Киммерийское лето
Шрифт:
— Наши ребята тоже играют в волейбол, — заметил Игнатьев. — И у нас тут не так уж тихо, в этом вы могли убедиться.
— Да, но все равно… — Ника помолчала, словно подыскивая слова, и беспомощно пожала плечами. — Я не знаю, как это объяснить… У вас тут все иначе. У вас и работа какая-то… другая. Задумчивая, что ли…
— Ну, думать, вероятно, приходится при всякой работе, — улыбнулся Игнатьев. — Ваши физики, они что ж, не думают?
— Ах, вы меня не понимаете… я не умею объяснить! Конечно, физик думает, но это совсем другое. Этого я совершенно не могу себе представить, понимаете? А вам здесь приходится думать… очень по-человечески. Нужно посидеть вот так с закрытыми глазами — правда? — и попытаться себе представить, как это все было… здесь, на этом самом месте, только давно-давно…
Игнатьев слушал, положив перед собою руки, взглядывая то на лицо девушки, то на обломки ржавчины, разложенные на листе белой бумаги. Перед ним были две загадки, очень разного возраста — одной шестнадцать, другой две тысячи триста. Да, вероятно, это пятый-четвертый века. Но неужели железо… Любопытно, что покажет металлографический анализ. А девочка говорит ужасно путано, — что, их там, в школах теперешних, не учат связно излагать мысли, что ли? — но она, безусловно, искренна. В сущности, нет никаких препятствий к тому, чтобы взять ее на время в отряд. Раз уж ей так этого хочется.
Он слушал ее голос — очень своеобразный, сильный и мягкий, грудной голос, который она все время словно сдерживала, стараясь говорить негромко, — слушал и думал о том, что удовлетворить ее просьбу можно, но лучше бы она с этой просьбой к нему не обращалась. Если бы этой не любящей шума девочке с серыми глазами и древнеегипетской прической вообще не пришло в голову остаться поработать в отряде — было бы куда лучше. Спокойнее, во всяком случае. Намного спокойнее.
— Вы перешли в десятый? — спросил он.
— Да, этой весной, — ответила она своим негромким голосом и тут же снова покраснела, сообразив, что сказала глупость: как будто можно перейти осенью!
Игнатьев подумал, что слишком уж часто она вспыхивает и заливается краской до самых ушей. И вот еще что странное было в ее манере разговаривать: то, что она все время понижала голос, словно сдерживая его, придавало ему особую доверительную интонацию. Что бы эта девочка ни говорила, она говорила так, словно делилась тайной.
— Ясно, — сказал он — Что ж, десятиклассники у нас иногда работали. Мне нужно подумать.
— Если это слишком сложно…
— Да нет, что ж тут сложного. Я подумаю, Ника.
— Мне можно идти?
— Пожалуйста. А впрочем, одну минуту. Вы Гомера читали?
— По-настоящему — нет. У нас есть дома, ну, знаете, в этой «Всемирной библиотеке», — я пробовала почитать, но мне показалась как-то… скучно или трудно, я даже не знаю…
— Понятно, — кивнул Игнатьев. — Но о чем идет речь в «Илиаде», вы приблизительно знаете?
— Да, это… о Троянской войне, да?
— Верно. А как вы считаете, это чистый вымысел или отзвук реальных исторических событий?
Ника подумала, прикусив губу.
— Ну, если нашли саму Трою, — начала она неуверенно, — наверное, что-то было?
— Вероятно, — сказал Игнатьев. — А кто и когда нашел Трою?
— В прошлом веке, кажется, — сказала Ника. — Ее нашел этот немец, банкир… ой, ну как же его… который знал много языков…
— Шлиман его звали. Генрих Шлиман. У вас что, по истории была пятерка?
— Обычно — да.
— А по другим предметам? Вы вообще пятерочница?
— Ой, что вы! По математике одни тройки, — созналась Ника. — Это вот только история, литература… Я даже один раз начала читать Тацита, но тоже не осилила.
— Понятно, — сказал Игнатьев. — Только не Тацит, а Тацит. Публий Корнелий Тацит. Ну хорошо, можете поработать с нами этот месяц, если хотите. Я вас оформлю как помощника ассистента. За вычетом питания получите на руки рублей тридцать. Устраивает?
— Я же не из-за денег, Дмитрий Павлович!
— Понимаю, что не из-за денег. Но работа есть работа, она оплачивается. И учтите, Ника, — если уж вы остаетесь, то остаетесь до приезда Светланы Ивановны.
— Конечно, — сказала Ника.
— Я хочу сказать, что если вы через неделю передумаете и решите удрать, то я вас не отпущу.
— Нет, я удирать не собираюсь, куда же мне удирать?
— В таком случае договорились.
Они вышли из палатки вместе.
— Мне продолжать работать с Лией Самойловной? — спросила Ника.
— Да, продолжайте пока там…
Когда Игнатьев сказал Мамаю, что разрешил гостье остаться на месяц в отряде, тот выразительно и невежливо постучал согнутым пальцем себя по лбу.
— Сомбреро надо носить, командор, — сказал он. — А то торчите целый день на солнце, вот вам и приходят в голову гениальные идейки.
— А что тут, собственно, такого? — спросила Лия Самойловна. — Я сама порекомендовала Дмитрию Павловичу оставить девочку — она меня об этом просила, и я не вижу в ее просьбе ничего странного.
— Странно не то, что она попросилась, — сказал Мамай. — Странно то, что вы согласны ее оставить. Чего ради? У нас нехватка рабочих рук, мы собирались нанять кого-нибудь из колхоза…
— Денисенко сказал, что ни одного человека больше к нам не отпустит.
— Отпустит как миленький! То есть теперь-то, понятно, не отпустит, потому что просить не будем. Потому что мы этого недостающего человека уже взяли. Нашли, нечего сказать! Московскую стиляжку, десятиклассницу с наманикюренными пальчиками! Вы видели, что у нее Маникюр?
— Бесцветный, — сказала Лия Самойловна. — Совершенно бесцветный.
— Да хоть всех цветов радуги! Если девчонка в таком возрасте делает себе маникюр…
— Что это ты таким ригористом вдруг стал? — улыбнулся Игнатьев.
— Вы, Виктор, не правы, — сказала Лия Самойловна. — Девочка в шестнадцать лет вполне может делать себе маникюр бесцветным лаком, тут нет ничего такого. Кстати, у Ники уже от этого маникюра почти ничего не осталось, она вчера мыла посуду. Так что зря вы волнуетесь.