Киносценарии и повести
Шрифт:
Почувствовав, что по поводу "мамы" предстоит непростое объяснение с супругою, Отто чуть скривился.
– Ваша мама, должно быть, не слишком хорошо разбирается в бизнесе. Хотя! Вы на компьютере работать можете?
Сергей отрицающе промолчал.
– Электронные таблицы знаете? Автомобиль вдите? Я, конечно, мог бы дать вам немного денег, но вы, помнится, как-то заявили, что от меня не возьмете никогда и ничего. Вы переменили позицию?
Сергей продолжил молчать.
– Впрочем, мне много дешевле выйдет содержать вас в России. Если вы отказались от гордых ваших принципов, я готов
Сергей потупился и выдавил.
– Меня там могут убить.
– Ну, знаете, - сказал Отто.
– Вы уж слишком многого требуете от жизни.
– И то ли со странным юмором, то ли с угрозою скрытой добавил.
– А убить вполне могут и здесь. Извините, - и, нажав опускную кнопочку, отгородился от Сергея стеклом, тронул машину, уронил эдак впроброс, независимо, адресуясь к супруге.
– Сын моей уборщицы. Из петербургского отделения!
Глухой торцовой стеной огромного мрачного дома на задах мясного рынка неизвестный художник воспользовался, чтобы проиллюстрировать "Апокалипсис", а представитель экологической службы - чтобы пометить дом черно-желтым, на шесть секторов разделенным кружком: знаком радиационной опасности. Нинка с Сергеем снимали крохотную квартирку первого, глубоко вросшего в землю этажа.
Сергей был сильно пьян:
– А я сказал - на колени!
– и ладонями, взятыми в замок, давил Нинке на голову, понуждая опуститься.
– Перед шоферюгой могла, а передо мной гордость не позволяет?!
– Я же тебя спасала, Сереженька. Ты разве забыл?
Сказала-то Нинка кротко, а оттолкнула Сергея сильно, а потом еще и больно отхлестала по щекам.
Он заплакал, пополз, обнимая ей ноги:
– Помоги! Этот шофер - он все время перед глазами. И все твои остальные! шоферы. Я люблю тебя и от этого с ума сойду.
– А я, когда ты пьян, - возразила Нинка, усевшись, поджав ноги, на тахту, зябко охватив плечи руками: так сидела она, ожидая электричку, перед первой с Сергеем встречею, - я не люблю тебя совсем.
– Я больше не буду, - подполз Сергей и уткнул ей в колени повинную голову.
– Я обещаю! я больше не буду!
– и всхлипывал.
– Ладно, - помолчав, закрыла Нинка тему и погладила отросшие волосы Сергея, вспоминая, быть может, как перебирала их в той ночной подмосковной-московской поездке.
– Поспи!
Потом и впрямь опустилась на колени, стащила с него башмаки, помогла взобраться на ложе.
– Ты не сердишься, правда?
– пробормотал Сергей в полусне.
– Это ведь от любви!
Нинка пошла на кухню. Из дальнего угла выдвижного ящика извлекла нетолстую пачку несвежих бумажек, пересчитала: марок триста, четыреста: все, что у них осталось. Отложив несколько банкнот и спрятав в прежнем месте, бросила остальное в сумочку и, убедившись, что Сергей спит, вышла из дому.
Риппер-бан оказалась очень широкой, очень разноцветной и густонаселенной, но почему-то при этом скучной, унылой улицей. Напустив на себя все возможное высокомерие, чтоб не дай Бог чего не подумали, Нинка медленно шла, глядя по сторонам. За исключением переминающихся с ноги на ногу глубоко внизу, у въезда в подземный какой-то гараж, троих загорелых девиц на высоких каблуках и в отражающих пронзительную
Пройдя до конца, Нинка перебралась на другую сторону, но там и шоу с шопами не оказалось: ночные магазины газового оружия, ножичков разных, недорогих часов, неизбежные турки у прилавков! Впору было возвращаться домой: не спрашивать же у прохожих, - но тут веселая подвыпившая матросская компания свернула в переулок, Нинка вмиг поняла зачем и свернула тоже.
Девицы стояли гроздьями прямо на углу, в двух шагах от полицейского управления, и странно похожи были одна на другую: не одеждою только, но, казалось, и лицами. Нинка цепко глянула и пошла дальше.
На зеленом дощатом заборе, оставляющем по бокам два узких прохода, висела табличка: "Детям и женщинам вход воспрещен" - Нинка тут же поняла, что сюда-то ей и надо, и нырнула в левый проходец.
Переулочек состоял из очень чистеньких, невысоких, один к одному домов, в зеркальных витринах которых, тем же ультрафиолетом зазывно подсвеченные, восседали полураздетые дамы: кто просто так, кто - поглаживая собачку, кто даже книжку читая.
Одна витрина заняла Нинку особенно, и она приостановилась: за стеклом, выгодно и таинственно освещенная бра, сидела совсем юная печальная гимназисточка в глухом, под горло застегнутом сером платьице. Тут Нинку и тронул за плечо средних лет толстяк навеселе:
– Развлечемся? Ты - почем?
Нинка брезгливо сбросила руку, сказала яростно, по-русски:
– П-пошел ты куда подальше! Я туристка!
– О! Туристка!
– выхватил толстяк понятное словцо.
– Америка? Париж?
– Россия!
– выдала Нинка.
– О! Россия!
– очень почему-то обрадовался толстяк.
– Если Россия пятьсот марок!
– и показал для ясности растопыренную пятерню.
– Ф-фавен!
– шлепнула Нинка толстяка по роже, впрочем - легонько шлепнула, беззлобно.
– Я же сказала: ту-рист-ка!
– Извини, - миролюбиво ответил он.
– Я чего-то не понял. Я думал, что пятьсот марок - хорошие деньги и для туристки, - и пофланировал дальше.
– Эй, подруга!
– окликнула Нинку на чистом русском, приоткрыв витрину напротив, немолодая, сильно потасканная женщина, в прошлом без сомнения - статная красавица.
– Плакат видела? Frau und Kinder - verboten! Очень можно схлопотать. А вообще, - улыбнулась, - давненько я землячек не встречала. Заваливай - выпьем!
Нинка улыбнулась в ответ и двинула за землячкою в недра крохотной ее квартирки.
Стоял серенький день. Народу на улице было средне. Нинка сидела у окна и меланхолично глядела на улицу. Сергей валялся на тахте с книгою Достоевского. На комнатке лежала печать начинающегося запустения, тоски. Ни-ще-ты.
– Может, вернешься в Россию?
– предложила вдруг Нинка.
Сергей отбросил книгу:
– Ненавидишь меня?
Хотя Нинка довольно долго отрицательно мотала головою, глаза ее были пусты.
Мимо окна, среди прохожих, мелькнула стайка монахинь.
Нинка слегка оживилась: