Кипарисы в сезон листопада
Шрифт:
Каждое утро ты просыпаешься и спрашиваешь себя: к кому сегодня? Налицо служащий «Альянса», доктор Ящурка, чья главная обязанность в этом учреждении, очевидно, состоит в том, чтобы ничего не давать. Он встречает тебя в своем доме, злобно поблескивая очками и подает тебе вялую руку. Никаких объятий — они не уверен, что ты достоин и этого принужденного рукопожатия. Узнав о цели твоего визита, он принимается укорять тебя:
— Подумайте, явился! Что же раньше, в мирное время тебе не приходило в голову навестить меня? А сейчас, когда нужда приперла, вспомнил? Теперь вам не на кого надеяться, только на… (перечислил одно-другое влиятельное лицо) и на меня… На меня…
И не дал!
Эстер ждала снаружи, на углу улицы. Был последний день месяца, завтра нужно вносить квартплату — а денег нет!
Следующей ночью, бессонной ночью, рождается идея пойти к старичку-профессору Шмуэлю Заксу, прославившемуся своими научными статьями по иудаизму. Надо идти к этому знатоку Торы!
Надавив на кнопку электрического звонка, торчащего сбоку от сверкающей медной таблички, услышал шаги за дверью. Чей-то глаз приложился с той стороны к глазку. Малосимпатичная девица ввела к профессору и позвала:
— Папа, тебя спрашивают!
Все знают, что она не имеет ни малейшего представления о содержании тех трудов, которым посвятил свою жизнь ее отец. Вот старикан собственной персоной появляется в кабинете. Высокий, немного ссутулившийся, в потертом вельветовом пиджаке. Груды книг. Бесчисленные полки с книгами. Но не высокий лоб мыслителя, нет. И в глазах нет пытливого блеска — обыкновенный венгерский еврей.
Выслушав все до конца, стал отвечать и поразил неожиданно грубым, базарным голосом. Провел рукой по сединам, еще с примесью темных волос, и заговорил о своем горьком опыте в данном вопросе: скольким одалживал он деньги, и так никогда и не вернули! Он ему, конечно, верит, он не сомневается в его честности, Боже упаси! Но что если господину нечем будет вернуть?..
— Хотя бы двадцать крон!..
После тяжкой душевной борьбы, в которой словно бы участвовали все книги вокруг, выдал в конце концов названную сумму. Рука его при этом дрожала, крепкая волосатая рука ученого. Но есть чем заплатить за квартиру, а это — главное!
Остальное не страшно. Питаться можно и в «фолькскюхе» (благотворительная народная кухня). За считанные гроши ты получаешь там приличный обед. Нужно, правда, сперва выстоять длинную очередь снаружи — пока удастся спуститься по ступенькам вниз, во мрак, в просторное подвальное помещение. Толпа обездоленных. Представлен весь низ общества. Каждый сам тащит с кухни дымящиеся паром тарелки и выискивает местечко за одним из многочисленных длинных столов. Звон посуды и стук приборов, вынужденное соседство с грязным уличным нищим… Все это еще можно было бы перетерпеть, если бы не Меир Зилпер из Вильны, на которого вдруг натыкается твой взгляд. С великой осторожностью продвигается он во всей этой толчее, бережно придерживает миску двумя руками и поворачивается туда-сюда, отыскивая местечко, где можно было бы примоститься. Тут ты падаешь духом, со всех ног бросаешься к лестнице и, очутившись наверху, на улице, с жадностью, полной грудью вдыхаешь свежий ветер.
— Теперь едем в Штайнхоф! — призывает Эстер.
На улице она завистливо поглядывает на ботинки прохожих матрон, задерживается возле витрин и подолгу изучает новые шляпки, которые, точно слоники, выстроились за стеклом, привлекая внимание дам. Прелесть ее поношенной шляпки невозможно растолковать ей никакими словами. И уже отходя, она бросает на витрину последний серьезный и грустный взгляд, который говорит: «Они еще будут моими!»
Она не подозревает, какая великая сила кроется именно в ее стареньких нарядах, которые со временем впитали так много от ее дивного образа. Она и в них привлекает к себе взоры всех пассажиров трамвая, направляющихся тем же скорбным путем навестить своих близких. Печаль, приправленная стыдом, читается на лицах. А на некоторых блуждает странная улыбка: в них можно распознать родство с несчастными сумасшедшими…
Голая земля и поля по обеим сторонам дороги, хибарки, огороды и крохотные сторожки в глубине. И вот уже блестит вдали купол колокольни, штайнхофская церковь. Еще немного, и растворятся черные тяжелые ворота. Посетители проходят и с опаской минуют здоровенного привратника с ухоженными усами, а потом растекаются отдельными группками во все стороны обширного двора.
— Идите за мной! приказывает Эстер: она уже знает здесь все тропинки. Она снимает шляпку со светлой головы, тотчас засиявшей золотом в лучах осеннего солнца, и шагает вдоль кустов и деревьев. Ноги ее утопают в опавших листьях и шуршат, давя их. Она приводит компанию к корпусу номер восемь, и молодая розовощекая сестра вводит всех в зал. Особый больничный запах, толчея сестер, надзирателей и посетителей, и между ними бродят в замешательстве больные в своих холщовых одеждах. Часть из них так давно обитают здесь, что весь мир успел позабыть об их существовании, они завидуют своим свежим товарищам, сидящим с родными над пачками печений и прочими лакомствами. Слышится голос сестры в соседней палате:
— Господин Мандо, к вам пришли!
Поцеловался с сестрой. Та тотчас протянула ему передачу, но он сделал протестующий жест рукой:
— Потом, потом!
Удивил приятелей ясностью мышления и присущей ему резкостью суждений. Один из них не удержался и коснулся больного вопроса: поинтересовался, как это может быть, что столь разумный и интеллигентный человек, как Мандо, осведомленный о существовании мании преследования и ее проявлениях, не сумел при помощи разума справиться со своим душевным недугом. Это, должно быть, как в кошмарном сне: знаешь, что это не более чем сон, но с любопытством продолжаешь следить за ходом опасного действия, уверенный в благополучном исходе, который наступит в момент пробуждения.
— Невозможно, невозможно, — пробормотал Мандо, словно извиняясь, и в глазах его вспыхнула прежняя искра безумия. Та самая искра, над которой у всех доводов логики нет ни малейшей власти.
Эстер сидела возле него, слушала и не слушала, и никогда еще не была столь прекрасна, как здесь, в этом печальном месте. Все девушки, которых ты любил прежде, в разные времена и совсем в других местах, словно воплотились в ней одной. В ней, в Эстер, сошлись, вернулись и пребывали сейчас все, все! Чей-то голос спросил с трепетом:
— Господин Мандо, вы уже рисовали вашу сестру?
Художник повернул к ней голову и взглянул, как брат и как влюбленный одновременно:
— Я пытался, — признался он. — Несколько раз. Но мне не удалось. Исчезает… Ускользает меж пальцев…
— Этим портретом вы покорили бы весь мир!
Тень неудовольствия промелькнула на лице Мандо. Таких комплиментов в адрес сестры он не терпел и с откровенной тоской посмотрел на нее вновь. Она играла золотым «сердечком», висевшим на цепочке у нее на шее, прикусила его зубками и чему-то улыбалась. Красота ее сверкнула вдруг, как замешкавшаяся молния. Поэты как один вздрогнули, потрясенные, их больные нервы напряглись и едва не помутилось сознание — страх охватил их. Страх. Верно, перед этими здоровенными надзирателями, которые снуют туда-сюда, с ключами в руках. А вдруг они не позволят им выйти отсюда?..
— Четвертый час, — сказал один. — Пора уходить.
Обратно шли пешком. Миновали парк. Эстер сорвала сосновую ветку и в шутку подарила кому-то. Эта колючая ветка казалась теперь дороже самых прекрасных цветов, в свое время преподнесенных другими девушками.
— Почему только ему? — вскричали остальные.
Но даже «счастливчик» не обманывался, он чувствовал, что эта гордая девушка безнадежно недостижима. И не только здесь, на глазах у всей компании, но и наедине, когда однажды великодушно снизошла к нему и посетила его скромное жилище. Вот она под его кровом — и ничего. Даже до кончика своей косы не позволила дотронуться. Жестокость? Нет. Милосердие, милость к другим, ко всему миру… Правда, старуха, хозяйка пансиона, ничего не желала знать и понимать. Клокочущее рычание послышалось за стеной: