Кинг
Шрифт:
— Я ОСТАВИЛА ЕЕ С ТВОЕЙ МАТЕРЬЮ.
До того дня я видел свою мать не так много раз за несколько лет, и ни один из них не был специальным визитом. В основном, когда я сталкивался с ней, она даже не знала, кто я такой. В самый последний раз, когда я ее видел, она назвала меня Трэвисом и спросила, как прошла поездка на Бермуды.
Как только Триша сообщила мне, где мой ребенок, я повесил трубку и позвонил матери, но линия была недоступна, а я не знал, был ли у нее мобильный.
Я
Я добрался туда раньше него.
Подходя к дому, я знал, что было что-то не так. Я чувствовал это своим нутром.
Я колотил в дверь квартиры матери, пока костяшки на пальцах не начали кровоточить, но не последовало ни единого ответа. Я слышал, как внутри работал телевизор. Я кричал матери, но она не отвечала. Я собирался спуститься вниз и уйти, проверить кого-то из соседей и узнать, жила ли она здесь до сих пор, но потом услышал ее.
Я услышал ее.
Мою малышку.
Она плакала.
Моя малышка плакала.
Не просто слабое хныканье или капризный плач, а душераздирающий крик прямо из глубины души. Такой, который давал понять, что такого дерьма быть не должно.
Она будто знала, что я был там, и звала меня.
Я выбил входную дверь. В гостиной было темно, свет падал лишь от экрана включенного телевизора. Когда я ступил внутрь, к подошвам обуви прилип мусор: обертки от фастфуда и окурки. Столешница была вся засыпана мусором. На кухне над раковиной, заполненной грязной посудой, летали мухи. Мусорное ведро было переполнено.
Я снова услышал ее плач. Он доносился из задней части квартиры.
Я вбежал в пустую комнату и включил свет, но ничего не сработало. Понадобилось мгновение, чтобы глаза адаптировались к темноте, но, когда они привыкли, я увидел крохотную малышку: прекрасную, напуганную, худую малышку размером не больше, чем моя рука от запястья до локтя, покрытую дерьмом с головы до гребаных пальчиков. Ее глазки были красными и затуманенными от слез. Она не была в колыбельке. Она лежала на грязной простыне на полу. Ни бутылочки. Ни одеяла. Ни света. Ничего.
Я бережно взял малышку в свои руки, и она не весила почти ни грамма. Даже если ей физически было больно и от моих прикосновений в том числе, я помню ощущение, когда впервые взял ее на руки. Еще даже не родившись, она стала для меня самой важной частью мира, но держать ее — значит скрепить сделку печатью.
Не существовало ничего, чего бы я не сделал для нее. Ничего.
Я бы причинил боль кому-угодно, если бы кто-то заставил мою девочку плакать вот так снова. Я бы сжег города ради нее.
Я упал на пол и, прислонившись спиной к стене, качал малышку, пока она не успокоилась. Я рассказал ей обо всех вещах, которые собирался ей
Я рвал и метал. Я был так чертовски встревожен. И полностью влюблен. Все в один и тот же момент.
Я уходил с Макс на руках, когда свет от экрана телевизора стал ярче, и мне показалась тень в кресле. Конечно, это была моя мать. Рядом с ней стояла пустая бутылка какого-то дешевого дрянного виски и пепельница, наполненная маленькими мешочками с остатками кристаллов.
Она не позаботилась о моей новорожденной девочке, потому что была чертовски занята бухлом и наркотиками.
Макс умерла бы, не доберись я до нее вовремя.
Именно эта мысль заставила меня слететь с катушек. Она по сей день приводит меня в ярость, заставляя воспроизводить в памяти то, что случилось, словно вереницу событий, когда я перебираю воспоминания.
Меня поглощает ярость. Та, которая заставляет хотеть вырвать чью-то глотку чертовыми голыми руками.
Подкуренная сигарета упала с нижней губы матери, а у нее на коленях лежала развернутая газета. Ее лицо было покрыто мелкими язвами, кожа отслаивалась, будто она таяла. Как бы сильно я ни хотел наброситься на нее, но — словно влияние гребаной космической кармы или чего-то еще свыше — сигарета выпала из ее рта, и газета загорелась.
Я стоял там и смотрел на это.
Я был счастлив. Лучше не получилось бы, даже если бы я лично поджег ее. Это была жуткая смерть, но, зная, что могло случиться с Макс, мне на самом деле было насрать, была ли это самая ужасная смерть, которую можно представить. Я считал, что в тот момент она ее заслуживала.
Я до сих пор так считаю.
Грудь матери поднималась и опадала, поэтому я знал, что та жива, но она была настолько далеко за пределами сознания в своем кайфе, что даже полыхающий у нее на коленях огонь ее не тревожил.
Когда газета упала на пол, загорелся ковер. Отблески пламени позволили мне хорошенько рассмотреть все вокруг. Не было ни единого места на полу, которое не было бы покрыто грязью и ржавыми иглами из шприцов, торчавшими из подушек дивана, будто он был игольницей.
Когда огонь поднялся выше, я принял решение.
Развернулся и ушел.
Я чувствовал жар позади себя. Я практически пересек улицу, когда взорвались окна и посыпалось стекло.
Я купил подгузники, бутылочки и детскую смесь в ближайшем магазине и обмыл Макс в уборной, как только мог. Мне понадобилось десять минут, чтобы разобраться, как надевается подгузник.
Преппи видел огонь в доме матери и припарковался за заправкой.