Кирилл и Мефодий
Шрифт:
Три языка, различные веры, различные надежды. Долгие зимние ночи до самого рассвета Борис и Онегавон часто коротали вместе, сидя у очага. Если при вступлении в ханское войско ритуал посвящения и присяги в мужестве и верности распространить на всех молодых воинов, но при этом в выплате налогов не приравнять славян к болгарам — значит ровно ничего не сделать; если же приравнять — неизвестно, как воспримут это сто родов. Онегавон сомневался. Бориса это пугало. Он считал, что в дальнейшем можно подумать и об общем языке для всех, но в таком случае придется ориентироваться на язык большинства, то есть славян. Сколько людей говорит на чистом болгарском языке? Горсточка! И только дома. И все же что скажут об этом сто родов? Но ведь и они не сохранили свой язык в чистом виде. Славянские слова разгуливают там, как в собственном именин. Говорили и о письменности. Все ханы до Бориса свои заветы на камнях и замечательные наставления на столбах писали по-гречески... Как быть?.. И уже совсем тихо беседовали они о старой вере предков. Говорить об этом было опасно. Несмотря на то что они были в комнате одни, оба чувствовали себя неловко... Согласно древним законам. Борис был также жрецом, толкователем знамений и заклинаний, поэтому ему было особенно трудно оспаривать старую веру. При жизни отца было как-то свободнее говорить о
Они боялись вслух говорить о новой вере — боялись не столько Тангры, сколько ушей ста родов. Разговор о христианском боге всегда вели с недомолвками, как бы между делом, обсуждая войны между империей и сарацинами, размышляя о тамошних пошлинах, об их непрочном мире, который все не удается закрепить; осторожно переходили к церковным обрядам, постепенно объединяющим и армян, и греков, и большую часть славян, и другие народы, населяющие империю. Эта вера каким-то образом связывала в общин узел все пути, выравнивала всех и в земном царстве, и в небесном, стремилась возвысить человека во имя справедливости, понятной и приемлемой для всех. Глядя на отблески огня, слушая потрескивание сырых поленцев, они чувствовали, что вступают в странный заговор против своего народа — ради того, чтобы сохранить его в будущем. В такой зимний вечер Онегавон первым осмелился заговорить о главном:
— Мои годы вдвое против твоих, светлейший, в случае неудачи пусть грех падет на меня.
— Я надеюсь только на тебя.
— Позволь мне вернуться к себе в Средец и сеять новые семена в моем тарканстве, и, если роды восстанут против меня, виновным буду я.
Борис долго молчал, прежде чем ответить. Его взгляд был устремлен на раскаленные угли, а рука слегка постукивала длинной головней. Каждый удар рождал сноп искр, взлетавших вверх в необъяснимой радости. Прежде чем ответить, хан задвинул головню в огонь и повернул к Онегавону полуосвещенное лицо:
— Это всего лишь один из путей, Онегавон... Если я пошлю тебя этим путем, останусь один. С завтрашнего дня назначаю тебя кавханом, моим первым помощником. Начнешь проверку ста родов. Постепенно ты соберешь около столицы тех, кто женат на славянках, других оставишь подальше. И все тихо, не привлекая внимания... Лучше тихо, да надежно, чем быстро, но неудачно. Нам обоим должно быть совершенно ясно одно: и сверху, и снизу смотрят на нас с недоверием. Удастся — значит, мы на верном пути.
Онегавон не ответил. Он молча поднял правую руку, растопырил пальцы и с легким поклоном торжественно положил ее на грудь.
Они поняли друг друга. Утром гонцы поскакали в воеводства и тарканства, чтобы сообщить всем: собирается большой совет.
8
Деян робко постучал в дубовую дверь. Он не любил нарушать сон философа. В сущности, он еще ни разу не застал его в постели, видел только склоненным над пергаментом, с головой ушедшим в известный лишь ему мир, мир тяжелых и мудрых книг, украшенных искусными рисунками из жизни апостолов и святых. Деяна не учили читать, да и для парика ли такое занятие — погружаться в мысли далеких тебе людей о других знатных людях. Они умеют толковать книги, а он кто такой? Старик, который не в силах воспринять их премудрость. Был бы молод, Деян попробовал бы овладеть ею, но старость все подавила в нем, и он был не в состоянии одолеть бесплодность своего ума и старческую усталость. Если он и заглядывал в книги, то делал это только из почтения к философу — своему благодетелю, к святой руке, вернувшей ему свободу. Никому, кроме Константина, он в монастыре не подчинялся. Эта личная преданность раздражала монахов, и они часто отравляли дни старика мелочной ядовитой злобой. Деян не был ни послушником, ни батраком, и его особое положение злило остальных послушников и батраков. Они завидовали его свободе, его праву располагать собой. В последнее время Деян согласился исполнять обязанности ночного сторожа больших ворот. Ночное бодрствование его утомляло, зато днем он мог спокойно отдыхать у дверей кельи Константина, довольный тем, что недаром ест постные блюда монастырской кухни. Старик мало-помалу освоился с жизнью святой обители и открыл довольно много изъянов в поведении братии: хитрость, фальшивую набожность, леность и криводушие. Все это было и в большом городе, но там люди не претендовали на совершенство, не считали себя слугами господа бога, как здесь. Поэтому тут он глубже переживал лукавство и ложь. Новая служба в некоторой мере скрыла от него дневные грехи монахов, зато открыла ему другое — прелюбодеяние. У молодых монахов, да и не только у них, были свои ночные дорожки, ведущие в близлежащий женский монастырь святой Магдалины. Деян тщетно пытался закрывать на это глаза. Прошлым вечером отец Пахомий вернулся с перевязанной головой: его побил дьякон Онуфрий из-за хрупкой послушницы Анисии. Деян не собирал сплетен, они сами находили его, но вместо того, чтобы злорадствовать, его душа утопала в горечи и мраке, в вопросах без ответов, в глубоком разочаровании. Тут все только и делали, что обманывали ближнего, не говоря уж о небесном судии, который смотрит сверху и все-все видит. Впрочем, все ли? Кто-то рассказывал Деяну, что звезды — это глаза всевышнего, ко ведь звезды не всегда светят, стало быть, в беззвездные ночи побеждает рогатый и развращает души! Много раз собирался Деян поведать свои тревоги философу, да все не решался. Его останавливали дрожащий огонек свечи, раскрытая книга, тени под глазами Константина. Постоянная занятость философа превращала его тревоги и сомнения в смутные сновидения, рожденные темной ночью и исчезающие поутру. Сегодня он все же осмелился постучать; монахи задумали вовлечь его в нечестивый обман, который мог сделать Деяна посмешищем.
Деян постучал еще раз и робко переступил стертый ногами порог кельи. Константин был не один. Крупная тень Мефодия закрывала окошко. Деян хотел было вернуться, но голос философа остановил его:
— Что так рано, отец?
— Прости, учитель, но с этим праздником такое творится, что я решился спросить тебя, неужели можно так делать...
— Слушаю тебя, — сказал Константин и повернулся к двери.
— Ну вот, монахи хотят, чтоб я притворился слепым и умылся слезами святого Полихрона, когда народ соберется у Стены Плача...
— И вдруг прозреть во славу святого, так, что ли? — прервал
— Да, так!
— Скажи им, пусть для такого издевательства поищут кого-нибудь другого!
— Ладно...
— И еще скажи тому, с продырявленной головой, чтобы прекратил эти дикие сборища.
— Но трое хромых уже пришли, есть и слепой, вот они и хотели второго. Одного-то вчера вечером привели из какой-то деревни, заплатили даже.
— Для полного чуда остается только привести послушницу, чтоб во дворе родила! — все так же резко сказал Мефодий. — Нет, брат, придется навести порядок в этой обители. Либо здесь святое место, либо поганое... Игумен все делает через пень-колоду, того и гляди возьмет и продаст нас вместе с книгами. Не хотелось морочить тебе голову этими безобразиями, думал, чтоб ты сначала завершил наше большое дело, но больше молчать о кощунстве над верой не буду... Таких, как Деян, много. Они видят богохульство и обман, да не их мы обманываем, а себя! И эта твоя.., знатная... Неужели ты думаешь, она из-за Иоанна притащилась на праздник? К тебе она, к тебе... Знаю. И тебе следует так с ней обращаться, чтобы ей и в голову не пришло приезжать сюда еще раз.
По-видимому, разговор начался до появления Деяна, а потому он, не смея остаться, попятился и вышел, прикрыв тяжелую дубовую дверь. В сенях стояла его деревянная кровать, он влез под тонкое покрывало и закрыл глаза. В памяти всплыла прошедшая ночь... Он снова услышал скрип монастырских ворот, увидел, как расписная карета с гулом въехала во двор, из кареты вышла стройная женщина, а за ней выкатился молодой горбун с печальным лицом... Деян засыпал, и его старческий ум все пытался проникнуть в смысл последних слов Мефодия. Значит, это была она — Ирина, о которой он знал немало, но до сих пор ни разу не видел. И он заснул, так как его день кончился, началась его ночь — и день для других людей.
Шествие пересекло двор и направилось к Стене Плача. Сзади тащились мнимые слепые и калеки, и Константин невольно подумал: раздобыли ли монахи второго слепого, чтобы ошеломить толпу исцелением? Игумен был разодет. Рядом с ним — знатные гости. Ирина и Иоанн шли в первых рядах, за хоругвями и святой иконой Христа Чудотворца. По другую руку от игумена выступал Феоктист, важно опираясь на позолоченный посох из слоновой кости Его поредевшие волосы стали еще белее, лоб, увеличившийся и круглый, лоснился, холодно блестел от пота. Все в нем было изысканным, безукоризненным, от холеной бороды до бархатной хламиды, отороченной канителью, от руки в перстнях до ног, обутых в сапоги одного цвета с хламидой. Ради праздника он надел тяжелый золотой крест на золотой цепи, с застежкой в форме змеиной головы. Вся его фигура излучала удовлетворение и плохо скрываемую радость. Константину трудно было определить, действительно он рад или только лицедействует. Для наблюдающих со стороны он был непроницаем: с годами долгой службы у императоров пришло умение ловко притворяться. За Феоктистом теснились слуги — при мечах, в плотно облегающей кожаной одежде, отороченной серебром и перехваченной поясами из железных позолоченных колец. Было очень модно щеголять фальшивым золотом, возбуждая любопытство толпы. Эта парадность и чванство пришлись по вкусу слугам господ, стремящимся провести границу между собой и остальными людьми, которых они считали пылью на своих сапогах. Константин еще раз бросил взгляд на пестрое шествие и, не обращая внимания на пение монахов, решил пойти к себе. Не хотелось участвовать в шарлатанстве игумена и отца Пахомия. Остановившись, он поискал монаха взглядом. Тот был в середине шествия. За ним ковыляли, кривляясь, трое «калек», на разбойничьих лицах которых читалась овечья тупость и наглая жестокость. Сзади, ведомые оборванными детьми, волочились слепые старики с бородами до земли; среди них были с пустыми глазницами, выжженными раскаленным железом палача по приказу какого-нибудь власть имущего, и с глазами белыми, как у вареной рыбы, — запыленная вереница горемык, пришедших напрасно искать исцеления, вымаливать здоровье, терять надежду. Среди них толкались также двое с запрокинутыми головами и белесыми глазами, они невпопад размахивали руками — стало быть, Пахомий нашел замену Деяну на роль второго «слепца». Константин поднялся по лестнице на второй этаж, где были кельи, и невольно остановился. Шествие уже покидало двор монастыря, когда из-за развесистого самшита показалась Ирина. Высокая и гибкая, с волосами, ниспадающими на плечи, она перешагнула прозрачный ручеек, бегущий от чешмы, и, посмотрев на философа странным, смущенным взглядом, мелкими шажками двинулась к нему. И Константин вдруг понял, что думают и живут они по-разному, что пути их давно разошлись, но остались связующие их тропинки молодости, не заросли травой. Учащенно забилось сердце, и стало ясно, что безразличие к Ирине было лишь внешним. Философ ощутил живую силу неудовлетворенного чувства. Что же это за чувство? Любовь или уязвленное честолюбие заговорило в нем в сочетании с гневом обманутого и униженного? Невозможно было остаться равнодушным к этой женщине, идущей ему навстречу. Немало потрудилась природа, чтобы сотворить ее столь совершенной. Волосы цвета воронова крыла оттеняли белизну лица; бархатные черные брови, искусно изогнутые, будто выписанные на пергаменте рукой мастера; чуть выступающая верхняя губа, придающая Ирине невинный, непорочный вид; темные глаза, как бы напоенные зноем южных ночей. Как эти черты ее облика противоречили друг другу и в то же время не могли быть друг без друга! Одни держали на расстоянии, другие кричали, взывали, молили о близости. Ирина сделала еще шаг и остановилась. Руки в перстнях и браслетах машинально придерживали подол, так, словно она еще не перешагнула ручеек. Золотые туфельки любопытно выглядывали из-под тяжелого бархата, удивленные присутствием незнакомого мужчины в черной одежде и с глазами цвета летнего неба. Голубизна в его глазах постепенно сгущалась, пока не заблестела ледяной синевой: Ирина пришла первой и первой должна была заговорить. Голос ее неуверенно дрогнул:
— Ты уже забыл меня?..
Константин не ожидал столь прямого вопроса. Он оперся на перила и, опуская взгляд, чтобы смотреть ей прямо в лицо, медленно заговорил:
— Однажды орел парил в небе и решил спуститься к сердцу земли, но там, в долине, где пел ручей прозрачнейшей и сладчайшей воды, он увидел змею, греющуюся на солнце. Ощутив тень от его крыльев, змея приподняла голову и по какому-то странному совпадению встретила его теми же словами, что и ты: ты уже забыл меня?.. Что мог ответить орел, как не напомнить ей, что слева, на его груди, еще не зарубцевались следы ее зубов? В сущности, это притча, но, как ты и сама видишь, иногда притчи повторяются в жизни, поэтому слова орла, думается мне, — лучший ответ на твой вопрос.