Кирилл и Мефодий
Шрифт:
Колени задрожали дома, в покоях. Присев на кровать, Ирина безудержно разрыдалась В этом плаче была и жалость к себе, и гнев на людей, и боль от обидных слов. Вдруг вместе с упреками Игнатия ей послышалось и другое: «Вернись обратно, Ирина! Уйди!» И она ясно увидела перед собой Константина на монастырской лестнице, красивого и недосягаемого, сурового и гордого, услышала его голос, который теперь до смерти будет как нож в ее сердце. Прости он ее тогда, она не чувствовала бы себя теперь отвергнутой и презренной. Всегда считая себя любимой. Ирина поняла сейчас, что жила самообманом. Один бог ведает, любит ли ее еще и Варда... Ее обрадовала его неуемная злоба. Ссылка Феодоры в монастырь произвела впечатление удара кнутом, удара оглушительной силы. Ирина надеялась, что теперь их враги испугаются, но речь патриарха, насыщенная гораздо большей злобой, враждебно настроила смущенный город. Игнатий утверждал, будто слова подсказал ему всевышний, поэтому никто не должен остаться равнодушным к злодеяниям кесаря похитителя Феодоры и ее дочерей.
Патриарх пламенно призывал Михаила не забывать о матери, которая девять месяцев носила его во чреве своем, а потом кормила грудью. Он спрашивал с амвона: почему император разрешает
Проповедь патриарха дошла до дворца, взбудоражила улицы, смутила торжища, и лишь Варда сделал вид, что она его не касается. Он пока слушал, собираясь с силами для решительного удара, который покажет и знати, и парикам, что с Вардой шутки плохи... В таком напряжении прошел год.
Кесарь боялся сделать следующий шаг — разделаться с логофетом Он искал способ устранить его. Свои люди донесли, что войско, которым когда-то командовал Феоктист, не забыло о нем. Веским было его слово среди воинов, и немудрено, если после речи патриарха он позовет их на помощь императрице и ее сыну. Враги кесаря хитро вели борьбу. Выступая против него, они объявляли жертвой не только Феодору, но и самого Михаила, несмотря на то что с императорской головы не упало ни волоска и на первый взгляд ему ничего не грозило. Люди угадывали тайные желания кесаря и раздували свою ненависть к нему. Варда ухватился, как утопающий за соломинку, за первую пришедшую ему в голову мысль — послать логофета предводителем миссии к болгарам. Как всегда. Михаил согласился с предложением; Феоктиста позвали во дворец, чтобы поручить ему миссию. С огромной боязнью и колебаниями поднялся логофет по мраморной лестнице, будучи глубоко уверенным, что это ловушка. Однако нельзя было не пойти, следовало собраться с духом. К великому удивлению, Михаил принял его и долго с ним беседовал, предлагая поставить болгарам явно неприемлемые условия — искусство ведения государственных дел было, несомненно, ему неведомо. Феоктист считал, что переговоры с болгарами все-таки не будут напрасными, мир они вряд ли заключат, зато можно будет договориться об обмене пленными, которых было немало у обеих сторон. Слушая бесстрастный голос императора, логофет думал о своих делах. В голове созревал роковой план: по пути в Болгарию остановиться в Адрианополе и, если тамошний стратиг сдержит свою клятву, с божьей помощью пойти на Царьград. Момент подходящий, народ пуще прежнего ненавидит Варду.
— Я буду очень доволен, если мой дорогой логофет сочтет необходимым через пять дней отправиться в страну болгар, — сказал Михаил, подняв палец.
— Я готов, солнцеликий, — как-то торопливо ответил Феоктист.
Впрочем, он отвечал собственным думам.
— Так тому и быть! — Михаил встал и протянул нежную руку.
Поцеловав ее, логофет попятился к выходу. Через пять дней крепостные ворота пропустили миссию к болгарскому хану. За это время Феоктист успел обойти посвященных в заговор людей, знакомя их с новым планом. Заговорщики, разумеется, не восторгались этим страшным делом, но и не отказывались участвовать. Многие из них в душе колебались, но слово патриарха наполнило их силой и решимостью. Логофет вышел живым-здоровым из мощных стен города и потому решил, что никто его не предал. Обычно Феоктист ездил в карете, но теперь он нарочно взял двух коней — один из них был гнедой, с белой звездой на лбу и перезванивающим стуком копыт: слушаешь и думаешь, будто знатная дама ступает по каменным плитам соборного храма.
На этом коне он сражался в одной из битв со славянами Солунской фемы. С тех пор как славяне со смертью Льва потеряли в городском правлении близкого человека, они стали слишком часто бунтовать. Феоктист помнит, как он намучился, пока в свое время не убедил императора Феофила назначить друнгарием Солунской фемы именно Льва, его друга. Да, с Феофилом, пусть земля ему будет пухом, можно было разумно разговаривать, доказывать и защищать каждую мысль в пользу империи. Тогда они, помнится, провели три длинные беседы. Впрочем, говорил только логофет, император слушал. Расселившись до Древней Эллады, славяне неплохо устроились на полях и в горах Солунской фемы. Нет такого солунянина, который не говорил бы по-славянски. Надо было уважать этих людей, чтобы сделать их своими, достойными жителями империи, а для этого следовало поставить во главе фемы человека их крови, но в то же время преданного императору. Ничего страшного нет, стратиг — грек, а друнгарием будет славянин... Иначе не покончить с бунтами этих неплохих, но чересчур гордых людей, отвечающих на добро добром, на зло злом... Феоктист говорил азартно, императору приходилось сдерживать его, успокаивать. Император все молчал, и это молчание смущало Феоктиста, он умолкал, но Феофил кивал — продолжай. И так три раза подряд. Лишь после третьей встречи он велел асикриту составить указ о назначении Льва друнгарием. И написать, что это делается по рекомендации логофета Феоктиста. Феоктист прекрасно понимал, что означает «по рекомендации»: каждая ошибка нового друнгария падет на его голову. Ничего, это не очень смущало его, важнее было, что император внял его просьбе. И в самом деле, как только Лев стал друнгарием, смуты прекратились, фема успокоилась. Но после его смерти споры вновь стали решаться оружием, и опять пришлось водворять порядок. Сил оказалось маловато, чтобы заставить славян подчиниться. Вот тогда-то уязвленная гордость и подтолкнула их на союз с болгарами. И если в пустых головах Михаила и Варды есть хоть капелька разума, они должны снова назначить в Солунскую фему славянина, а не византийца! Но разве есть кому об этом сказать, с кем поговорить? Все равно что глухому в ухо кричать, а слепому пальцем показывать... Одни запои да козни, для государственных дел времени нет. Вот и сейчас — посылать-то они посылают, но зачем? Неужели не понимают, что империя не может приказывать соседям, не может диктовать им свою волю? Впрочем, какой смысл трепать себе нервы? Он все равно передаст болгарам императорское поручение, когда рак на горе свистнет...
Миссия добралась до Адрианополя
Когда домашние покинули трапезную, Феоктист сказал, нахмурив брови:
— Я приехал сообщить тебе, что пора.
От этих слов хозяин пожелтел, как айва, и, уронив кость, которую с аппетитом глодал, пробормотал:
— Я знал, я так и знал...
— Знал, не знал — неважно! — заключил логофет. — Присягу давал? Давал. Теперь выполняй. Чтоб через два дня войско было готово.
— Б-будет, — промямлил стратиг.
Через два дня войско шагало в Константинополь. Воинам объясняли, что они идут по приказу Михаила — спасать его и императрицу от Варды. Они поверили, решив, что все обойдется без боя, что кесарь, завидев их, тут же освободит Феодору и ее дочерей... Во главе, верхом на длинногривых лошадях, ехали логофет и стратиг, который немножко пришел в себя. Вечером, в крепости Цурул [42] , он напился и стал так пространно извиняться за первоначальный страх, что надоел. Поздней ночью Феоктист все же сумел избавиться от неуемного болтуна и пошел к себе. Ему хотелось вздремнуть для бодрости перед предстоящими испытаниями, но, когда полез в карман за любимой коробочкой из слоновой кости с зубочистками, понял, что забыл ее в трапезной. Слуги уже разошлись, не видно было и новых телохранителей. Раздосадованный, что придется опять идти к пьяному стратигу, логофет пересек широкий коридор и вошел в зал. Коробочка лежала на неубранном столе, но, к великому удивлению Феоктиста, трапезная была пуста. Исчезновение пьяных было весьма подозрительным: ведь они так гуляли, что казалось — не разойдутся и до восхода солнца! Логофет прислушался — стояла гробовая тишина...
42
Цурил (или Цорул) — крепость во Фракии, прикрывавшая подступы к Константинополю.
На обратном пути он то и дело останавливался, все чудились какие-то шаги. Наверное, их рождала странная тишина и его воспаленное воображение. Выходя давеча из комнаты, Феоктист оставил дверь открытой, а свечу зажженной, но сейчас там было темно, он шагнул вперед, ища свечу, чтобы зажечь ее от факелов, стоявших по углам коридоров, но тут две крепкие руки схватили его, две другие больно заломили кисти назад и быстро связали их толстой веревкой.
«Предательство!» — мелькнула мысль. Дело было сделано так быстро и ловко, что логофету осталось только простонать от обиды и боли. И все.
Через два дня его передали Варде, а еще через неделю казнили на крепостной стене, и голова логофета скатилась в волны моря — в назидание всем заговорщикам. Предводителем миссии к болгарам послали протоспафария Феоктиста Вриенния, ибо болгары уже знали, что эту миссию возглавляет некий Феоктист.
9
Первым узнав о смерти Феоктиста. Мефодий долго колебался, говорить ли об этом Константину. Известие его опечалило. Он обвинял не логофета, а среду, загубившую его. Эта среда создала целую иерархию фальшивых ценностей, реальное значение которых зависит только от волн сильнейшего. Если бы в схватке победил Феоктист, с крепостной стены скатилась бы голова Варды, и логофет был бы уверен в своей правоте, ибо бог помог ему разделаться с тираном. Но они оба не правы. Оба шли общей дорогой — дорогой власти, где есть место только для одного. Второму суждено было погибнуть — их благодетелю, Феоктисту. Мефодий спустился в огород, где трудились батраки и послушники, осмотрел грядки с чесноком и луком и поднялся на холм. Отсюда была видна часть монастырских угодий, и дальше — две деревушки, принадлежащие святой обители. Погожий весенний день вывел все живое в поле. Вдали белели волы. Природа дышала покоем и так располагала к мирному труду, что ему казалось кощунственным, что в таком прекрасном мире убивают людей.
К обеду Мефодий спустился в монастырь, заглянул в кухню и поднялся по лестнице в свою келью. К Константину идти не хотелось — пришлось бы сказать о Феоктисте, а это надолго расстроило бы его, помешало бы работе: он упорно переводил священные книги на славяно-болгарский язык. Мефодий усвоил азбуку, но у него дело шло медленнее. Мысль Константина была более гибкой, он применял гораздо больше слов, его обширные познания делали работу приятной и интересной. Целыми неделями не выходил бы он из кельи, если б не службы. С болью в сердце отрывался Константин от книг, считая, что его работа гораздо полезнее, чем участие вместе с братией в хвалебных молитвах. В последнее время игумен ревниво следил за братьями, подозревая Мефодия (да и люди нашептывали), что он будто бы собирается сесть на его место, а Константин-де потому не высовывает носа на кельи, что пишет патриарху донос, обличая чревоугодие игумена, его жадность и пропасть иных грехов. Игумен ужасно боялся всего этого, а потому и верил подстрекателям; особенно страшило его покровительство Феоктиста и императрицы. После ссылки Феодоры он ожил и решил посетить Константина. Разумеется, этого не следовало делать без предупреждения, но ведь цель святого отца была застать Константина врасплох и лично убедиться, чем же он, в сущности, занимается.