Кирилл и Мефодий
Шрифт:
— Прочитай, что ты написал! — говорил князь. И к его великому удивлению, монах произносил на славяно-болгарском языке то, что ему было продиктовано.
Эта странная игра очень нравилась племяннику князя. Тудору. Юноша привязался к священникам, быстро освоил азбуку и письмо. Поскольку ум его не был скован представлением, что под силу святым и что — простым людям, он пытался переводить с греческого на славяно-болгарский жития святых. Его отец с трудом сдерживал радость. Это рвение было приятно и Борису-Михаилу, и он не упускал случая похвалить племянника. И вот однажды князь поручил Доксу отобрать склонных к учению юношей, чтобы дослать их в Константинополь. В 878 году выехала первая группа, в которой был и сын князя, Симеон. Борис спешил подготовить способных молодых людей, которые постепенно взяли бы церковные дела Болгарии в свои руки — он продолжал с недоверием относиться к византийским священникам. Греческий язык был непонятен народу, и люди молча отказывались заучивать наизусть что бы то ни было. На греческом хорошо говорили только немногие знатные люди. Его сына Симеона обучила греческому языку Кремена-Феодора-Мария. После отъезда Симеона в Константинополь она замкнулась, перестала интересоваться проектом святилища в Патлейне, давно уже не
Сестра вошла тотчас же, будто ждала за дверью. Бориса удивил ее вид. Куда исчезла прежняя суровая, аскетичная женщина? Хотя она была уже не первой молодости, выглядела она теперь совсем иначе: пополнела, похорошела. Упав на колени перед братом, она сразу начала о своем деле. Что-то с ней случилось... Он впервые видел ее смущенной. Князь вслушался в ее слова.
— Князь, брат мой, теперь, после смерти нашего отца, ты отец и судья мой... Я пришла к тебе с просьбой. Как ты к ней отнесешься — не знаю. Но я уже решила, хотя и поздно, что хочу иметь дом и семью. Сердце просит...
— Кто он? — не удержался Борис.
Изменения, происшедшие с сестрой, и обрадовали, и встревожили его. Жизнь звала ее куда-то, но куда? Он хорошо знал ее упорный характер и опасался ее выбора, а потому поторопился с вопросом. Кремена-Феодора-Мария покраснела до кончиков ушей.
— Алексей Хонул, — еле слышно прошептала она.
Князь успокоился. Разумеется, он был готов сию же минуту дать согласие, но, когда речь шла о браке членов княжеской семьи, обычай требовал выслушать мнение Великого совета.
— А он что думает?
— Мы уже договорились…
— Хорошо. Иди.
Она встала и пошла к выходу. Борис смотрел на нее и в этой покорной женщине не мог найти ничего от той, которая когда-то истово целовала крест с распятием, готовая отдать жизнь за нового бога... Теперь она шла к двери, склонив голову и глядя в пол. Воцарение и изгнание священников из Константинополя и Рима, игра и борьба ее брата с двумя великими церквами привели к тому, что фанатичный религиозный огонь в ее душе почти угас. Чистый свет учения Христова, пленивший ее вначале, потускнел, и слуги божьи разочаровали ее своей продажностью. Греки первыми алчно набросились на ее родину, вторые, хотя и были более сдержанны, стремились всех подчинить себе. Кремена-Феодора-Мария думала, что посланцы Рима неподкупны, но когда ее брат наполнил золотом мошну епископа Гримоальда Полимартинского, лишь бы тот тихо увел из Болгарии латинских священников, она была потрясена. Ей осталось одно — вернуться к жизни с ее радостями, разумеется, не отринув бога совсем...
Борис подождал, пока она выйдет, и встал. Он был рад, что сестра решила обзавестись семьей. А мысль об Алексее Хонуле вызвала у него довольную улыбку.
4
У Наума было длинное, чуть плоское лицо. Уши небольшие, но так странно загнуты вперед, что создавали впечатление несоразмерности с остальной частью лица. Тонкие черные усики казались приклеенными из-за контраста с седеющей бородой. С самого детства он был робким, замкнутым и застенчивым. Его отец, Онегавон, не мог надивиться этой самоуглубленности. Порой он бранил мальчика, порой радовался, что в отличие от остальных детей сын не лазает по деревьям, не проказничает, не возвращается домой без рук, без ног от беготни. Обостренное чувство справедливости всегда держало Наума в напряжении. Провинившись в чем-нибудь, он безропотно принимал все упреки, но стоило его несправедливо обвинить, как его губы начинали дрожать и на глазах появлялись слезы. Он не протестовал, не оправдывался, только комок подкатывал ему к горлу, и он еще долго переживал обиду. Застенчивость мешала ему дружить с детьми. Порой мать находила его спрятавшимся в уголке их большого двора, прижимала к себе и шептала: «Чернявенький ты мой, одиноконький» — и все гладила его по волосам цвета воронова крыла. После ее преждевременной смерти Наум частенько забирался в заросли большеголова в саду, плакал и тосковал по ее ласке. Он все глубже погружался в свой внутренний мир, и когда в их доме поселился раб-византиец, душа Наума была уже готова принять легкодоступное утешение новой религии. Кроме того, новая жена отца, русокосая Роксандра, любила поздними зимними вечерами читать ему жития святых угодников, удалившихся от мира и поселившихся в дремучих лесах, где они дружили с деревьями и травами, дикими зверями и птицами и слушали голос небесного судии. Под воздействием житий Наум сделал первую попытку удалиться от мира. Он был в том возрасте, когда выбирают жизненный путь, и пошел на манивший его зов. Бегство не удалось. На пятый день егеря и сокольничие отца разыскали Наума в пещере у водопада в Бояне. Годы спустя он проходил по этим местам и увидел, что камень над входом отломился и наглухо закрыл пещеру. Теперь никто не мог бы представить себе, что отроком он прожил тут в одиночестве пять дней. От раба-византийца Наум научился греческому языку и стал с увлечением читать рукописные книги. Они были большой редкостью и стоили очень дорого. Их обычно продавали странники, для которых дороги были домом, а города — надеждой. От Константинополя добирались они до далеких земель задунайской Болгарии, и чего только не было в их истрепанных торбах. Жизнь скитальца нравилась Науму, и он не раз ловил себя на мысли покинуть отцовский дом. В их семье были в почете только воины, подготовленные для суровых походов, и набожный Наум чувствовал себя здесь чужим. Все знали, что Роксандра христианка, но никто с уверенностью не мог сказать этого о Науме. Его необщительность люди принимали за гордыню.
Когда Онегавона пригласили в Плиску и доверили ему кавханскую должность, Наум вдруг оказался в дворцовых кругах, и тут впервые сестра князя правильно поняла его скрытную молчаливость. Открыв в нем христианина, последователя ее бога, она взяла Наума под свое крыло. Наум до сих пор не может объяснить себе, как это произошло. Она была красива, интересна для молодого человека, и он привязался к ней с трепетной нежностью, словно к святой. У этого чувства не было имени, вернее, он не знал его, хотя оно известно каждому влюбленному, но Науму оно не пришло в голову, потому что он был неопытен и считал себя ужасно некрасивым. Ему казалось, что он выглядел бы лучше, если бы у него совсем не было ушей, чем с этими загнутыми вперед
После смерти Константина он почувствовал себя сиротой, ведь Деян уже давно у мер. Чтобы заглушить боль по двум дорогим учителям и мысль об оставшейся на родине женщине, он ушел с головой в работу: переписывал книги, служил в церквах, учил молодых моравских священников. Мефодий считал его весьма способным, особенно в скорописи, поэтому взял с собой в Константинополь. Он отдал ему предпочтение еще и потому, что путь миссии лежал через Болгарию, а Наум был болгарин и знал свою страну.
Архиепископ часто расспрашивал Наума о Плиске, об устройстве болгарского княжества, о князе и его приближенных. Наум отвечал кратко, но умно и с уважением к сану и возрасту учителя. Ни разу Мефодий не слышал, чтобы он, несмотря на его угрюмый вид, кого-либо ругал. И никто не подозревал, что за этой внешней неприветливостью его сердце громко стучит от радости предстоящей встречи с родной землей, с отцом, Роксандрой и с той, кто была причиной отъезда в Моравию. Наум родился в Плиске, но вырос в Средеце, где его отец был боритарканом, прежде чем стать кавханом. В этом городе была и могила матери. Однако стоило прикрыть глаза — и как наяву возникал образ Плиски с княжескими дворцами, в одном из которых жила она. Конечно, давние волнения улеглись, но ему было любопытно, что он почувствует, когда увидит ее. Осталась ли она такой же? Княжна была стройной и изящной от природы, а такие женщины дольше сохраняют молодость.
Сопровождающие не спешили. Возницы громко переговаривались, шутили. На равнину набегали и откатывались зеленые волны трав. Дорога петляла, спускалась в овраги и вновь выходила в поле. Наум почти не садился в повозку, шел пешком. Его лицо стало совсем смуглым от весеннего солнца. Время от времени он нагибался, рвал придорожные цветы, невольно привлеченный их красотой. Мысли ушли далеко вперед, об усталости не могло быть и речи. Доносился веселый голос Саввы — как всегда, он шел впереди и покрикивал на возниц, чтобы не дремали. Дунай был еще далеко. Миссия намеревалась сделать привал в Белграде, попросить помощи у болгарского боритаркана. Путешествие проходило спокойно, раз только сломалась ось у одной из повозок. Это случилось поблизости от какой-то деревни, и ремесленники тут же починили ее. Возницы говорили, что лучше всего взять лодки там, где Дунай покидает земли Великой Моравии. Этот берег издавна называли «услужливым»: тут находился рыбацкий поселок, где не отказывали в помощи путнику — будь то беглый раб, странник или богатый купец. Через некоторое время возницы стали нетерпеливо указывать кнутами вдаль, но реки еще не было видно, она пряталась меж высоких берегов. К вечеру миссия остановилась на шумном постоялом дворе. Сопровождающие сразу же отправились нанимать лодку побольше. Они заторопились обратно, так как в окрестностях появились венгры, которые любили внезапно обрушиваться на поселки, засыпая людей стрелами и приводя в ужас своим волчьим воем. Вечером легли спать в тревоге. На рассвете Савва принес известие, что венгры окружают поселок. Перепуганные люди опрометью кинулись к лодкам, шел кулачный бой за каждое место. Мефодий попросил Савву успокоить людей и сообщить им, что он попытается с помощью слова божьего укротить венгров. Взяв с собой Наума и Савву, архиепископ храбро пошел навстречу всадникам, остановившимся на недалеком холме. На высоком коне сидел человек с двумя охотничьими соколами на плече; через другое плечо была перекинута звериная шкура. Всадники заметили старца и его спутников, и двое поскакали им навстречу. На пристани и в лодках с любопытством наблюдали за встречей Мефодия с вождем венгров. Старец подошел и широким жестом перекрестил человека на высоком коне. О чем разговаривали они и на каком языке, разобрать было невозможно, но вождь венгров вдруг бросил поводья телохранителю и соскочил с коня. Белобородый старец и мужчина с соколами на плече присели рядом на землю. Пока они разговаривали, старший из спутников священника спустился к пристани и сказал, чтобы все спокойно шли по домам и что венгры не причинят им ала.
Мефодий собрался уходить лишь к обеду, когда солнце поднялось высоко над головой. Вождь венгров подарил ему золотую чашу и перстень в знак дружбы. Разговор, состоявшийся при посредничестве Наума, привел вождя венгров в доброе расположение духа. Мефодий рассказал ему о поездке в Таврию, где он и его брат Константин беседовали еще с одним вождем венгров.
— Ты сможешь узнать его, если снова увидишь? — спросил под конец человек с соколами на плече.
— Если меня не обманывают глаза и память, он очень похож на тебя...
— Это и был я! — сказал венгр, попрощался, взлетел о седло, и вся орда поскакала обратно.
Наума очень удивило, что венгры понимают язык болгар, тот старый язык, на котором продолжали говорить лишь в некоторых знатных домах. В их семье только мать знала этот язык. Онегавон пользовался славяно-болгарским. Но мать, лаская сына, всегда говорила на старом языке.
Пока они спускались с холма, Мефодий с радостью поглядывал на стройного смуглоликого дьякона. Вот какие люди взялись за их с братом дело — люди, которые удивляют его своими способностями на каждом шагу!