Кирилл и Мефодий

Караславов Слав Христов

10

И все же Кремена-Феодора-Мария поборола искушение дьявола и уехала из Плиски. Она сделала это, чтобы не унижаться. Изограф Мефодий давно понял ее душевную борьбу и читал ее желания. В его взгляде она видела себя всю — разгаданную и уязвимую для насмешек, а в последнее время заметила и мужское превосходство, в котором не было почитания, несмотря на большую разницу в их положении. Она чувствовала, что мечта о материнстве подчиняет ее себе и что, если она не уедет, у нее недостанет сил противостоять этому зову. Кремена-Феодора-Мария решила поехать в Брегалу и там в тиши понять, любит она Мефодия или только вожделение тянет ее к нему... Огромным усилием волн в последний момент она заставила себя не крикнуть возницам: «Назад!» — под предлогом, что-де забыла взять с собой очень важную вещь. Но не крикнула.

И лишь проехав половину пути, поняла, что искушение побеждено. В Брегалу она прибыла на праздник святого

Иоанна Брегальницкого. Каждый год монахи из здешнего монастыря и люди из ближних деревень собирались на горе, чтобы почтить память несчастного кесарева сына, немного повеселиться да испить воды из источника под деревом, на котором нашли повешенного. Монахи утверждали, будто эта вода помогает от болезней глаз и от гнойных ран. В невообразимой суете праздника Кремена-Феодора-Мария стала понемногу обретать равновесие, но всякий раз при звуке голоса какого-нибудь молодого мужчины ее глаза искали его, а сердце упивалось его статью. Эти волнения с каждым днем убеждали, что изограф не имеет над нею настоящей власти. Во дворце, куда он, будучи священником, имел доступ, он вытеснил других не потому, что она испытывала к нему сильное чувство, а из-за женской ее слабости. Но все же это были только предположения, лишь время покажет, насколько она увлечена. А пока молитвами и неустанным бдением подавляла она свое чувство. И чем дальше уводил ее пестрый хоровод времени, тем яснее Кремена-Феодора-Мария понимала, что тоскует гораздо больше по Симеону, чем по изографу Meфодию... Бешеный ток крови, который прежде с неожиданной силой гнал ее к Мефодию, превратился теперь в тоску о своем ребенке, о брачном ложе и детской колыбели. И ей стало ясно; она не укротит себя, пока не найдется мужчины и для нее. Эта мысль впервые пришла ей в голову во время свадьбы юной Богомилы. Сидя на отведенном ей месте, она слушала веселый гомон гостей и думала о себе. Неужели она так и останется одна и не исполнит назначения женщины на земле — не даст новой жизни и продолжения рода? У женщины нет иного назначения в этом мире. Ведь всевышний, посылая человечеству своего сына, прибег к помощи женщины, а не прямо с неба спустил его на земную твердь.

По утрам, стоя у окна горницы, Кремена-Феодора-Мария с особенным старанием считала призывы кукушки и в ее сером оперении, и в ее одиночестве видела себя, а в ее голосе слышала муку своего одиночества. Так продолжалось до тех пор, пока однажды ее взгляд не привлекли главные ворота. Это прибыл брат со свитой, и третий за ним был Алексей Хонул. Красивый византиец с коротко подстриженной бородкой жил одиноко в Плиске, и потому она жалела его, а жалость постепенно перешла в желание побеседовать и поближе узнать его. Хотя они уже много лет жили в одном городе, но ни разу не встречались. Кремену останавливала мысль, что у византийца есть жена и дети и он мечтает найти их.

Если верить молве, то во время последнего пребывания в Константинополе на восьмом Вселенском соборе Алексей Хонул искал семью, но никого не нашел. В свое время Варда сослал их в приграничные земли близ Тефрики, где они погибли от сарацинского ятагана. Это вызывало к нему всеобщее сочувствие. Князь разрешил византийцу, если он пожелает, не возвращаться с собора в Болгарию, а остаться в Константинополе и сказал, чтобы он не чувствовал угрызений совести перед болгарскими друзьями. Разумеется, если уверен, что Василий не казнит его. После разрешения Бориса-Михаила никто не сомневался, что Хонул не вернется в Болгарию, поэтому все весьма удивились, снова увидев его. Было известно и содержание разговора между князем и Хонулом после возвращения посольства. При этом присутствовали кавхан Петр и братья князя, Докс и Ирдиш-Илия. На вопрос князя Алексей ответил так:

— Великий князь! Свои изгнали меня мечом, вы приняли меня с доверием... Я снова поехал туда с надеждой увидеть детей и вернулся нищим, потому что остался без надежды. Я думал, ненависть к тем, кто изгнал меня, погасла, но убедился, что она жива, когда в день прихода в Царьград мне предложили продать мое искреннее отношение к вам и заменить его коварством. Я предпочел вернуться сюда чистым и преданно, как до сих пор, служить вам. Если не веришь, прикажи повесить меня, чтобы быть спокойным за себя и за государство.

Это были слова достойного мужа — продуманные, искренние и честные. И никто не усомнился в них. Кавхан Петр хотел было сказать, что именно Хонул следил за ходом всех дискуссий на соборе и правильно указывал ему, когда надо вмешаться, чтобы его слова попали в цель, но промолчал, ибо в заступничестве не было нужды.

— Речь твоя и взгляд твой — искренни, — ответил Борис. — Оставайся в моем государстве. Пользуйся моими милостями наравне с моими братьями, с верным кавханом, со всеми боилами и багаинами — гордостью земли моей. И если решишь создать новую семью — мое тебе благословение и поддержка.

За три года, прошедших со времени этого разговора, Алексей Хонул ничем не запятнал свое имя и верно служил Борису-Михаилу. Последние слова князя

глубоко запали ему в душу, и он все чаще возвращался к ним. Ведь он в расцвете сил, можно попытать счастья, зажечь очаг, воспитать новых детей. Раньше, до поездки в Константинополь, надежда найти своих сыновей укрепляла его дух, и он сопротивлялся доводам рассудка, но теперь, когда стало ясно, что семья погибла, он не хотел остаться один на этой земле. Глубоко в душе Алексей уже принял решение и носил образ той, которую хотел бы назвать своей женой, но боялся отказа... Княжеская сестра была у него на уме и в сердце, только она. В последнее время он хотел поговорить с нею, однако мысль о том, скольким женихам она отказала, лишала его смелости. Дни, проведенные в Брегале, запомнились особым тихим покоем, ленивым теплом южной земли, голосами кукушек в тенистых дубравах. Кукование отражалось от каменных гор и возвращалось — умноженное, ослабевшее и томительно-странное. Алексей Хонул заметил, что Кремена-Феодора-Мария часто стоит у окна и задумчиво прислушивается к голосу кукушки, и у него было чувство, что в отголосках эха он слышит собственную душу. Так же трепетала его душа в тот день, когда он впервые встретил свою Василики. Она была хрупкая и нежная, и когда двигалась, платье на ней развевалось, будто девушка не ходила, а летала. Василики выросла в знатной семье, но не научилась скрытности и фальши. Были и такие дни, когда они ссорились. Если бы в это время их слышал кто-нибудь посторонний, то сказал бы, что они больше не заговорят друг с другом и что их пути разошлись. Но все кончалось совсем неожиданно: оба клялись, что не могут жить один без другого, что мир опустеет, если, не дай бог, с одним из них случится что-нибудь... Их старший сын понимал: эти ссоры неизвестно как начинаются, но всегда одинаково завершаются: младший, однако, тяжело переживал каждое резкое слово, сказанное ими. Он родился чувствительным, ранимым, и они боялись за него, так как он входил в мир со слишком доверчивой душой. Старший, Петроний, был другим: суровый, крупный, но стеснительный, он часто защищал свою душу панцирем жестокости. Отец рано стал разговаривать с ним как мужчина с мужчиной, ничего не тая, даже такие дела, как заговор. И спасся благодаря ему. Это Петроний послал стражу Варды искать отца совсем в другой стороне, и те попались на удочку... Алексей Хонул поехал на собор в Константинополь с надеждой найти сыновей и остаться с ними или увезти их с собой в Плиску, но теперь все становилось бессмысленным. Они погибли. Надо было решаться на второй шаг, а он не мог — мешала любовь к сыновьям. И хотя теперь у него были виды на княжескую сестру, он, однако, чувствовал, что сделает этот второй шаг с единственной надеждой — она ему откажет и он получит оправдание перед собой, что пытался, но ничего не получилось.

Вглядываясь в Кремену-Феодору-Марию, Алексей находил много общего между нею и Василики. Княжна была такой же хрупкой, только глаза у нее удлиненные, миндалевидные, а сама она спокойная, с плавными жестами, замкнутая и далекая от мира. А может, ему так казалось, потому что он смотрел со стороны. Алексею Хонулу нравилось его одиночество: он никому ничего не объяснял и ни от кого ничего не хотел, возвращался домой, когда пожелает, ходил туда, куда заблагорассудится.

Но эта свобода иногда надоедала. Были минуты, когда всем существом он жаждал острых ссор, вроде тех, давних, они вывели бы его из равнодушия, убивающего человеческое в человеке. В такое состояние Алексей Хонул порой впадал теперь и боялся, как бы не совершить чего-нибудь неразумного, что запятнало бы его имя и честную службу князю. Тогда он спрашивал себя: зачем он тут? Кому нужен? И не мог найти убедительного ответа, ибо почти ничто не связывало его с этой страной...

Однажды они возвращались с охоты, пробродив два дня в ближних лесах. Торжественно и гордо шагали егеря, сокольничие, а следом на телеге везли громадного оленя. Его рога привлекали внимание своими размерами. Люди стеклись поглазеть на охотников, и среди них вдалеке. Алексей Хонул увидел сестру князя. Она поднималась на цыпочки и кого-то искала. Алексей Хонул шел за князем, но статная фигура Бориса-Михаила с соколами на плечах почти скрывала его. Алексея заинтересовало, кого же столь нетерпеливо высматривает Кремена-Феодора-Мария, и он остановил коня. Когда взгляд княжны нашел его, огонь в ее глазах будто опалил Алексея, он выронил уздечку и медленно провел ладонью по лицу, к которому прилила горячая волна крови.

11

То, что казалось близким, постепенно удалялось, словно мираж. Папа Иоанн VIII не мог простить себе самонадеянности, с которой подошел к решению болгарского вопроса. Результатом писем Борису-Михаилу были всего-навсего небольшой подарок от князя, переданный через монаха-пилигрима, и заверения в добрых чувствах. Поначалу эти уверения и дар заставили папу броситься с мальчишеской горячностью в бой, но самоуверенность постепенно превратилась в разочарование, разочарование — в озлобление на болгар, греков, на собственных епископов и священников, которые с такой поспешностью покинули болгарские земли.