Киноповести
Шрифт:
...Взвыл с надсадной тоской паровоз.
Иван в тамбуре вагона. Курит. Смотрит в окно...
...Сеня Громов, маленький, худой парень, сидел один в пустой избе, грустно и растерянно смотрел перед собой. Еще недавно на столе стоял гроб. Потом была печальная застолица... Повздыхали. Утешили как могли. Выпили за упокой души Громова Николая Сергеевича... И разошлись. Сеня остался один.
...Вошел Иван.
Сеня, увидев его, скривил
— Все уж... отнесли.
Иван обнял щуплого Сеню, неумело приласкал. Тот, уткнувшись в грудь старшего брата, молча плакал, хотел остановиться и не мог... Досадливо морщился, вытирал рукавом глаза.
— Ладно, перестань. Ладно, Сеня...
— Он все ждал... кхэх... На дзерь все смотрел...
— Ладно, Сеня.
Братья не были похожи. Сеня — поджарый, вихрастый, обычно непоседа и говорун — выглядел сейчас много моложе своих двадцати пяти лет. Ивану — за тридцать, среднего роста, но широк и надежен в плечах, с открытым крепким лицом, взгляд спокойный, твердый, несколько угрюмый...
— Ладно, Сеня, ничего не сделаешь.
Сеня высморкался, вытер слезы, пошел к столу. Иван огляделся.
— Что же один-то?
— А кому тут?.. Были. Посидели маленько, помянули и ушли. Вечером тетка Анисья придет, приберется.
Иван закурил, присел к столу, отодвинул локтем тарелку с кутьей. Еще раз оглянулся. Сеня тоже сел.
— Поглядел бы, какой он сделался последнее время — аж просвечивал. Килограмм двадцать, наверно, осталось... А до конца в памяти был.
Иван глубоко затянулся сигаретой.
— Может, поешь с дороги?
— Пошли на могилу сходим.
Когда вышли из ограды, Иван оглянулся на родительскую избу. Она потемнела, слегка присела на один угол... Как будто и ее придавило горе. Скорбно смотрели в улицу два маленьких оконца... Тот, кто когда-то срубил ее, ушел из нее навсегда.
— Завалится скоро,— сказал Сеня, догадавшись, о чем думает брат.— Перебрать бы — никак руки не доходят.
— Тут, я погляжу, все-то не лучше.
— А кому строиться-то? Разъехались строители... города строить.
Некоторое время шли молча.
— Почему так пусто в деревне-то?— спросил Иван.— Как Мамай прошел.
— Я ж тебе говорю...
— Да ну, все, что ли, разъехались?
— Много. А кто есть — все на уборке.
— У вас совхоз, что ли?
— Теперь совхоз... Отделение, а центральная усадьба в Завьялове. Когда колхоз был, поживее было. И район был в Завьялове — рядом совсем.
— А сейчас где?
— В Березовском.
— А ты шоферишь все?
— Шоферю. У нас в отделении шесть машин, я — главный.
— Механик, что ли?
— Старший шофер, какой механик.
Пришли на кладбище.
Остановились над свежей могилой, обнажили головы... Мир и покой царства мертвых, нездешняя какая-то тишина кладбища, руки-кресты, безмолвно воздетые к небу в неведомой мольбе,— все это действует на живых извечно одинаково: больно.
Иван стиснул зубы, стараясь побороть подступившие к горлу слезы. Сеня шаркнул ладонью по глазам.
— Давай помянем,— сказал он.
Он оказывается, прихватил бутылку красного вина и рюмку. Налил брату...
Иван выпил... Помолчал. Склонился, взял горсть влажной земли с могилы, размял в руке, сказал:
— Прости, отец.
— Уберемся с хлебом — оградку сделаю,— пообещал Сеня.— И березу посажу.
Налил себе, тоже выпил.
— Пошли, Сеня. Тяжело. Хоть по деревне пройдемся.
Обратно шли медленно.
— У тебя в семье-то все хорошо?— расспрашивал Сеня.
— Нету семьи,— неохотно ответил Иван.— Разошлись.
— Почему?
— Потом...
Сеня качнул головой, но больше об этом говорить не решился.
— Поживешь здесь хоть маленько-то?
— Некогда, Сеня.
— Поживи, братка. А то мне одному... Хоть с недельку. А?
Иван переменил тему разговора.
— Ты-то почему не женишься?
Сеня горестно оживился.
— Женись... когда они, паразитки, не хочут за меня. У меня душа кипит,— он стукнул себя в грудь сухим крепким кулачком,— а им — хаханьки. Пулей прозвали — и довольны. А я просто энергичный. И не виноват, что не могу на месте усидеть. Вон она — недалеко живет, Валька-то Ковалева... Помнишь, нет?
— Ефима Ковалева?
— Но.
— Так она же вот такая была.
— А счас под потолок вымахала. Вот люблю ее, как эту... как не знаю... Прямо задушил бы, гадину!— Сеня говорил скоро, беспрестанно размахивая руками.— Но я ее допеку, душа с меня вон.
— Красивая девка?
— На тридцать семь сантиметров выше меня. Вот здесь — во, полна пазуха! Глаза горят, вся гладкая... Я как увижу, так полдня хвораю.
— Выбрал бы поменьше. Куда она тебе такая?
— Тут на принцип дело пошло. Вот тут оглобля одна рядом поселилась, на сорок три сантиментра выше меня...
— Кто?
— Ты не знаешь, они с Украины приехали. Мыкола. Он тоже в нее втюрился. Так тот хочет измором взять. Как увидит, что я к ней пошел, надевает, бендеровец, бостоновый костюм, приходит и сидит. Веришь — нет, может два часа сидеть и ни слова не скажет. Сидит и все — специально мешает мне. Мне уж давно надо от слов к делу переходить, а он сидит.
— Поговорил бы с ним.
— Говорил! Он только мычит. Я говорю: если ты — бык, оглобля, верста коломенская, так в этом все? Тут вот что требуется!— Сеня постучал себя по лбу.— Я говорю, я — талантливый человек, могу сутки подряд говорить, и то у меня ничего не получается. Куда ты лезешь? Ничего не понимает!