Киевские ночи(Роман, повести, рассказы)
Шрифт:
— Да, — подтвердил Максим. — Но я вам уже говорил, дядя Матвей: Ярошу должны были вернуть партийный билет. Он не дождался, ушел на фронт…
— Мне все ясно, — сказал Середа.
Настоящий разговор начался лишь тогда, когда Максим ушел.
Лицо Гаркуши сразу оживилось. Каждое его слово было напоено желчью.
— Насколько я понял, этот Ярош имел наглость высказать сомнение по поводу ареста Костецкого, или как там его? Как это можно расценивать? Он, видите ли, уверен, он думает… Мало ли что ты думаешь! Держи язык за зубами. Раз посадили этого Костенко или
— А он считает иначе. — Середа в упор смотрел на Гаркушу, медленно выговаривая слово за словом. — Могло же случиться, что как раз враги возвели поклеп на Костецкого? Ведь были такие факты? Я знаю людей, которых через год-два выпустили и реабилитировали.
— Вот тогда пусть и говорил бы. А раз не выпустили, должен держать свои мысли в кармане.
— Вон как! — горько усмехнулся Середа. — А кто это сказал, что большевик должен прятать свои мысли, да еще в карман? Выходит, думай одно, а говори другое? Знаете, как это называется?
— Не интересуюсь.
— Напрасно. Это называется лицемерием. А оно ведет к разложению, моральному и идейному разложению.
— Высокие материи… Мы говорим конкретно о Яроше… Ничего общего я с ним иметь не хочу, — решительно заявил Гаркуша.
— Почему?
— Да тут и говорить нечего…
Середа шевельнул бровями.
— Испорченная анкета? А человека вы видите или только пятно на анкете?
— Вы сами знаете, как отбирали и как проверяли людей для подполья.
— А теперь нам надо привлечь к себе еще сотни. И анкет нету, и хранить их негде. Сейфы вывезены…
— Можно найти способы проверки, — упрямо возразил Гаркуша и еще раз уколол Середу: — Я не собираюсь полагаться на интуицию и разгадывать кого бы то ни было по глазам.
— А это великое дело!
— Интеллигентщина. В такое время, когда на каждом шагу…
— Мы зря спорим, — перебил Середа. — Ярош уже подпольщик. Он собирает людей, пишет листовки… Он уже сделал больше, чем мы.
Эти слова задели Гаркушу за живое.
— Вы знаете, почему мы мало сделали. Директива была четкая: освоиться с обстановкой.
— Ну, а ему директива не была известна, — саркастически заметил Середа. — И он начал сразу же. Даже ковыляя, даже несмотря на раненую ногу…
— Все это маскировка. Я ему не верю, не верю!.. Откуда мы знаем, зачем он тут очутился? Окружение? Рана? Ну так прострели себе голову, чтоб не попасть в плен!
Середа посмотрел на него тяжелым взглядом из-под насупленных бровей:
— Если голова пустая, выстрелить не штука. Но это дезертирство, понимаете? Так делают трусы. А большевик должен бороться везде и всюду. И в плену, и у самого дьявола в зубах.
Оба умолкли. Но молчание было еще нестерпимее.
Тогда Середа сказал:
— Вы не верите человеку, потому что так проще.
— Проще?
— Конечно. Не верить — значит оттолкнуть и пройти мимо.
— Нельзя верить всем.
— Не всем. Я говорю о наших людях. О наших, — подчеркнул Середа. — Надо верить людям. Это нелегко, потому что надо и отвечать за них.
— За такого, как Ярош, я отвечать не собираюсь.
Брови
— Что ж, буду отвечать за него я.
— Вы ставите под удар всю группу.
— Ничего я не ставлю под удар. Я сказал Максиму, чтоб он глаз с этого парня не спускал.
— Сегодня Ярош, завтра квартира Костецкой…
Не обращая внимания на иронический тон Гаркуши, Середа размышлял вслух:
— С квартирой подождем. Это я спросил про запас. — И, еще раз мысленно взвесив все, он повторил — Яроша я беру на себя.
Потом ночью, лежа на спине с открытыми глазами, Середа старался припомнить лицо Костецкого. Оно вставало перед ним неясно, отдаленное и затуманенное годами, по самые края заполненными работой, событиями, встречами, кипением бурных дней.
В девятнадцатом году на деникинском фронте воевал молодой красноармеец третьего полка особой кавалерийской бригады, теперь — бородатый дядько, стекольщик. Командира этого полка, бывшего харьковского рабочего звали Дмитрий Костецкий.
…Кто их выдумал, проклятые бессонные ночи.
Что ни день появлялись новые приказы на немецком, украинском, русском языках.
Что ни день звучал отрывистый хриплый голос, голос немецкой команды: «Айн, цвай, драй…»
Не успевал город перевести дыхание, как снова со всех стен и афишных щитов грозил злобный рык очередного «предупреждения».
Звено за звеном ковалась кровавая цепь, тугой петлей захлестнувшая Киев.
Айн, цвай, драй… Четко отпечатаны параграфы: первый, второй, третий… двенадцатый. Приказ — и в ушах киевлян звучат свист бича, треск выстрелов, вопли и стоны расстреливаемых. Берегись! Если не согнешься, не станешь на колени — никто и ничто тебя не спасет.
Это была тотальная психическая атака, попытка удар за ударом сломить людские души, вселить в них страх и покорность.
Начались всевозможные регистрации. В первую очередь должны были зарегистрироваться все члены и кандидаты партии и комсомольцы. Суровое наказание ожидало тех, кто уклонится от учета.
Под угрозой расстрела приказано было немедленно явиться и всем командирам и комиссарам Красной Армии.
Приказы, предупреждения, расстрелы. Звено за звеном…
Должны стать на учет студенты. Зачем? По городу сразу поползли слухи, столь противоречивые, что только диву даешься, как могли они возникнуть одновременно. Петлюровские недобитки видели в этом еще одно доказательство включения Украины в большую Европу. Ясное дело, часть украинских студентов будет приглашена в лучшие немецкие университеты. Это вам не советские вузы! Слыхали вы о Гейдельберге? То-то же!