюряги я или нет.
Максим охотно согласился:
— Правильно! Я всегда себе говорю: не лезь в чужие дела. — Он незаметно подмигнул Ярошу, потом спросил: — А ты, случаем, не из немцев? Сильно белявый что-то…
Полицай смерил его недобрым взглядом:
— Язык у тебя длинный. Смотри, чтоб не укоротили.
Максим засмеялся:
— Люблю, когда правду режут. Ей-богу, ты мне нравишься. Пристаю к компании. Берешь?
Полицай молча поднялся. Потом, не глядя на Максима, сказал:
— В управе платят больше. Как раз такой шкуры им там не хватает…