Кирилл и Мефодий
Шрифт:
Люди Варды лихорадочно засуетились: надо было найти улики против патриарха. Одной из самых серьезных оказалась его связь с Жебаном — связь почти несуществующая, но... Купец снабжал церковь ладаном из Смирны и свечами, а приморские монастыри покупали у него и лодки. Патриарх всего лишь раз встречался с латинянином, чтобы упорядочить расчеты, однако этого оказалось достаточно для обвинения его в заговоре против Михаила.
Варда прожужжал василевсу уши, пока не убедил его, что нет более яростного врага государства, чем патриарх. В этой мерзкой игре большая роль отводилась Фотию: он был подставным лицом, которое должно было подтвердить ложные обвинения — и все ради обещанного патриаршего престола. По церковным канонам, Фотия невозможно было сделать патриархом; невозможного, однако, в Византии не существует, особенно если за спиной у тебя всесильный Варда. Все же, будучи ученым человеком, знающим церковные догмы, Фотий не питал иллюзий, что когда-нибудь сядет на этот престол, и выступал
Фотий был начальником императорской канцелярии, хранил тайные бумаги и, кроме того, был командиром маглавитов, но в действительности маглавитами распоряжался сам Варда — с ним советовались обо всем, прежде чем пойти к Фотию. В последнее время особенным уважением и довернем кесаря пользовался стратиг Адрианополя; предав логофета, он предал еще четырех друнгариев, которые также погибли на южной стене, и никто не услышал их последнего крика.
Дорогая услуга требовала дорогой платы. Кесарь долго думал, чем заплатить стратигу — доверием или смертью. Вмешательство Фотия склонило чашу весов к доверию. Довод асикрита был прост: если люди узнают, что стратига убили, конец доносам — все отпрянут в ужасе. Внушая Варде уважение к сочувствующим, Фотий тем самым оберегал и себя — бог ведает, что придет кесарю в голову завтра? Того и гляди, принесет в жертву его, Фотия, и глазом не моргнет. Жестокость Варды страшила его. Фотий ни с кем не делился этими опасениями. Лишь вечерами за высокими стенами дома он осмеливался вести мысленный диалог со своими страхами. Они таились среди книг и шелестели голосом сухого пергамента:
«Тебе не кажется, что ты слишком далеко зашел?»
Фотий оглядывался и спешил ответить, но его ответ был весьма неясен:
«Разве может человек сам определить это?»
«Не хитри! — шелестели опасения. — Ты достаточно умен, чтобы соблюсти меру...»
«У каждого времени своя мера», — пытался увильнуть асикрит.
«Время и мера зависят от людей!»
«Ну в чем моя вина, если я попал в доверие к людям, которыми владеет одна только страсть — быть над всеми?»
«Разве ты не можешь уйти от них?»
«Поздно. Меня сразу объявят врагом...»
«Пожалуй, ты прав...» — И голос сомнения растерянно умолкал, запутавшись в собственных вопросах. Заколдованный круг замыкался, третьего пути не было. Или с Вардой, или с патриархом. Но по всему было видно, что Игнатий проиграл, именно Фотию предстояло возложить терновый венец на его седую голову... Варда поручил ему поближе познакомиться с церковными иерархами, тайно побеседовать с врагами Игнатия, щедро обещая всяческие блага. Низшие хотели возвыситься, епископы хотели подумать, прежде чем решить. Сначала выведывали, кто согласился, потом умолкали, потом опять начинали рассматривать положение со всех сторон, не переставая спрашивать:
— А как свергнете?
— А папа знает?
— А собор будет?
Все волнения сводились к одному — кто будет патриархом. Каждый ведь считал себя самым достойным! Фотий не давал окончательного ответа на последний вопрос и так хитро запутывал очередного епископа, что тому казалось: не столько хотят понять, будет ли он голосовать против Игнатия, сколько получить его согласие на восшествие.
Ловкая игра Фотия в конце концов стала тревожить его самого... Никто на них не догадывался о тайных намерениях Фотия: церковный канон был строгим, а Фотий не был духовным лицом. Долго надо было бы ждать ему престола, если соблюдать догмы. И даже, допустим, станет он патриархом — что скажет на это папа римский? Фотий хорошо понимал желание папы Николая играть главенствующую роль в делах церкви, это было записано в документах Вселенского церковного собора в Средеце.
Как назло, папа поддерживал прекрасные отношения с патриархом. Придется сменить патриарха без ведома римского первосвященника, значит, надо будет подготовиться к острой борьбе. Фотий чувствовал себя достаточно сведущим в богословии, чтобы выиграть, но не хотел обманывать себя, будто его слово весит в среде духовенства больше, чем слово Николая. Эта затея грозила бесконечными распрями и серьезными последствиями для обеих церквей. Римская церковь считала себя матерью всех остальных. Первый настоятель римской епископской кафедры, святой Петр, открыл католическому духовенству путь к первенству. Католики сплошь и рядом цитировали слова Христа, обращенные к апостолу Петру: «Ты — Петр, и на сем камне Я создам Церковь Мою.., и дам тебе ключи от царствия небесного...», полагая, что именно они и есть единственные обладатели ключей от врат небесных. Изворотливый ум Фотия был в состоянии доказать неправомерность этого утверждения, но вряд ли его слова произведут достаточно сильное впечатление на духовенство и на мирян. Борьбы не избежать, дорога к престолу патриарха чревата такими осложнениями, что лучше пока не думать обо всем этом.
Прочитав последние доносы, которые дополняли досье е ложными обвинениями патриарха в измене империи, главный асикрит императорской канцелярии взял перо:
«Моему светлейшему солнцеликому василевсу — по божьей воле властелину над многими народами и государствами — Михаилу, сыну Феофила.
Мой
Усерднейше молю господа бога о ниспослании долгих лет Твоей премудрой жизни, я, первый асикрит Твоего императорского величества, коленопреклоненный раб Твой — Фотий...»
И поставил свою подпись.
Он облокотился на стол и глубоко задумался...
11
Трава вдоль дороги выгорела, и священные конские табуны поднимали облака пыли. Проворные конюхи на низких лошадях отгоняли табуны в горы. У подножия гор паслись овечьи отары, еще дальше, в тени старых дубов, белели стада коров. Этот мирный день, уставшее солнце и пропыленные травы делали мысль ленивой и вялой. Борис ехал во главе небольшой свиты и внимательно смотрел вперед в надежде поскорее доехать до каменных стен Мадары, где их ждали прохлада и отдых. Он представил себе, как полощется в воде — будто они уже доехали до места, — и от одной этой мысли зной ослабел и стал приятно ласкать тело. Несколько в стороне ехала Кремена. Всю зиму и целое лето собирались они в Мадару и Преслав, пока наконец высвободилось время для этой поездки. Кремена редко видела брата. Он всегда был поглощен делами государства, набегами на нижние земли, внезапными поездками в задунайские селения и Старый Онгол и потому не скоро смог выкроить время для серьезного разговора с нею. Кремена жила среди женщин в большом дворце и, несмотря на все старания, не смогла укрыться от их глаз, когда вечерами молилась новому богу. Сначала они шарахались от нее, словно от прокаженной, потом их одолело извечное женское любопытство. Каждая по отдельности стала советовать ей остерегаться других, потому что могут донести жрецу. Позже они робко начали расспрашивать о новом боге. Она охотно рассказывала, замечая поразительное влияние сказок и легенд. Особенно удивляло их воскресение. Иконка, которую Кремена привезла с собой, также сыграла большую роль. Они смотрели на красивого мужчину, с кротким, всепрощающим взглядом и со всей женской страстностью медленно и прочно привязывались к нему. Рассказы о Гефсиманском саде, о тайной вечере и поцелуе Иуды, о чудесах, совершенных добрым Иисусом, утоляли их жажду знаний, потребность робких душ в общении с кем-нибудь вне узкого семейного круга, в нарушении монотонного прозябания. Постепенно во дворце воцарился странный дух строгого аскетизма и церковной тишины, который осмеливались нарушать лишь резвящиеся дети. Будто в воду канули вечные дрязги между женами, ссоры и мелочные склоки. Новое учение, только начинающее входить в их темные души, поражало прежде всего тем, что призывало быть добрым к ближнему, потому что на небе есть добрый и строгий бог, видящий оттуда все, и есть всеобщий страшный суд — и там будут наказаны люди с грешной душой. Мысль о бессмертии душ не была для них новой. Тангра ведь тоже призывал людей к себе, но никто до сих пор ничего не слыхал ни о рае, ни о чистилище, ни о мучениях, которые ожидают в аду злодеев, обманщиков, воров, прелюбодеев. Судьба прелюбодеев страшно смутила женщин. Ведь многоженство испокон веков принято в их обществе! Никто никогда не осмеливался осуждать этот обычай, а теперь, оказывается, есть сын божий, который повелевает каждому мужчине иметь только одну жену!.. Что ж, для женщин это неплохо! Мужчина будет знать, кто о нем заботится, всегда будет искать только ее, зная, что лишь она может помочь ему, посоветовать, и не будет обижать ее, отдавая предпочтение другой...
Женщин из большого дворца это открытие поразило. Они слышали, что византийцы именно так и живут, у славян было так же заведено, но не знали, что так повелевает добрый мужчина, кротко глядящий на них с иконки. Не было вечера, чтобы какая-нибудь из женщин не появлялась бесшумно у двери Кремены и не спрашивала:
— Ты тоже хочешь быть единственной женой своего мужа?
— Так велит моя вера.
— А если ни один мужчина не согласится?
— Тогда я целиком посвящу себя богу.
Они не уходили, стеснительно переминаясь с ноги на ногу. Слова «целиком посвящу себя богу» были им непонятны, но они не осмеливались уточнять, и лишь одна рискнула спросить:
— Как это — богу?
— Так! Не выйду замуж!
— А если заставят?
— Никто не может меня заставить. Телом моим могут овладеть насильно, но душой — нет... Душа подвластна одному только богу.
Решительность Кремены страшила. Жены привыкли подчиняться, жить тенями своих мужей. Их били — ни стона. Слово мужа было законом, как тут сказать: «Этого не хочу.., того не сделаю»?! Ведь он прогонит, откажется... Известна судьба таких изгнанниц — они помирают от голода, презираемые всеми вокруг. Скажет муж три раза: «Уйди — не хочу тебя» — и все, дверь захлопнется навсегда. Остается либо вернуться к отцу, либо — в могилу... А вообще-то хорошо любить мужа и быть единственной его любимой...