Кипарисы в сезон листопада

Аппельфельд Аарон

Закончив эту пантомиму, она снова соединила наши руки, и мы торжественно прошествовали обратно в коридор. Она двигалась так медленно и осторожно, будто была наполненным до краев сосудом. Деревянные сандалии отстукивали свой обычный размеренный ритм. Я почтительно поддерживал ее. Во все время нашего движения с ее лица не сходила уже знакомая мне улыбка — наследие небес, с которым богиня не рассталась, даже сойдя к нам на землю. Улыбка, целиком принадлежавшая Сачико, но отчасти, наполовину, уже и мне.

Смысл разыгранной передо мной сцены не нуждался в комментариях. Сачико просила меня проводить ее через двор, наполненный врагами. Кровь ударила мне в голову. Чаши источали дивный запах. И увидел Бог воскурение, и принял его, и сказал: пусть этот ребенок станет

мужчиной. И тут запели ангелы. На тринадцатом году моей жизни источники гимнов открылись душе моей, и трубы небесные возвестили наступление срока. Ангельское пение велось двумя голосами и следовало двум ритмам: одному — мятущемуся и взволнованному, другому — размеренному и безмятежному. Первый задавался стуком крови у меня в висках, а второй — стуком сандалий Сачико. Я был королевичем, вернувшим к жизни спящую царевну. Я был рыцарем, который силой своего меча отстоял честь дамы сердца и спас ее из рук жестоких разбойников. Я был Орфеем, выведшим Эвридику из ада. Но если Орфей, неосторожно оглянувшись, упустил драгоценную душу, то я не повторил его ошибки. Хотя, должен заметить, что взгляды, пронизывавшие мою богиню со всех сторон, пока мы двигались через двор, сделали ее несколько тяжеловесной и медлительной. Но как бы то ни было, я удостоился шагать с ней рядом и не утратить ее до тех пор, пока мы не достигли автобусной остановки. Здесь Сачико уселась на лавку, а я примостился рядом, ощущая ее близость всем своим существом — если не материальным, то эмпирическим, и если не наяву, то в мечтах. Подошел нужный ей номер, она взошла по ступенькам и, обернувшись, помахала мне рукой. Возвращаясь обратно к дому, я, как и прежде, не оглядывался по сторонам. Не оглядывался, несмотря на то что все юные ненавистники Сачико находились на своих местах — каждый перед входом в свою лачугу и каждый с обломком кирпича в руке. Этих битых кирпичей в нашем дворе валялось предостаточно, они остались после постройки дома, и никто не потрудился убрать их. Я не повернул головы, даже когда меня принялись дружно и ловко обстреливать этими кирпичами, и, хотя методичные удары были весьма болезненны, нисколько не прибавил шагу. Я продолжал двигаться не спеша и торжественно — в том самом темпе и ритме, которые были заданы сандалиями Сачико в ту минуту, когда она ввела меня в нашу общую, сначала бывшую моей, а затем ставшую ее, комнату. Я продолжал идти точно так же, как прошел весь путь рядом с моей повелительницей от порога этой комнаты до автобусной остановки. Я не замедлил шага, не повернул головы ни вправо, ни влево и не оглянулся назад. Я шел, а глаза мои были обращены к тому окну, в которое незадолго перед этим мы оба выглядывали. Теперь в сердце моем звучала тихая мольба о чуде: я просил, чтобы лицо Сачико явилось в обрамлении оконной рамы, подобно лику Святой Девы, что красуется, осиянная нимбом, на иконах в русских церквах.

Чудо не состоялось, и ничье лицо не обрисовалось в проеме окна, на которое были устремлены мои взоры. Зато рядом, в окне той комнаты, что прежде принадлежала моей сестре, а теперь была занята квартирантом, появилась голова мужчины. Это был Дмитрий Афанасьевич. Он смотрел на происходящее во дворе прозрачными голубыми глазами, лишенными всякого выражения. Я заметил, что губы его были раздвинуты в привычной хищной усмешке. Мне даже показалось, что я вижу его сияющие и прекрасные до изумления зубы.

4

На мое счастье, дома, кроме Дмитрия Афанасьевича, никого не было. Когда я поднялся по лестнице, он уже стоял в дверях квартиры, поджидая меня. Я был измучен и поэтому без лишних слов прошел в спальню родителей, которая временно сделалась детской. Едва я опустился на кровать, как Дмитрий Афанасьевич вошел за мной следом, поискал глазами стул и, не обнаружив такового, уселся на подоконник. Из кармана брюк, которые сверху были на удивление узки и плотно обтягивали его стройный торс и ляжки, а ниже колен расширялись наподобие двух длинных расклешенных юбок, теперь называемых макси, Дмитрий Афанасьевич извлек серебряный портсигар. Нажатием кнопочки он заставил крышку портсигара откинуться

и достал папиросу — русский вариант сигареты, сильно укороченной против обычной и укрепленной в полом картонном мундштуке, гильзе, — постучал ею по крышке портсигара, чтобы табак уплотнился, затем из кармана рубашки вытащил серную спичку и чиркнул ею о подошву ботинка. Спичка вспыхнула ярким и даже несколько грозным пламенем — во всяком случае, таким оно представилось в голубоватых вечерних сумерках. Дмитрий Афанасьевич закурил папиросу, глубоко затянулся, а затем обратился ко мне сухим и официальным тоном:

— Ты и завтра собираешься провожать Сачико?

— Да, — произнес я твердо.

— И послезавтра, и через три дня, и через пять?

— Всегда, — гласил мой ответ.

— И ты полагаешь, что выдержишь?

Дух мой был крепок, но тело… Тело было избито и изранено, оно болело и ныло от недавних ударов. Болело все: руки, ноги, спина, ребра, даже голова. После некоторого раздумья я печально признался:

— Не знаю.

Дмитрий Афанасьевич спрыгнул с подоконника и вышел, правда лишь на минуту. Вернулся он с небольшой медной пепельницей в руках. Стряхнув пепел, он снова уселся, но уже не на прежнем месте, а рядом со мной на кровати.

— Хочешь, я тебе помогу?

Я испугался. Я вообразил, что он намерен заменить меня в моем рыцарском подвиге.

— Нет, — ответил я поспешно.

— Почему?

— Я хочу сам провожать ее.

Дмитрий Афанасьевич пригладил рукой топорщившиеся усы, словно пытаясь скрыть мелькнувшую усмешку — обычную свою хищную усмешку.

— Не бойся, я не собираюсь ее провожать, — успокоил он. — Я просто сделаю так, что это китайское пацанье пальцем не посмеет тебя тронуть.

— Как вы это сделаете?

— Это моя забота. Ты уж положись на меня. Как-никак я был офицером-кавалеристом и сражался в армии генерала Деникина. Да. Собственными руками бил шомполами этих мерзавцев, восставших на царя и отечество.

— Что это такое — шомпола? — поинтересовался я.

— Это чтобы ружье чистить. Длинная такая железка.

Впервые за все время нашего знакомства я заметил какую-то искру, мелькнувшую в глубине его ледяных глаз. Это не были глаза хищника, это были глаза охотника, с радостным удовлетворением взиравшего на зверя, попавшегося в капкан.

— Вы собираетесь побить их?

— Побить? — Он засмеялся. — Ни в коем случае. Деникинский офицер умеет не только драться, он умеет планировать военные операции.

Единственной военной операцией, которую мне довелось видеть до того дня, была оккупация нашего города японцами. Едва смолкли взрывы и выстрелы, как русские эмигранты высыпали на тротуары приветствовать победоносную японскую армию. Солдаты пытались чеканить шаг по булыжной мостовой, но было видно, что они слишком устали для парада. Они сгибались под тяжестью выкладок и винтовок. Эхо подкованных сапог ударяло в стены и напоминало стук множества не в лад опускающихся молотов и молоточков. Казалось, будто грохочет гром, раскалываясь на тысячи рокочущих отголосков.

Я был уверен, что Дмитрий Афанасьевич смеется надо мной.

— Делайте, что хотите, — сказал я хмуро.

— А что ты дашь мне? — спросил он.

— За что?

— За то, что мальчишки перестанут донимать тебя.

— Даже если я каждый день буду провожать Сачико?

— Да, даже если ты каждый божий день станешь провожать Сачико на работу.

Последнее слово он произнес как-то странно, растягивая его и подчеркивая: «ра-бо-ту-у».

— Что же я могу вам дать?

— Денег, — ответил он коротко.

Надо заметить, что, пока велась эта беседа, страдания мои все усиливались. Я все мучительнее ощущал каждую рану. И к тому мгновению, когда он произнес это слово — «денег», — боль, кажется, достигла наивысшей точки. Я представил себе, как завтра снова вынужден буду пройти тем же путем, и ужаснулся. А что, если они начнут кидать камни и в Сачико? Или ее, как японку, они не посмеют тронуть? Но меня-то они побьют наверняка. Как я это вынесу? Может быть, этот человек действительно поможет мне — даже если он слегка и дурачит меня?