Кирилл и Мефодий

Караславов Слав Христов

2

Ирина вернулась в Царьград, опустошенная неудачей и утомительной поездкой. Странное безразличие поселилось в ее душе. Вернее, это было не безразличие. Впервые ее красота не ошеломила, впервые отвергли ее протянутую руку. Она часами стояла перед зеркалом. Неужели подурнела? Может, потускнела перламутровая кожа? Пропало очарование улыбки? Исчез горячий, игривый блеск глаз? Всмотревшись в себя, она так и не обнаружила ничего, что могло бы оттолкнуть мужчину, все равно, пожилого или молодого. Чем дольше смотрела, тем все более красивой и прельстительной казалась она себе: руки были похожи на совершенное творение великого мастера, волосы ниспадали на плечи длинной и темной как ночь волной, тело изгибалось, будто молодая весенняя лоза, напоенная сладким соком безумного цветения. Чем же она не нравилась ему, почему он наговорил ей столько беспощадных слов? Неужели она обидела его, испугала своим приездом? Наверное, он не ожидал ее признания и заранее готов был уязвить ее?.. Ощущение, что она потеряла надежду, которую лелеяла в глубине души, не проходило; Ирина стала

равнодушной ко всему вокруг. Ее возвращение вряд ли кого обрадовало во дворце Варды. Лишь на второй день она увидела кесаря вместе с новым начальником маглавитов. Они шли по широкому двору, Фотий — на шаг позади, слегка придерживая тяжелый меч. Рядом с Вардой он казался хрупким, неспособным носить оружие, какая-то отрешенность сквозила во всей его фигуре, в остром продолговатом лице. Поредевшие каштановые волосы делали это лицо маловыразительным. Варда шел крупным шагом, он был подпоясан поясом из золотых пластин. Зеленая одежда, отороченная узором на канители, придавала ему внушительность, даже красоту. Жесты были властными, повелительными. Такой мужчина мог бы удовлетворить самую капризную женщину. Чего же она от него хочет? Не станет же он любоваться ею целыми днями: это под стать какому-нибудь олуху, а не ему. Он должен бороться, раскрывать заговоры, беречь себя и государство. Разве она пошла бы без оглядки за ним, если бы он был иным? Однако кесарь стал о ней забывать, уж слишком много времени проводит с молодым императором. Был бы Михаил женщиной — было бы понятно, да и Царьград кишит прекраснейшими женщинами, одна другой краше. Не станет же Варда терять время с этим... Ирину трудно обмануть. Феоктисту следовало бы придумать что-нибудь более правдоподобное. Нахмурив брови, Ирина тряхнула головой. Два дня уже ждала Ирина встречи с Вардой, и в ее ожидании были боязнь и любопытство. Она боялась первого вопроса кесаря и хотела понять: каким он будет, этот вопрос? Встречалась ли она с Константином? И если она скажет ему о состоявшейся встрече, как он на это посмотрит? На самом деле в ее душе глубоко притаились усталость, тревога, тупой страх перед неизвестностью, но равнодушия не было. Страх облачился в одежды Иоанна. Того и гляди, разговорится перед отцом, тот поверит ему, и тогда ей конец. Тогда и поручение дяди она не сможет выполнить... Ирина проследила взглядом за Вардой и Фотием, которые пересекли двор и вошли в конюшню. Через минуту стук копыт заглох в переулке. Она с ужасом вернулась к поручению Феоктиста. Многое наговорил он ей, но чего, в сущности, он хотел? Смерти Варды. Цена ее возвращения в круг родных велика, но что она получит за эту цену? Золото у нее есть, почести тоже, хотя и пополам с презрительными взглядами, а любовь?.. Она думала, ее любит Константин — увы, это был самообман. Нет, ее любит могущественнейший человек империи, разве этого мало? Пока любит... Значит, все у нее есть. И если она не хочет потерять то, что имеет, надо действовать, пока не поздно... Ирина положила зеркальце на подоконник и выглянула в коридор. Старая Фео, сидя на разрисованном сундуке, дремала в послеобеденной тишине.

— Передай Варде, что жду его вечером.

Старуха встала.

— Иду, доченька...

— Дрыхни, дрыхни! — буркнула Ирина и закрыла дверь.

Она пыталась уснуть, но сон не приходил. Встала, прошлась по комнатам, посмотрела горшки с цветами (поливают ли вовремя?), проверила ожерелья и браслеты (никто не трогал?), наконец села за пяльцы, сделала несколько стежков и задумалась. Близилась ночь, и страх ее усиливался: ночью предстояло рассказать Варде все о Феоктисте... Нет, не все: ни слова о том письме! Скажет, что случайно догнала его в дороге и он воспользовался этой встречей, чтобы сделать ей разные предложения... Если Варда спросит, что за предложения, скажет и о яде... Чересчур много болтать не будет, сообщит все постепенно, пусть ему будет ясно, что она не приняла болтовню логофета всерьез, но быть начеку не мешает... Люди, которые осмеливаются делать такие предложения самой близкой кесарю женщине, наверняка способны и на другое, более страшное, готовящееся кем-нибудь, кто его ненавидит. Солнце как-то сразу скрылось за горизонтом, и летние сумерки затушевали все вокруг. Черный кипарис у окна качался, словно черная метла, будто пытался вымести из окна сумерки.

Ирина велела приготовить ванну. Окунаясь в небольшой удобный бассейн, долго мылась, будто собиралась в первый раз лечь с Вардой. Казалось, что этот вечер будет роковым и надолго определит ее отношения с кесарем. Она уже выбрала путь, нельзя было возвращаться. Надо забыть неудачную попытку сблизиться с Константином. Глупо все вышло. Ирина чувствовала, что, вспоминая о нем, будет вспоминать свое унижение, а унижение рождает ненависть. Унизил он ее, глубоко унизил своим пренебрежением. Не простит она ему этого никогда...

Сказано было все, что надо. Сердце Ирины тревожно колотилось. Варда лежал навзничь, раскинув руки, и молчал. Рожок месяца смотрел в окно, будто стараясь увидеть ложе. Его любопытный свет падал на перламутровое женское колено. Молчание Варды пугало Ирину. Нащупав его сильную руку, она положила на нее голову, ощущая нервную дрожь мышц.

— И это все? — ровно спросил он, разжигая еще сильнее ее страх.

— Все... Я предпочла уехать, не хотелось еще раз встречаться с ним, — ответила она, прильнув щекой к его руке. — Даже на обед не пошла...

— Какой обед?

— По поводу монастырского праздника. Игумен давал...

Голос был мягким, прельстительным. Она знала, что Варда уже прикидывает варианты и его мысли, как охотничьи соколы, нацеливаются на жертвы.

— А может, он еще что-нибудь сказал?

— Что же?

— О Феодоре, моей сестре.

— Вскользь... Что если удастся это.., ну, отравление —

она будет более всех рада...

— Рада, значит?

— Так он сказал.

— Посмотрим, кто будет радоваться первым, — буркнул Варда, резко высвобождая руку.

Прежде чем одеться, он долго сидел на краю постели, безмолвный и мрачный. Слабый луч месяца рассекал его спину, как мечом. Одевшись, он притянул Ирину к себе, слегка поглаживая ее по лицу.

— Молодец, что сказала. Я давно подозревал, но все думал, может, ошибаюсь. Спасибо!

— Ты не останешься? — спросила она.

— Еще хочешь? — спросил Варда с грубой откровенностью.

— Я не об этом... Страшно без тебя.

— Подожди еще немного, и я все время буду с тобой.

Он нащупал меч около ложа.

Завтра надо чуть свет встать. Решил переставить всех — от протоспафария [32] до сотника. Пока освоятся на новых местах, пройдет немало времени. Доверия воина трудно добиться. Лучше тебе один раз не поспать со мной, чем потерять меня на всю жизнь... Одно только утешает — что и тебя не будет в этом мире. Монастырь по крайней мере тебе обеспечен. Но ты молодая, красивая — соблазнишь старца какого-нибудь, тогда оставят тебя в покое, и снова будешь блистать...

32

Протоспафарий — византийский почетный титул, обычно жаловавшейся военачальникам среднего и высшего ранга (греч.).

Ирина понимала, что он шутит, но шутка была весьма зловещей... Она приподнялась и сказала:

— Меня удивляет твоя храбрость, но перестань шутить со смертью. Не видишь разве, который час — пора ведьм и злых духов!

— Ну-ну...

— Не увиливай. Я же говорю: боюсь. И если любишь, останешься... Ты так долго избегал меня. Почему?

— Останусь, если не будешь спрашивать, — все так же шутливо ответил Варда.

— Не буду...

И меч вновь очутился на полу, и вновь сильная рука привлекла, притиснула ее к себе. Она вздрогнула — белый лебедь на широком ложе, — ненасытная, полная жизни; но уже не было страсти первого порыва — мысли Варды занимало то, что он недавно услышал, и это вытеснило мужские желания. Кесарем владела тревога о завтрашнем дне.

3

Великий совет окончился. Слуги уходили из зала, гасили факелы и свечи. Разноцветные подушки для сидения, разложенные бондами как кому удобнее, опять заняли места вдоль стены. Огромное кованое блюдо в центре почти опустело — на нем оставалась лишь горсть грецких орехов да сладкого изюма, отдававшего горечью. Около блюда красовался золотой кувшин со стройной шейкой, на которой еще белела струйка кумыса, наполнявшего зал приятным ароматом. Впрочем, слуги не знали, был ли это запах кумыса или трав, которые всегда сжигали перед началом совета. Шестеро боилов, представителей Нового Онгола, и шестеро представителей Старого (Задунайской Болгарии [33] ) составляли ядро Великого совета, первый полукруг около хана и кавхана. Сегодня место кавхана пустовало: сын Ишбула, Эсхач, его первенец, погиб в битве с германцами. — и лишь в конце совета туда сел Онегавон. Разговоры прошли спокойно; почтили память умерших, опрокидывая вверх дном золотые чаши. На медных подносах белели круги пролитого кумыса в честь тех, кто сел рядом с Тангрой и сверху смотрел на дела государства. Никто не осудил Бориса за поражение. Виноват был Эсхач. Он ринулся в бой слишком безрассудно, не дождавшись войск Старого Онгола. Мертвеца тоже не следовало обвинять, он уже получил свое наказание: Тангра будет судить его, потому и взял к себе. Подушек в других рядах было так много, что они лежали почти впритык. Там сидели кандидаты в члены совета — тарканы и боритарканы, боилы, багаины, представители ста родов. Великий совет решил все вопросы единодушно, если не считать злобных намеков со стороны первенца Эсхача — чернявого, нервного Ишбула. Он чувствовал себя обиженным решением Великого совета, который выбрал Онегавона на место его отца. Все понимали обиду, но сам Ишбул был слишком молод, чтобы доверить ему столь важную государственную должность.

33

Задунайская Болгария — владения Болгарии на левом берегу Дуная.

Совет решил: передним постам на пограничной полосе с империей начать восстановление разрушенных крепостей и прочно осесть в них, а набеги на некоторое время прекратить. Уши и глаза государства тайными путями сообщали: Византия слишком поглощена войной с арабами, и поэтому самое время отправить послов и попробовать заключить мир, который позволит Великому совету выиграть время для усиления войска. Борис, до сих пор не думавший о новом посольстве, попытался возразить, но великие бонды, словно сговорившись, настаивали на своем, и он не без колебания отступил. Предводителем миссии в Константинополь определили багатура Сондоке, брата ханской жены, пользующегося полным его доверием. Сондоке переложил заботы по хозяйству на старшего сына, а сам занялся тем, что вмешивался в государственные дела — он умел вовремя сказать нужное слово, ибо был сообразительным, хитрым как лиса и не терялся в неожиданных ситуациях. С ним должен был ехать боил Тук, славившийся своей силой. Толмачом назначили Домету, Домета был князем славян из Борисовой Брегалы. Его предложил кавхан Онегавон — это был первый шаг в развитии тайной договоренности с ханом. Воцарившееся молчание насторожило Бориса. Первым запротестовал молодой Ишбул: с какой стати славянина включать в такую важную миссию? Но резкий голос Онегавона угомонил его: