Кирилл и Мефодий
Шрифт:
Вопросы эти постоянно занимали Климента, и тут отец с сыном часто расходились. В то время как отец избрал для себя горную вершину, чтобы вдали от суетных будней наблюдать с высоты за людьми, сын спустился с вершины к людям, чтобы учить их правде и справедливости. Климент исколесил немало дорог, немало горечи впитала его душа, но он, ни разу не усомнился в избранном пути. Глядя с вершины, ничего невозможно постичь. Если бы это было не так, то его учителя. Константин и Мефодий, не пошли бы в простых власяницах просвещать людей, совершать добрые и справедливые дела. Туман дольше всего держится в низинах, и потому свет нужнее всего там.
Песня жниц лилась в поднебесье над отцовской землей, и в воображении Климента возник буйный конь молодого ичиргубиля из семьи Куригир, нетерпеливо бьющий копытом землю, на которой остались следы от изящных ножек красивой славянки. Молодой ичиргубиль пошел вслед за нею и пришел… на ту вершину вопросов и сомнений. Сын не помнил молодости ичиргубиля, но его старость и смерть неизгладимы в сознании Климента. И последние его слова о бочонке с дубовым пеплом, предсмертный бред о священном дубе лежат в самой глубине сыновнего сердца, и, пока Климент дышит, они будут жить в нем. Теперь, когда и заветная книга рода превратилась в пепел,
Климент чувствовал, как палящие лучи солнца проникают сквозь длинную власяницу и выгоняют последнюю влагу из его костлявого тела. Грязные капли пота текли по лбу, и он часто вытирал их домотканым платком. Дорога извивалась между подножиями гор, хлебными полями и тенистыми дубравами, но возницы будто и не думали останавливаться. Кони размахивали хвостами и с ожесточением били по мухам, облеплявшим потные крупы. В духоте летнего дня как предупреждение о чем-то непоправимом глухо звучал сиплый кашель Ангелария. Сырые дунайские туманы вызвали у него новый приступ боли в груди. И хотя еще в гостеприимном доме мораванина он перестал плевать кровью, большие сгустки мокроты отделялись с мукой, и нездоровый румянец играл на впалых щеках.
Ангеларию казалось, что е каждым днем странная лень все сильнее укачивает его на своих невидимых ладонях, липкий пот пропитывал его одежду. После удара в затылок люди Вихинга безжалостно топтали его ногами, и друзья удивлялись, что он остался цел. Они надеялись, что на новом месте он окрепнет и поправится. Если бы тут был Деян, то давно бы прогнал болезнь своими травами и кореньями, но старик навеки остался в чужой земле, рядом с учителем. Болезнь Ангелария напугала их еще в то время, когда в Белградской крепости они ожидали княжеского приглашения. Боритаркан Радислав велел своим лекарям заняться им, и по взглядам, которыми они обменялись. Климент понял, что здоровье Ангелария не улучшится. Лекари велели ему пить сыворотку из козьего молока и спать на овечьем навозе. Ангеларий для виду согласился, но отказался отделиться от друзей. Он обещал сделать все это на новом месте. Пока они ехали, он все яснее понимал: дни его жизни все больше и больше сокращаются. Слушая, как он кашляет посреди лета, один из возниц не выдержал и стал советовать есть горный мед вместе с сотами и пить отвар из сосновых игл. Ангеларий слушал и кивал головой, но его мысли, мутные и неясные, волочились за повозкой, словно хвост пыли. Много дорог исходил он по земле, много советов наслушался и сам не раз поучал людей, но никогда еще поучения не касались его собственного здоровья. Он все думал, что болезням нелегко будет согнуть его, а теперь понял, сколь внезапно все изменилось и до какой степени неотвратимо надвигается незримое соседство смерти. он уже дважды видел, как закрывает она глаза добрым и очень мудрым людям. В первый раз — глаза Константина, во второй — Мефодия. Теперь она шла рядом с ним, слушая песни жниц, и у него было ощущение, что если он неожиданно обернется, то увидит ее, сидящую рядом в повозке на свежем сене. Ангеларий представлял ее вполне зримо: как запыленную скиталицу, готовую идти вместе с ним до его недалекой уж кончины. Скрип колесных спиц напоминал скрип человеческих костей... Ангеларий постепенно начал сживаться с мыслью о своем конце, но если бы не мучительный кашель и холодный липкий пот в такую жарищу, он вряд ли думал бы о себе. И все же тихая жалость заполняла душу при мысли, что в хлебных полях и придорожных травах останутся муравьи, что птицы будут выводить птенцов и что даже паук будет плести свою тончайшую сеть, а его. Ангелария, не будет. Он долго готовился в свой последний путь, сколько слов знал о загробной жизни праведников и грешников, но теперь, когда приближался к границе потустороннего мира, ему не хотелось идти дальше. Поездка в столицу Бориса-Михаила представлялась ему спасительным бегством от смерти. Где-то там ждет его исцеление. Не может быть, чтобы княжеские врачи не нашли лекарства от его болезни. Он нужен людям, пергамент с нетерпением ожидает его умелой руки и его слов. И ему все казалось, что кони идут недостаточно быстро, а возницы не желают подгонять их. Словно угадав его мысли, Наум, который не любил сидеть в повозке и частенько шел пешком, слез и зашагал рядом. При каждом приступе кашля он доставал из кармана власяницы куски ладана и спешил дать его другу. Сначала Ангеларий отказывался, но постепенно убедился, что ладан успокаивает кашель. Вот и теперь горький вкус ладана притупил раздражение, и кашель прекратился. Это простое средство вернуло Ангеларию настроение, и на его лице снова засияла светлая добрая улыбка, всегда прятавшаяся в уголках его губ. У городских ворот Ангеларий сошел с повозки. Он хотел войти в город своей надежды с чувством победителя — победителя над страхом смерти...
8
— Небо тоже зовет к радости, великий князь.
— Человек создан для добра, святой владыка.
— Истинно так, великий князь. Да будет благословенно дело его во веки веков!
Архиепископ Иосиф вошел по мощеной дорожке в монастырский двор и взглянул на небо. Оно было чисто и покойно, как душа ребенка. Он подошел к князю и сказал:
— И сотворил боголюбивый и святой князь Михаил гнездо мудрости в устье реки Тичи! Да пребудет слава его, да святится имя его!
— Аминь! — подхватили епископы из свиты Иосифа.
Борис-Михаил подобрал подол власяницы и первым пошел к трапезной. У дверей в поклоне стояли повара и ожидали распоряжений князя и священников. Новая обитель, гнездо будущей литературы и просвещения, была построена в очень краткий срок по велению князя, и теперь он прибыл на ее открытие. И церковь, пахнущая свежей краской, и все другие здания были отделаны и приспособлены для работы с книгами. Кельи были небольшие, но уютные, с сенями, и только в представительском крыле было светское убранство. Просторные гостиные, удобные скамьи вдоль стен, застланные пестрыми коврами, создавали удивительную атмосферу веселости и душевной свободы. Трапезная — длинное светлое помещение с высокими окнами и красивыми дубовыми столами, поставленными буквой «Т», — располагала к неторопливому принятию пищи и спокойному молчанию. Архиепископ и князь сели на главные места, остальные разместились в зависимости от сана и ранга. Духовные — со стороны архиепископа, светские — со стороны князя.
Архиепископ встал, скамья резко скрипнула, он перекрестил хлеб, который князь должен был разделить. Борис Михаил ваял хлеб с выпеченным посередине крестом и легко разломил его на четыре части. Теперь пришла очередь архиепископа, и он разделил их на столько кусков, сколько людей было за столом, и отдал на подносе одному из братьев, чтобы тот раздал хлеб присутствующим. Обед начался.
Борис-Михаил первым встал из-за стола, поцеловал руку архиепископа и, получив благословение, медленно пошел к двери. За ним последовали только приближенные. Их ожидали кони и слуги. Оруженосцы встали по обе стороны князя, но он не захотел переодеваться и во власянице сел на коня. В черной одежде он выглядел словно ворон среди павлинов, но это не умаляло, а, напротив, подчеркивало его значительность и побуждало встречных крестьян и рабов кланяться ему до земли и креститься. Борис-Михаил, подобно архиепископу, благословлял их слегка поднятой рукой. Он спешил вернуться в Плиску, где его ждали недавно прибывшие ученики Константина-Кирилла и Мефодия. Сначала князь думал подождать их приезда и пригласить их на открытие монастыря, но потом решил ускорить дело, чтобы было где разместить училище, которое он задумал. В этом монастыре должны работать только те, кто владеет пером и кистью, кто освоил славянскую письменность, а потому может быть полезен его народу. Несколько дней тому назад он встретил троих изгнанников из Моравии, но радость его была омрачена болезнью Ангелария. Он поручил Доксу так устроить их, чтобы обеспечить полное спокойствие для работы и отдыха, а также найти самого лучшего лекаря среди его «детей». Ангеларий нуждался в хорошем уходе. Он совсем исхудал — кожа да кости. С первого взгляда было видно, что все трое претерпели много мук. И Наум, и Климент тоже выглядели нездоровыми: изодранные, пропыленные власяницы, исхудавшие руки, заострившиеся скулы и ввалившиеся глаза с болезненным блеском. Так блестят глаза у голодающих — князь хорошо помнил это со времени засухи и других бедствий, обрушившихся на государство в ту лихую годину...
По дороге Борис-Михаил завернул в Преслав, чтобы посмотреть, как идет строительство. Вяз с гнездом аистов все так же возвышался в центре города. Во время одного из прежних приездов князь увидел такое зрелище, которое и до сих пор не изгладилось из его памяти. Они подъезжали к городу, как раз когда вставало солнце — оно будто повисло между двумя огромными ветвями вяза, уцепившись за большое гнездо аистов, которое заслонило полсолнца и само стало похоже на огромное светоносное яйцо, блестевшее в центре нового города.
Как тогда, так и сейчас слышался непрестанный перестук топоров, но теперь сквозь него явственно слышалось неумолчное щебетание воробьев, устроивших свои жилища под донцем аистиного гнезда. Этот гомон привлек внимание князя, и он усмехнулся: в городе уже есть своя жизнь и свои особенности. Там, где птицы, человек думает о высоте — о высоте ума и сердца. Крылатым городом будет Преслав, и слава его сохранится в веках. Его надо так отстроить и расписать, чтобы по красоте он не уступал Константинополю. Хватит уже рассказов сестры о красоте византийской столицы. Он, Борис-Михаил, постарается, чтобы не только в церквах, но и в площадях с украшениями из камня не было недостатка, чтобы и медь согревала его, и золото возвеличивало. Он не был в Константинополе, его глаза не видели этого города, но он не допустит, чтобы Преслав стал лишь тенью, лишь отражением византийской столицы. Вот вернется Симеон, и князь поручит ему строить Преслав так, чтобы он стал лучше Константинополя. За годы ученья Симеон по крайней мере сумеет осмотреть византийскую столицу как следует и сохранит в памяти ее облик.
Там, где стена проходит по самому берегу реки Тичи, князь остановил коня. Надо дополнительно укрепить берег. Река — как наемный солдат, никогда не знаешь, о чем думает. Чего доброго, поднимется и подмоет берег. И не сегодня или завтра, а когда меньше всего ждешь, когда враги под стенами города... Нет, нужно укрепить русло надежнее, к чему рисковать? Князь позвал ичиргубиля Стасиса, изложил ему свои соображения и пожелал осмотреть строительство внутреннего города. Он застал мастеров за работой в здании, связывающем обе части дворца. В вестибюле перед парадной залой уже ставили медные оковки, в дуге абсиды наклеивали изразцы. В северном конце залы поднималась витая деревянная лестница, перила ее были украшены искусным узором, поблескивали шляпки кованых гвоздей. Борис-Михаил задумал превратить одно из цокольных помещений в книгохранилище. Оно должно быть сухим, легко проветриваемым, чтобы книги не портились. Глубоко вдохнув запах свежей древесины, князь вышел на прохладной залы. Летний солнечный день на мгновенье ослепил его, и он заслонил ладонью глаза. Деревья, кустарники и травы на близлежащих холмах сплелись в единую крышу, под которой шла своя, тайная жизнь природы. В опавшей прошлогодней листве черепахи искали прохладу ручьев, зеленые ящерки грелись на камнях — разинув рты, впитывая жару прямо сердцем. На склоне вот этой горы будто бы явился людям святой Пантелеймон вместе с какими-то всадниками, и Кремена-Феодора-Мария долго не оставляла брата в покое — настаивала, чтобы он построил обитель. Место, конечно, неплохое, но сперва надо закончить начатое, а потом браться за другое. Много взвалило себе на плечи государство, пригнулось под тяжелой ношей строек. В трех частях страны надо возвести по крайней мере по одной княжеской базилике, и пусть там молится его народ. Ни к чему все собирать вокруг Плиски и Преслава. Один очаг не может обогреть всю Болгарию. Много очагов нужно построить, чтобы разжечь пламя великой любви к Христу... На холме виднелись печи — искусные мастера керамики, собравшиеся со всей страны, помогали украшать новую столицу. Князь еще никому не говорил о своем намерении перенести столицу из Плиски в Преслав, но, видя, как он заботится о строительстве Преслава, приближенные стали догадываться об этом. Новый город с новыми церквами и монастырями, со стенами покрепче и повыше плисковских не строится просто так! Это строительство порождено замыслами, которые должны дать свои прекрасные и удивительные плоды. Князь отвел ладонь от глаз и велел привести коня. Вскочив в седло, Борис-Михаил, прощаясь, сказал: