Киносценарии и повести
Шрифт:
Лощеный скромник-демократ, какие за последнее время нам уже примелькались в интервью и репортажах программы "Вести", стоял у МИДовских лифтов, намереваясь высмотреть Нинку и составить впечатление о ней прежде, чем она заметит, узнает, расшифрует его.
Судя по ее внешности, жестов Нинка не сделала: дорогое, элегантное платье сидело на ней так, словно никогда в жизни ничего ниже сортом Нинка и не нашивала. Она явно переходила в очередной класс, а, может, через один и перепрыгивала.
Наглядевшись, Николай Арсеньевич приблизился, и надо было видеть, с каким
Они вышли на улицу, под косое предвечернее солнце. Тут же зашевелилась, двинулась к подъезду "Волга" 3102, та самая, что подобрала Нинку на ночном шоссе пять недель - целую жизнь!
– назад.
– Беда в том, - сказал Николай Арсеньевич, - что я не смогу помочь вам с документами. Честнее так: не мне вам помогать, потому что как раз я приложил все усилия, чтобы разрешение на выезд дано вам не было. И буду прикладывать впредь.
Нинка посмотрела на вельможу долгим взглядом, жлоб же водитель долгим взглядом посмотрел на Нинку: сперва он не мог поверить глазам и пару раз даже мотал головою, словно гнал галлюцинацию, но в конце концов все же утвердился во мнении, что это - та самая.
– В истерике, по-мальчишески, - отвечал вельможа на безмолвный нинкин вопрос, посредственно для дипломата скрывая возбуждение, которое генерировала в нем сексапильная фигурка, - но Сергей несколько лет назад выбрал на мой взгляд одну из самых удачных возможных карьер. И я как отец (со временем и у вас, не исключено, появятся дети!) просто обязан помочь ему не сорваться. Когда в лавре из-за вас начался скандал, я предпринял все возможное, чтоб удалить Сергея в Иерусалим. Не надо смотреть на меня с ненавистью - Сергей попросил сам. Бежал от вас он - я ему только помог. Простите, я, вероятно, неточно выразился: не от вас - от себя. И я его, - улыбнулся двусмысленно, - теперь понимаю. Но согласитесь: нелепо будет, если сейчас, ему вдогонку!
– Соглашаюсь, - перебила Нинка, совсем по видимости не обескураженная, во всяком случае - взявшая себя в руки: чем больше на ее пути встречалось препятствий, тем сильнейший азарт она, казалось, испытывала, тем емче заряжалась энергией преодоления.
– Вы, конечно, ни в чем не виноваты, и я готов компенсировать вашу неудачу, чем смогу!
– тут Нинку прожег, наконец, потный взгляд жлоба-водителя, и она обернулась, жлоба узнала, став, впрочем, после этого лишь еще презрительнее.
– Я еду сейчас за город. Если у вас есть время, вы могли бы сопроводить меня, и мы вместе обсудили б!
– вельможа все откровеннее, все нетерпеливее облапывал Нинку глазами.
– У меня нту времени, - улыбнулась она.
– Мне нужно добывать паспорт.
Улыбнулся и вельможа.
– Передумаете, - резюмировал, - мой телефон у вас записан. Уверяю, что Париж, Лондон, Гамбург на худой конец, гораздо увлекательнее Иерусалима, - и направился к машине.
– Вы меня, конечно, извините, Николай Арсеньевич, - склонился к нему жлоб, - но эта, с позволения сказать! телка!
– и совсем уж приблизился к шефу, два-три слова прошептал прямо на ухо. Приотстранился несколько и добавил: -
Нинка понимала их разговор, словно слышала, и потому, едва "Волга" собралась вклиниться в густой предвечерний автомобильный поток Садового, стремительно подошла, отворила дверцу и, в ответ улыбке вельможи, добившегося-таки, как ему показалось, своего, сказала:
– Вы, конечно, отец Сергея. И все-таки вы знаете кто, Николай Арсеньевич? Вы ф-фавен! Вы старый вонючий фавен!
У входа в клуб бизнесменов Нинка объяснялась с привратником-Шварцнеггером с помощью визитной карточки, полученной некогда от Отто. Шварцнеггер, наконец, отступил, и Нинка, миновав вестибюль и комнату, где несколько человек лениво играли на рулетке, оказалась в зальчике, где шло торжество.
Компания была сугубо мужская, ибо хорошенькие подавальщицы, бесшумными стайками снующие за спинами бизнесменов, в счет, разумеется, не шли. Посередине перекладины буквы П, которою стояли столы, восседал юбиляр: несколько расхристанный, извлекающий из рукава освобожденной от галстука рубахи крупную запонку; человек не приблизительно, но точно пятидесятилетний, ибо именно эту дату отмечали; совершенно славянского типа, слегка крутой, обаятельный, в несколько более, чем легком, подпитии и никак не меньше, чем с двумя высшими образованиями.
Рядом с юбиляром седо-лысый еврей-тамада, водрузив перед собою перевернутую кастрюлю, вооружась молотком для отбивания мяса, вел шутливый аукцион.
– Левая запонка именинника!
– выкрикнул, получив и продемонстрировав оную.
– Стартовая цена! двадцать пять долларов!
– Ставьте сразу обе!
– возразил самый молодой и самый крутой из гостей.
– Если я сторгую эту, придется торговать и следующую, что в условиях монополизма может привести!
– Не согласен!
– возразил с другого конца человек с внешностью дорогого адвоката.
– Предметы, продаваемые с юбиляра, являются музейными ценностями и прагматическому использованию не подлежат!..
У кого-то из присутствующих образовалось третье мнение на сей счет, у кого-то - четвертое, - Нинка тем временем, угадав его со спины, подошла к Отто, который, хоть и глянул с заметным неудовольствием, дал знак принести стул и прибор.
– Тридцать долларов слева, - продолжал меж тем продавать запонку тамада-аукционист.
– Тридцать пять!
– Сорок!
– Мне удалось добиться, - сказала Нинка, - чтобы меня включили в паломническую группу в Иерусалим. Наврала с три короба про чудесное исцеление, что дала, мол, обет!
– Пятьдесят пять долларов раз! Пятьдесят пять - два! Пятьдесят пять долларов - три!
– ударил аукционист молотком в днище кастрюли.
– Продано, - и усилился шум, зазвякали о рюмки горлышки бутылок, запонка поплыла из рук в руки к новому обладателю.
– Но им, кажется, это все равно. Они сказали - была б валюта.
– Сколько?
– спросил Отто.
– Правая запонка именинника!
– Девять тысяч четыреста двадцать пять, - назвала Нинка сумму, глаза боясь на Отто поднять.