Кирилл и Мефодий
Шрифт:
Отложив книгу, Климент почувствовал себя как человек, у которого украли его мысли. Будто мать убеждала не жалеть, что дороги жизни увели его в далекие земли, где он сеет зерна новой азбуки. Не жалеть, ибо они — первые сеятели! Другие придут туда, где они сейчас, ко не застанут их, они уже будут в будущем... Вот в чем смысл — открывать дороги к людским душам. Иначе, если бы он родился в отцовском ауле и жил бы среди его нескольких жен и двадцати своих братьев, скакал бы он теперь по пыльным полям с кровавым мечом злобы в руке... И когда чья-либо более крепкая рука вышибла бы это блистающее оружие, а его самого свалила бы на землю, то в его глазах билась бы лишь тоска по бессмысленно прожитой жизни и страх, что он ничего не оставляет людям. Ему не стоит раскаиваться! В священных книгах давно сказано: созданное не погибает... А Климент мог стать только просветителем, и никем другим. Он всегда хотел быть полезным людям. Ему не надо ничего, кроме куска хлеба и крыши над головой, чтоб было где разместить мисочки и горшочки с красками, которые радуют глаз и оживляют пергамент. С башни Климент всматривался вдаль и следил за движением времени. Оно ощущалось по созреванию хлебов. Сначала они были беловато-зеленоватыми, потом постепенно желтели и желтели, пока не налились медью. Хлеба начинались у самых хибарок, разбросанных за крепостной стеной, и радовали его душу
Во время занятий с учениками Климент любил водить их на холм к роднику с кривыми вербочками и прививать им это новое умение, а из веток вербы делать чудные дудочки. Когда день собирался уходить за горные хребты, молодая дружина спускалась с холма, и веселые голоса дудочек разносились окрест. Выходили люди из ближайших домов, чтобы посмотреть на них и порадоваться. Климент умел сочетать строгость с приятными занятиями, полезное — с ребячеством, и поэтому ученики охотно обращались к нему по любому поводу. Он встречал их неизменной улыбкой, морщинки около продолговатых глаз собирались в тонкую сеть, и лицо излучало доброту. Среди последователей солунских братьев Наум, Климент, Марин и Ангеларий были такими мечтателями, которые входили в детали большого дела с терпением, достойным золотых дел мастеров, Савва и Горазд — люди иного склада — производили сильное впечатление одним своим присутствием, размахом планов, в подробности не углублялись. В их пылких словах всегда больше дерзости, чем ясной глубины, но теперь они, пожалуй, нужнее для дела: в это время открытой борьбы пастельные тона задушевности теряются в общем гуле. Вся Моравия бродила, как виноград в глубоких чанах, прежде чем он превратится в вино. Эта неустоявшаяся стихия нуждалась поначалу именно в таких людях, как Савва и Горазд. Они прокладывали первопуток, а Клименту, Науму, Ангеларию и Марину предстояло, как заботливым хозяевам, с любовью выращивать то, что посеяно, чтобы оно взошло и дало плоды.
Сами братья точно так же отличались друг от друга: Мефодий был силой и дерзновением. Константин — мудростью, зерном, которому надлежало прорасти в борозде, проложенной пахарем.
Все семеро юношей, которых Савва когда-то привел в церковь Святых апостолов в Константинополе, хорошо усвоили письменность. Они обучили еще столько же своих друзей, но пока проявили себя только в каллиграфии. Почтительное уважение к учителям держало их в тени. Будущие невзгоды и мытарства закалят их, и проявятся лучшие их черты — стойкость и непреклонность славянских просветителей. Моравия станет их полем боя и их Голгофой.
А пока они продолжали учиться, сочетая два начала, идущие от Константина и Мефодия.
Дудочки из веток вербы, все еще не потревоженные , гневом немецких епископов и аббатов, веселили людей. Впереди, высоко подмяв голову, шел Климент, к груди он крепко прижимал Священное писание, из которого, как закладки, выглядывали стебельки василька и тимьяна. Душа поэта по-своему боролась со злом во имя возвеличения славянства.
6
И князь также был окрещен в золотой купели, подаренной ему василевсом. Крестили в большом дворце Пляски. Вчерашний хан и князь Борис назвался именем своего крестника Михаила. Двенадцать великих боилов приняли веру вслед за ним. Присланный из Константинополя митрополит со священниками заполнили своими голосами дворцовый зал, разжигая любопытство болгар торжественным одеянием. Первым после княжеской семьи отказался от прежних богов тесть Иртхитуин, приняв имя Иоанна Крестителя. Многое перевидал он на своем веку и не верил ни в каких царей небесных. Но сейчас спасение народа обязывало, и он подчинился. Его старший сын прибыл из Константинополя с новым именем — Петр, привез хлеб и спокойствие государству; младший, Сондоке, был одним из первых людей в стране. Можно ли желать большего? Иртхитуину надо было дать личный пример боилам и багаинам. Его дочь была женой князя и теперь, по новой религии, становилась его единственной супругой.
Каждая новая женитьба хана порождала дрязги, и не столько среди жен, сколько среди знатных родов. Все боролись за более почетное место в иерархии. Теперь Борис становился великим князем, и Константинополь посылал ему свое благословение! Воспротивилась лишь его мать, она хотела остаться с Тангрой, боясь упреков покойного хана на том свете. Пришлось вмешаться дочери. Феодора не оставила мать в покое, пока ее не полили святой водой на серебряного кувшина и не окропили ей лицо митрополичим букетом. Феодора теперь открыто носила иконку и крест и запретила называть ее Кременой. Она позвала изографа Мефодия и велела расписать свою небольшую комнатку под дворцовую молельню. Огоньки свечей отражались в образах святых, запах ладана вытеснил запахи меда к сожженных трав. Любой бог приходит со своими порядками. Новокрещеные христиане то и дело ходили к Феодоре, чтобы она объясняла им учение Христа. Неясность угнетала и смущала их души. Даже князь, давно подготовленный для восприятия нового, был не в состоянии охватить все происходящее. Его беспокоил непрекращающийся приток византийских священников. Пересекая границы на конях и пешком, на ослах и мулах, они вбивали крест у реки или колодца и начинали крестить людей во имя всевышнего и его сына. Люди не понимали греческого языка. Слушая непонятную речь, они покорно входили в воду и ожидали не сказок, а настоящего куска хлеба. У кого не было еды, те следили, не идет ли кто-нибудь с зерном и, едва завидев такого человека, спешили снова принять крещение. Появились и священники, проповедовавшие разную ересь и вводившие людей в еще большее смятение.
Князь видел этот беспорядок, и душа его наполнялась тревогой. В мирном договоре ничего не говорилось о самостоятельной болгарской церкви. Беда так прижала всех, что не было времени обдумать этот вопрос, а византийцы не спешили объяснять, как будет происходить крещение и какие
Однако это не означало, что с принятием христианства отменяется государство болгарское. Византийским священникам надо знать, где кончаются их права. Их обязанность — вытеснить тех, кто разговаривает с Тангрой и толкует суеверия, я не вмешиваться в дела князя и великих боилов. Разумеется, князю придется потерпеть, пока болгары не дождутся первого урожая после голодного года, а тогда он поговорит с ними иначе... И об этих тревогах должны узнать приближенные, чтобы не подумали, будто князь ослеп. Великий совет был созван очень быстро, без шума. После кавхана Петра слово взял Борис-Михаил. Он указал на неразбериху в стране, дал собравшимся понять, что их голос окрепнет после сбора урожая, ибо, как он выразился, «кто услышит умирающего с голода?». Князь предложил перестроить капище в Плиске в церковь, а на вопрос молодого Ишбула, как надо к нему обращаться, Борис прищурился и строго сказал: «Как до сих пор! Но хочу предупредить тех, кто думает, что новый закон и до лета не доживет. Пусть не обманывают себя: вера должна остаться! Разговор с Константинополем коснется только наших порядков, ибо Болгария сохранит себя лишь как христианская держава. Однако у нас должна быть своя, самостоятельная церковь, со своим церковным главой. Если византийцы на это не согласятся, есть еще и Рим. Спешить не надо, мы должны оглядеться и подумать, собраться с силами. Ходят слухи, будто я добровольно предал государство Византии. Это измышления моих врагов. Голод нас предал — сила и новая вера нас спасут...»
Урожай на полях обрадовал землепашцев. Амбары заполнились. Вновь зашумело веселье и зазвучали песни. Запахло свежевыпеченным хлебом. У уцелевших ребятишек зарумянились щечки. Молотили до поздней осени; лошади целыми днями ходили по току вокруг столба. Те, кто голодал больше всех, предпочитали молотить вальками: берегли каждое зернышко. Еще один такой урожай, и все беды забудутся. Труднее поправлялось дело со скотом. Исхудалые овцы преждевременно выкидывали плод, ягнята рождались либо мертвыми, либо хилыми. Надо делать отбор и негодных забивать. Отбор требовал терпеливой работы в течение нескольких лет. Так было и с коровами, с волами и лошадьми. Засуха поразила их сильнее всего: много заболело, многих вабили. В эти напряженные и смутные дни Борис часто вспоминал Брегалу, белый монастырь и его молчаливых обитателей. И кесарева сына, который оставил дом, чтобы принести пользу другому народу. Иоанн олицетворял одну из особенностей нового учения — бескорыстную заботу о возвеличении ближнего. Этот неказистый на вид человек отыскал и собрал болгарских юношей, желающих учиться, и книг становилось все больше и больше. Жаль, что они переписывали всего лишь несколько священных книг, которые тогда привез Константин. Письменность будет нужна народу, думал Борис, но лишь после замены византийских священников болгарскими. В этом Борис не сомневался. Его пугало, однако, недоверие, которое он замечал в глазах кое-кого из знатных. С тех пор как миновала угроза голодной смерти, тайная враждебность, словно подпочвенные воды, стала проступать то тут, то там. Доверенные люди регулярно сообщали князю о настроениях молодого Ишбула, собирающего вокруг себя недовольных. Его сторонники были посланы в десять отдаленных тарканств, чтобы плести сети заговора. Князь с каждым днем все больше убеждался в притворстве многих знатных, окружавших его. Страной владели сто родов, и он правильно определил: опасность придет от «чистых», от тех, кто не вступал в кровную связь со славянами. В заговор вплетались и боковые ответвления знатных родов. Молодой Ишбул больше не чувствовал себя единственным главой. Вокруг него собралось нечто вроде совета, и одним из вожаков был великий жрец, которому надлежало призвать народ на борьбу против князя и его веры. Испокон веков самым страшным врагом болгарского государства была Византия, и многие не могли понять неискушенным умом, почему теперь разрешается, чтобы византийский закон взял верх. Люди задавали вопросы, но мало кто мог дать им объяснения, а были и такие, кто не хотел говорить правду. Эти утверждали, будто князь дал народу плохой закон, поэтому надо силой прогнать из столицы и византийских духовников, и самого Бориса. Заговорщики решили повести толпу к Плиске, когда князь поедет в Брегалу. Но незадолго до отъезда Борис прознал про этот план и решил отказаться от путешествия. Не время для прогулок. Надо быть тут и вывести государство из хаоса. Князь приказал верным друнгам и турмам сосредоточиться в близлежащих крепостях. Кавхан Петр и княжеские братья Ирдиш (он принял имя святого Илии) и Докс возглавили командование войском. Домета принял командование дворцовой гвардией и крепостью Плиска. И все тихо, без шума. Главные заговорщики покинули стольный город, скрывшись в неизвестном направлении, но скоро это перестало быть тайной. Молодой Ишбул бунтовал людей в Деволско и Нише, его старший брат по прозвищу Заика и шесть великих боилов отправились собирать сторонников в Задунайскую Болгарию. Их путь тоже стал известен. Там, где они прошли, священники и новокрещенные защитники веры были повешены на деревьях.
Десять тарканств поднялись на князя и Плиску. Борис испугался. Запершись в молельне сестры, он впервые в жизни призвал на помощь нового бога.
Сам он верил и не верил в его силу, но, видя, как ревностно молится сестра, чувствовал, что с каждым днем его сомнения рассеиваются. Стоя на коленях, Борис не столько молился, сколько думал. Так сложились обстоятельства, что этот бунт рано или поздно должен был вспыхнуть. Борис подсознательно ожидал его. Он развязывал ему руки, чтобы свести счеты с врагами, которые всегда искали повод оплевать и оклеветать его. Бунт поставил их лицом к лицу, и возврата назад не было. Или он погибнет, или они. И если победит он, придется истребить их под корень, чтоб враждебного семени не осталось на этой земле, чтобы некому было хулить и срамить Бориса. Государство и народ переживали такое, что не многие смогли осознать: ведь пришлось по принуждению принимать новое учение от Константинополя, а не по убеждению — от Рима. Тогда противникам трудно было бы обвинить его в том, что он продался извечному врагу.
Народ, в сущности, не виноват, виноваты подстрекатели и сквернословы, те, кто вводит его в заблуждение, и алчные византийские попы, нахлынувшие в его земли. Нашлись и самозванцы, которые кинулись ловить рыбу в мутной поде. Один такой окрестил несколько деревень. За издевательство над истинной верой Борис велел отреветь ему нос и уши и прогнать на страны.
Болгария стала пастбищем всевозможных божьих пастырей. Даже сарацины притащились искать заблудших овец для магометанского рая. Нет. Борис даст ясный, хотя и жестокий урок всем бунтарям. Поднявшись с каменного иола молельни, он посмотрел отяжелевшим взглядом на сестру»