Кир. История одной мести
Шрифт:
Не успел я, однако, к нему прикоснуться, как он с диким воплем: «шайтан!» подскочил и принялся бить себя по лбу и сокрушаться, какой он ишак(!), и как он забыл(!), и как он мог позабыть!
Я стоял перед ним на коленях и не понимал, в чем моя вина.
«Великий Аллах до того, как забрать у Адама ребро, говорится в Коране, наслал на него сладкий, как рахат-лукум, сон!» – прошептал он, пронзительно глядя на меня.
Не успел я ему возразить – что я не Аллах, а он не Адам! – как он с яростным воплем «Аллах Акбар!», влил в себя
14.
И вот он лежит предо мной обнаженный по пояс, а я недвижимо склонился над ним, обуреваемый самыми противоречивыми чувствами.
С одной стороны, я безмерно желал добыть для него ту единственную, о которой он так сильно мечтал, а с другой – я не мог взять на себя роль Аллаха.
Впервые меня раздирали сомнения, вроде:
а что если вся эта история о происхождении женщины из мужского ребра является чьим-то чудесным, но вымыслом?
и что делать с ребром уже после того, когда я по настоятельной просьбе Алмаза предельно бережно(!) отделю его от плоти?
и куда, и к кому мне бежать с этим самым ребром (Алмаз не сказал, а я не спросил)?
и вообще, признаюсь, я не мог постичь парадокса превращения примитивной кости в женщину…
Короче, я медлил, как будто ждал знака.
Как вдруг, я едва устоял от удара под дых холодного северного ветра.
Почти одновременно меня обожгло горячим дыханием с юга.
По левую руку от меня пошел дождь, а по правую – снег.
Почва подо мной содрогнулась, солнце померкло, землю окутал мрак, а на черном небосводе – что меня, собственно, потрясло! – возник разъяренный, пылающий лик матери моей.
Перекрывая бурю, она мне кричала, чтобы я оставил в покое пьяного в дым татарчонка и немедленно возвращался в класс, и садился за парту у окна, и что не для того она тратит жизнь, чтобы я все испортил.
За доли мгновенья, что я глядел на неё и пытался осмыслить, каким это образом мать моя оказалась на месте солнца – я, практически, ослеп.
На лице вместо глаз у меня образовался черный провал, через который ворвались в меня ветры ярости и отчаяния.
И тут я впервые не смог удержаться и погрозил ей ножом:
«Оставь нас, прошу!» – вдруг потребовал я, сам поражаясь собственной смелости.
«Ты не знаешь, что просишь!» – раскатисто сверху расхохоталась мать моя.
«Но я обещал!» – крикнул я.
«Ты, что ли, Бог, чтобы ты обещал!» – скатилось с небес.
«Бог хочет любви, и мой друг тоже хочет любви!» – слабо возразил я, почти теряя надежду на понимание.
«Только Богу дано хотеть невозможного!» – возразила она тем же тоном, полным презрения.
Тут я смолчал.
Я не знал, что ответить.
Черный огонь бессилия жег меня изнутри.
Я чувствовал, как во мне закипает кровь, лишая последней способности мыслить и противостоять.
«Все равно, он просил, и я обещал! – закричал я наверх
Как ни странно, однако, но с каждым моим восклицанием: «пускай я не Бог!» во мне самом с еще большей силой крепла решимость исполнить самое заветное желание моего единственного друга.
Пока мы с ней так препирались, она спустилась с небес и повисла вровень со мной.
Мне сделалось невыносимо жарко.
«Кир! Кир!» – находило и жалило меня солнце, куда бы я ни бежал в поисках спасения.
«Но я обещал!» – кричал я, отчаянно размахивая руками.
– Опомнись ты, дурень! – раненным зверем ревело оно, подражая голосу матери моей.
«Но я обещал!» – продолжал я хрипеть, как в удушье…
Не знаю, как долго продолжалось это безумие, подобное светопреставлению.
И не вспомнить уже, когда все опять возвратилось на круги своя.
Только очнувшись, я вдруг обнаружил Алмаза Галимуллу в луже крови и мать мою со старинным татарским ножом с глубокими зазубринами в глазу…
15.
В чем я не раз с удивлением убеждался, и к чему уже вряд ли привыкну – так это к безраздельной власти слов над беззащитной реальностью.
В самом деле, как мы ее, эту реальность, назовем – такой она, реальность, нами увидится!
Услышав про наводнение, мы готовы представить реку, покинувшую берега, но при слове «потоп» уже видим, как хляби небесные с устрашающим грохотом обрушиваются на бедную землю, и как исчезают под безжалостной водой города, страны и материки, и как гибнет в отчаянии и муках все, что имело дыхание жизни.
И не так, вроде, страшно, когда войну называют вооруженным конфликтом, убийцу – похитителем жизни, а насильника и маньяка – душевнобольным…
Само словосочетание «детская комната» способно кое-кому навеять светлую грусть по канувшей в лету поре, когда можно ползать среди игрушечных лошадок и слоников, машинок и паровозиков и не испытывать никаких забот.
По злой иронии Судьбы маленький ад, в котором я оказался после известных событий, симпатично именовался Детской Комнатой при Районном Отделении Внутренних Дел №13.
Попадали в нее, минуя разъезжающиеся по сторонам бронированные двери и литую стальную решетку вертикального хода, а как возвращались – то тайна, покрытая мраком.
От бетонных стен и низкого потолка веяло холодом и тоской.
Окон в этой обители зла не наблюдалось.
Единственным источником света служила тусклая лампочка под низким потолком, слабо освещавшая невиданных размеров женоподобное существо, царственно возлежащее на гигантском троне красного дерева, с парчовым покрытием и платиновой табличкой с гравировкой на резной спинке: генерал-полковник милиции Каинова Н.А.