Кирилл и Мефодий
Шрифт:
Вслушиваясь в слова философа, Иоанн проникался их искренностью. До сих пор он делился своими тревогами и своей болью лишь с пустой постелью да холодными стенами своей богатой опочивальни. Константин помогал ему воспрянуть духом, не успокаивая его, не объясняя причины страдании, — он говорил ему о человеческой неправде, которая никого не щадит. Глубоко вздохнув. Иоанн попытался взять себя в руки.
— О, как все меня давит и угнетает. Я живу, как тень, нелюбимый, ненужный... Обманутый, презираемый... Скажи, философ, скажи мне правду: как прогнать ненависть? Она сидит в душе и не дает покоя. Ложусь ли, встаю ли — она со мною, теснит мне грудь, вот-вот
— Несчастье, друг, сделало твое тело убежищем хулы и злости. Повседневная горечь твоей жизни превратила их в неугасающую боль, боль — в злобу, а злобу — в щит против человеческой неправды. Но этот щит непрочен, источен желчью непрестанных человеческих насмешек. Ты чувствуешь себя бессильным, как воин со связанными руками, и тогда приходит испепеляющая ненависть...
— Назови мне лекарство, учитель!
— Лекарство, друг мой, создано одновременно с сотворением мира: закрой глаза и уши для зла и живи большими мыслями, твори на благо рода человеческого. Если же не хватает сил подняться на такую высоту, поищи узкую дорожку света, который сам приходит к нам в густом лесу. Он разгоняет глубокие холодные тени, чтобы согреть притаившийся цветок надежды. У тебя же есть пергамент — вынеси его на этот свет и увидишь, как из твоих бессонных ночей пробьется чувство.., а если выразишь его в песне, она сможет утешить и других людей...
— Но я же увечен и болен! — поднял голову Иоанн, доверчиво глядя на Константина.
— Пустые это слова, не хочу их слушать, ибо в жизни нет больных люден, есть только больной дух, который препятствует созиданию. И боль твоя, и взгляд, и слова говорят мне о твоем уме и о том, что ты не обманешь моих надежд. Ищи в книгах цель своей жизни, пойми время, не спорь с мелкими душами, подружись с Платоном и божествами, с вечно живым и непорочным, чтобы забыть о грязи мира господ и о своей боли... Если последуешь моим советам, то уже сегодня станешь здоровым...
Последние слова Константина, прозвучав, как бы остались в келье и наполнили се торжественной тишиной. Иоанн встал и, взяв обеими руками правую руку философа, долго стоял, прильнув к ней лбом. Константин ощущал исходивший от него жар, а поэтому не спешил высвободить свою руку. Человеческое сердце просило защиты, сердце философа хотело ему помочь и одновременно сжималось от боли и понимания, что невозможно сделать это уродливое тело красивым, гибким, стройным и высоким... Подними Иоанн в это мгновение глаза, он увидел бы смущенное и печальное лицо, лицо человека, тоже нуждающегося в совете.
В таком положении застал их Мефодий. Он вихрем влетел в келью, заметив Иоанна лишь после того, как обошел дубовый стол. Выходить было поздно. Сев за стол, он бережно положил какую-то книгу поверх разостланных пергаментов.
— У нас знатный гость, это чудесно! — сказал старший брат, погладив книгу ладонью. — Радость любит друзей...
— А радоваться есть чему, брат... — Ясные эти слова, приподнятое настроение вдруг разорвали сумерки кельи. Иоанн выпустил руку Константина и несколько неловко поклонился Мефодию. В этом поклоне были и уважение, и почтительность, и легкое смущение. Он не знал, что делать.
Его выручил Константин:
— Останься, Иоанн... Человек сам создает свои радости, зачем от них бежать? Сегодня...
— Сегодня, — прервал Мефодий, — наш долголетний труд увенчался успехом, бессонные ночи моего брата Константина принесли плоды! Посмотри, брат! — подал он книгу философу.
Константин взял книгу и стал медленно листать ее. Присутствие Иоанна
— Мы с моим другом Иоанном только что разговаривали о крыльях человека, которые должны быть у каждого, — сказал философ, — и мы обязаны не давать им опускаться А разве есть крылья сильнее и крепче мысли? Нет... Ее можно сохранить в книгах, чтоб осталась с людьми, любящими ее... Иоанн, это — труд безрассудных людей, решивших одолеть тьму. Ты хочешь знать, кто они? Вот, ты видишь их перед собой. Я и мой брат решили открыть славянам глаза на божий свет. Мы создали буквы на их языке, чтобы они лучше воспринимали небесную благодать. Как видишь, мы тоже ищем смысл жизни и свое место в ней... Сейчас наша единственная мечта — отправиться...
— Куда? — поднял взгляд Иоанн.
— К тем, кому мы нужны.
— Возьмите меня с собой...
— Ты — птица в клетке, а ключ от нее не у нас, сказал Мефодий.
— В сущности, все мы в одной большой клетке, Иоанн, и общими усилиями надо будет освободиться из нее, добавил философ.
— Почему? — не понял Иоанн. — Вы же свободны!
— Свобода иногда условна, друг. То, что мы создали, заранее обрекает нас на гонения... Мы ведь выходим на борьбу с триязычием.
Высоко подняв книгу, Константин раскрыл ее, и она стала похожа на прекрасную птицу.
— Полетит ли она? Небо есть — небо единого бога, а народов много, и все они чтят разные божества... Почему?
Вопрос повис в воздухе и, казалось, пролетел сквозь время.
Никто на него не ответил.
Иоанн стоял между двумя братьями в тесной келье монастыря и не хотел уходить, чувствуя близость к этим людям высоких мыслей, устремившихся в далекий путь. Если когда-либо ему удастся пойти вместе с ними хотя бы простым поводырем их мулов, он будет беспредельно счастлив от сознания того, что и он борется с догмой и ограничениями. А догмы создаются людьми — такими, как те, к которым принадлежал и он. Там, в сумерках широких приемных, тайных ходов, глубоких подземелий, забитых узниками.., там, где шелестят шелка и бархат, где из серебристых мехов показывают языки зверьки с драгоценными камнями вместо глаз, слышатся коварные шаги хитрецов и развратников, создающих законы и запреты для защиты своих интересов. А с кем он? Что общего имеет он с ними, кроме сумасшедшего случая, вследствие которого появился на свете один знатный плебей? Нет! Отныне Иоанн знает свое место! Он так долго искал его и теперь не потеряет!
Надо быть с братьями, навсегда!
11
В последнее время Климент ночевал в мастерской. Под каменкой крышей монастыря, среди запаха льняного масла и растворителей он чувствовал себя как когда-то в отцовской пещере. В самом дальнем углу он поставил маленький иконостас с первой своей иконой. Тусклый огонек лампадки дрожал, и казалось, будто глаза святого подмаргивали, глядя на молодого послушника. В создании иконостаса участвовали все мастера. Марин вырезал его из самшита, украсил двенадцатью сценами — от рождения Христа до его великого воскресения. Резец оживил лица, и тени, спугнутые огоньком лампадки, прятались за крохотными фигурками, создавая непрерывный танец светотеней, который приковывал к себе внимание. Оклады и лампадка были делом рук Саввы. Каждый вкладывал в труд всего себя и старался показать свое умение.