Кипарисы в сезон листопада
Шрифт:
В тот же день я записал название учебника и твердо решил купить маме новый экземпляр, в котором страницы будут чистыми, печать четкой и ясной, а переплет крепким и целым. И вот несколько дней назад я набрел на нужную мне книгу в одном магазине. Однако, еще не располагая достаточной суммой денег, я не решился зайти внутрь и поинтересоваться ценой, а ограничился тем, что полюбовался учебником сквозь стекло витрины.
Должен признаться, что самым важным приобретением, которое я намеревался совершить и которого жаждала моя душа, был подарок не сестре и не маме, а самому себе. Это были три сборника альманаха «Ха-ткуфа» («Эпоха») под редакцией Давида Фришмана, издательство «Штибель», Москва, 1918.
О существовании этого альманаха я узнал не так давно. Полгода назад меня пригласили на бар-мицву одного из моих одноклассников. Виновник торжества принадлежал к полностью ассимилированной семье, которая не желала знать ни Торы, ни тфилинов. Но дед мальчика втайне от родителей готовил его к знаменательной дате и в положенный день пригласил товарищей внука к себе домой. Таким образом, наш одноклассник, достигший возраста исполнения заповедей, получил возможность пропеть отрывок из Хафтары [19] хотя бы перед нашим скромным обществом. Он был наделен приятным голосом и музыкальным слухом и произносил текст совсем неплохо, хотя и не понимал ни слова из того, что читал, и часто сомневался в ударениях и интонациях. Его бабушка угостила нас чаем с шоколадным тортом, а дед, яркий представитель поколения просветителей и вольнодумцев, решительно рвавших в свое время с традициями предков, но в ранней юности, еще не успев окончательно освободиться от гнета родителей, вынужденный изучать, причем весьма усердно, постылое наследие еврейских мудрецов и раввинов в ешиве одного из многочисленных еврейских городков на западной границе Российской империи, дед, не помышлявший, разумеется, в те дни, что процесс приобщения к европейской культуре и мировой цивилизации в конечном счете выбросит его за восточные пределы этой империи, этот самый дед произнес перед нами пылкую и взволнованную речь на чистейшем русском языке — только гортанное «р» выдавало происхождение оратора — и обрушил громы и молнии на головы тех легкомысленных и безответственных представителей молодого поколения, которые, движимые идеями ассимиляции, посылают своих сыновей и дочерей сеять в чужих полях и пасти на чужих лугах, отрекаясь при этом от своего великого прошлого и пренебрегая культурой своего древнего народа. Поскольку я единственный из всех собравшихся умел читать и писать на иврите, старик пригласил меня в свой кабинет («Ты знаешь, как на иврите „кабинет“? Нет? Хадар-ха-маскит») и, подойдя к одной из полок, тянувшихся вдоль стен, указал на три фолианта в прекрасных коричневых переплетах.
19
Хафтара — в талмудической литературе название отрывка из книги Пророков, завершающего публичное чтение Торы в субботу и праздники.
— Ты видел когда-нибудь это?
— Нет.
Он вытащил книги с полки и положил на круглый стол, стоявший посреди комнаты. Я пролистал сначала один том, а затем и два других и до того разволновался, что едва не лишился чувств. Не помню, чтобы со мной еще когда-нибудь такое случалось — разве что, впервые в жизни войдя в залы Британского музея, я вдруг ощутил нечто похожее на то юношеское переживание. До того дня все мое знакомство с ивритской поэзией ограничивалось Бяликом и Черниховским. Среди прозаиков мне были известны двое: Смоленский и Менделе Мойхер-Сфорим. И вдруг моим глазам предстали произведения всех тех, о ком я если и слышал, то лишь краем уха: Якова Кагана и Давида Шимоновича, Якова Фихмана и Элиэзера Штейнмана, Давида Фришмана и Буки Бен-Йогли и многих, многих других, которые вовсе не были мне известны. Но все эти авторы — ничто в сравнении с переводами. Здесь оказались «Меж двух миров» Анского, «Илиада» Гомера, стихи Гейне, произведения Гете и Рабиндраната Тагора, «Метаморфозы» Овидия, «Всадник» Мицкевича, «Манфред» Байрона. Вся мировая литература, весь ее цвет были преподнесены на серебряном блюде чудного альманаха — и все это в переводе на иврит, начертанное квадратными буквами справа налево.
Старик заметил мое волнение.
— Хочешь иметь их?
Слова застряли у меня в горле, и язык прилип к гортани. Я не сумел даже кивнуть в ответ. Но видимо, взгляд, тот немой взгляд, который я послал ему, был достаточно красноречив.
— Сколько ты дашь за них? — спросил он, и озорная искра сверкнула в его глазах.
Я не мог пообещать ему того, что шестью месяцами позже предложил Дмитрию Афанасьевичу: тогда у меня еще не было ученика и не было никаких денег. Не дождавшись ответа, старый просветитель подмигнул мне и сказал:
— Дашь столько, сколько у тебя будет в день твоей бар-мицвы.
К сожалению, в ту минуту я вовсе не подумал, что в его веселом подмигивании таится некий намек. Догадайся я об этом, я бы избавил себя от многих трудов и огорчений. Но я ничего не понял и отнесся весьма серьезно к условиям сделки. Я принялся упрашивать родителей найти мне репетиторство. И все полгода с тех пор, как у меня появился ученик, и до нынешнего вечера я пребывал на седьмом небе от счастья, вернее, от предвкушения того счастья, которое ожидает меня после бар-мицвы. Все мои товарищи, пожелай они, бедные, ознакомиться с сокровищами мировой литературы, вынуждены будут довольствоваться русскими переводами. Жемчужины мирового духа и мысли предстанут перед ними, напечатанные теми самыми буквами, которыми пишут в мясной лавке объявление о продаже потрохов, теми самыми буквами, что глядят с газетного листа, в который обернута купленная на рынке селедка, буквами, сообщающими читателю о мерзких происшествиях — убийстве или изнасиловании, или о поступлении в аптеку нового средства против венерических заболеваний. Вот самое большее, на что могут рассчитывать мои приятели и одноклассники. Я же удостоюсь отведать от лучших плодов человеческой мысли и вдохновения в их чистом и совершенном виде: произведения лучших мастеров мирового искусства прозвучат для меня на языке моих праотцов, на языке пророков, на языке Торы, данной народу Израиля самим Богом и через Него поведанной остальному человечеству. Кто сравнится со мной и кто уподобится мне?
И вот теперь, ворочаясь на горьком ложе бессонной ночи, я переживал крушение всех своих надежд. Разгневанные музы Парнаса возревновали к богине японской, к моей Сачико, и восстали на нее. Как ни велика была мука телесная, но страшней терзала печаль души. Однако воспоминание о том, как мы шли с Сачико через весь наш громадный двор — бок о бок, рука в руке, — пересилило все. Ее милый образ заслонил собой всех поэтов и писателей, всех героев и гениев великой Европы и под конец затмил даже прелесть квадратного письма, которым Эзра ха-Софер [20] начертал Тору Моисея. Так посох Моисея, обратившись в змея, пожрал посохи волхвов египетских. Я почувствовал некоторое душевное успокоение. А когда душа встряхнулась и утешилась от страдания, то и разум пробудился понемногу от обморока и начал действовать согласно своей природе: взвешивать и рассчитывать. Cogito ergo sum [21] — определил бы я сегодня, хотя и не в обычном понимании этого выражения, свой тогдашний переход от одного состояния к другому: вначале я обрел способность рассуждать, затем начал прикидывать и подсчитывать и наконец сообразил, что не так уж все и ужасно. Маджонг для сестры и учебник для мамы я куплю на те деньги, что заработаю за оставшиеся до бар-мицвы месяцы, а если удастся, то внесу еще небольшой залог за «Эпоху». Попытаюсь договориться со стариком, чтобы он согласился взять деньги в рассрочку и по мере выплаты долга отдавал мне том за томом. Я надеялся, что он не откажет. Озорная искра в его глазах, его хитрое подмигиванье были последним, что промелькнуло в моем утомленном сознании, прежде чем я погрузился в крепкий и целительный сон. Аромат Сачико не оставлял меня и во сне и был тем бальзамом, что пролился на мои раны и заживил их.
20
Эзра ха-Софер — главный персонаж библейской Книги Эзры (в русской традиции Ездра).
21
Cogito ergo sum — мыслю, следовательно, существую ( лат.).
Я спал не так уж долго, но проснулся бодрым и здоровым. Ничего у меня не болело, я поднялся, чувствуя себя свежим и полным сил. В школе в этот день была контрольная по химии, и, поскольку каждая формула смотрела на меня со стен комнаты Сачико, я получил от этой работы несказанное удовольствие. Формулы припоминались мне вместе со всем их нынешним окружением: изображениями птиц, занавесками, цветочными горшками и, разумеется, чашами с дивной жидкостью, наполнившей весь мир божественным запахом. В этом запахе, как золотая рыбка в аквариуме, плавала Сачико — нежная и очаровательная.
Вернувшись домой, я с нетерпением принялся ждать наступления сумерек и той минуты, когда Сачико должна будет выйти из дому. Задолго до положенного срока я уже стоял на своем посту — прямой и подтянутый, готовый опоясать чресла и бежать впереди колесницы моей повелительницы. Однако на деле я не бежал, а, напротив, медленно-медленно шел через двор рядом с Сачико, рука в руке, в точности так же, как вчера. Так же, как вчера, мы достигли автобусной остановки и сели на лавку. И опять я ощущал — не то наяву, не то в полусне — ее дивную близость и аромат. Подошел автобус, она поднялась по ступенькам и помахала мне на прощанье рукой. Я двинулся в обратный путь. И тут воды Чермного моря расступились: Дмитрий Афанасьевич совершил для меня чудо, подобное тому, что Бог воинств небесных сотворил для наших предков, покинувших Египет.
Точно так же, как накануне, китайчата стояли в дверях своих жилищ и сжимали в руках обломки кирпичей, но стоило только одному из них замахнуться для броска, как тотчас некая неведомая сила поражала его, из уст вырывался вопль ужаса, и камень, готовый лететь в меня, бессильно выскальзывал из разжавшейся руки и шлепался на землю. Некоторые из моих врагов и сами распластались на земле и скулили, как побитые псы. К тому моменту, когда я достиг середины двора, китайское пацанье уже вполне оценило ситуацию: никто не отваживался больше поднять на меня руку, а жители лачуг, расположенных вблизи нашего дома, попросту скрылись, в панике отступили с поля боя, бежали, спасая свои шкуры.
Добравшись до дверей дома, я почувствовал себя Александром Македонским, Юлием Цезарем и Наполеоном Бонапартом — каждым из них в отдельности и всеми тремя вместе. Пораженный великим чудом, я ворвался в комнату Дмитрия Афанасьевича, но она была пуста. Я уселся в кресло, единственное наше кресло, отчего-то перекочевавшее сюда, и стал дожидаться моего спасителя. Он появился примерно через полчаса. За плечами у него висела дорожная сумка, а весь его облик излучал неколебимое спокойствие и великое самодовольство. Первым делом он вытащил из сумки рогатку, своеобразное оружие, изготовленное из полоски кожи и двух прочных резинок, прикрепленных к концам раздвоенной деревяшки. Катапульта в миниатюре. Затем на пол посыпались пули — круглые небольшие камушки. Я понял, что этими пулями он обстреливал дворовых мальчишек, спрятавшись где-то в укромном уголке на чердаке или на крыше.