Кирилл и Мефодий

Караславов Слав Христов

Последние слова князя были точно крик души, они-то и побудили Мефодия не быть до конца искренним в разговоре с Фотием. Вначале он решил оставить в Болгарии Константина и Марко. Один был дьяконом, второй — священником; но, подумав, понял, что это будет трудно сделать без разрешения Фотия. Не стоило таким образом наживать себе в его лице сильного и злобного врага. И он попросил у Фотия согласия оставить в Константинополе двоих своих людей, которые чувствовали себя не вполне здоровыми. Мефодий надеялся, что через некоторое время они сами смогут получить разрешение на поездку в Болгарию

Мефодий долго размышлял, прежде чем выбрать Константина и Марко. Во-первых, оба были людьми подходящими и ни у кого не вызывали подозрений. Наума нельзя было оставлять, так как Фотий ни за что не согласился бы, чтобы в Плиску поехал болгарин из знатного рода, который может стать в руках Бориса-Михаила орудием защиты болгарской самостоятельности. А какова положение сейчас? Борис думает, что перехитрил Фотия, получив свободу в делах церкви, но священники-то ведь греческие... Пока они возглавляют болгарскую церковь, пока греческий язык — язык церкви, патриарх не откажется от тайных намерений и всегда будет держать

кормило в своих руках, чтобы направлять корабль туда, куда ему нужно. Хотя он и невидимый кормчий, но именно он, и никто другой, будет кормчим. Если понадобится, он и патриарха рукоположит для болгарской церкви, но только под своим невидимым надзором.

И все-таки осенние дожди настигли упорного, крепкого старика в пути. Настигли, когда он уже входил в Моравию. Он возвращался усталый, но обогащенный размышлениями и вопросами — вопросами, не дававшими покоя. На обратном пути он опять проехал через Болгарию и встретился с Борисом-Михаилом. В этот раз князь ждал на византийско-болгарской границе и не оставлял его, пока Мефодий находился па болгарской земле. Они попрощались в Белграде, в доме боритаркана. Там за ужином обсудили дела. На этот раз Борис-Михаил настаивал на переносе резиденции Мефодия в Болгарию — «навечно», как он сам выразился.

Князь обещал золотые горы, архиепископство, но Мефодий был уверен: хотя болгарский князь обещает искрение, Константинополь не допустит такого и даже отлучит Мефодия и предаст анафеме. Ибо он нужен Византин только там, в Моравии, на острие немецкого меча. Мефодий ничего не обещал князю, сказал лишь, что оставил в Константинополе дьякона Константина и священника Марко. Если они прибудут в Болгарию, князь может им полностью доверять. Их устами говорит Мефодий, и они думают, как он.

После того как Борис-Михаил уехал, Мефодий устроился на ночь в старом монастыре. Слушая вой ветра и барабанную дробь дождя по крыше, он не мог не думать о просьбе болгарского правителя. Постепенно зрела мысль рассказать при встрече папе римскому об опасениях Бориса-Михаила и попросить разрешения перенести архиепископскую столицу из Девина в Плиску или в Белград. Он не сомневался, что Иоанн VIII поймет его. Во имя давней мечты — взять под свое крыло Болгарию — папа не задумываясь нарушит догму триязычия. Если бы Иоанн разрешил, Борис-Михаил, озабоченный судьбой своего народа, с радостью принял бы Мефодия. Князь не из тех, кого можно легко согнуть. Он показался Мефодию сильным человеком, сильным и умным. Шуточное ли дело — обвести вокруг пальца Рим и Константинополь? Уже много лет Борис-Михаил упорно добивается лучшей доли для своего народа, и не лопатой копает он родник, а словно тонкой, но острой иглой.

Глубоко уважает таких людей Мефодий. Они умеют ценить подвиг и мудрость, силу и упорство, упование и надежды.

Надо хорошо обдумать все и тогда сделать шаг, которого ждет от него Борис-Михаил...

9

Анастасий библиотекарь ушел на вечный покой. Вскоре за ним последовал и папа Иоанн VIII. Его смерть была полной неожиданностью. Люди, которые ненавидели его, сделали свое дело, судия небесный принял еще одного своего служителя, насильственно лишенного жизни. Но прежде, чем завершилось его земное существование, папа Иоанн VIII нашел время взойти на амвон и предать анафеме Фотия. Для Фотия это не было чем-то новым, и он отнесся к анафеме без излишних душевных терзаний и тревог. Тем более он вскоре получил возможность высказать мнение, что, мол, господь возмутился поведением своего наместника в Риме и научил кое-кого, как укротить его. Папский престол занял некий Мартин II, а библиотекарем стал Захарий, бывший епископ Анании. Фотий очень хорошо знал его и даже считал своим другом. Ведь это его нагрузил золотом Фотий перед своим первым избранием. Много злоключений пережил епископ из Анании, прежде чем вернул себе благоволение папы Иоанна VIII.

Мартин II недолго пробыл в Латеране. Через два года Захарию уже надо было приспосабливаться к привычкам следующего папы — Адриана III, который успел только одно: принять имя Адриан вместо мирского Агапий. Фотий долго размышлял, стоит ли направлять своих послов к новому папе, и решил не торопиться. Смены в Риме, возможно, будут продолжаться, а борьба между группировками — углубляться, и незачем связывать себя с тем или другим папой. Своих дел и забот достаточно. Прежняя ретивость уступила место углубленности и созерцательности. Да и лет Фотию было уже немало. Беспокоила и Анастаси — слишком велика у них разница в возрасте. Анастаси достигла как раз той поры, когда женщина больше всего нуждается в мужчине. Фотий понимал, что она нужна ему и что он должен сохранить ее для себя. Ведь она глубоко вошла в его жизнь, вместе с ним страдала, радовалась его победам и даже способствовала им... Ребенок родился совсем неожиданно. Вначале это испугало патриарха, но он быстро понял, что дитя — самая крепкая связь между ним и Анастаси. После богослужений, утомительных церковных встреч и бесед с епископами или их доверенными лицами Фотий спешил домой, он любил посидеть в ласковой тени беседки, и тогда его мысль очищалась от церковных догм и запаха ладана. И он устремлялся по следам древних философов и поэтов, чувствуя себя таким же древним скитальцем и магом, бредущим по пыльным дорогам мира. Эти мысленные путешествия отрывали его от реального мира, и он жил своей собственной жизнью, своей мечтой. Несмотря на высокий сан, Фотий не смог вдоволь побродить по миру, побывать в далеких странах, испытать трудности путешественника, а не знатного затворника. Он сравнивал свою жизнь с жизнью заключенного, его наказанием было осуществление его желаний. Ему не на что было даже посетовать, и это тяготило. Вначале волновали анафемы папы Николая, но лишь вначале. Император Михаил скончался, Василий стал правителем Византии — и тут пришли волнения за собственную жизнь. Он остался в живых! Он пережил всех друзей и знакомых. И опять сел на патриарший престол. И все эти волнения он пережил в золотой клетке, называемой Константинополем. Если б он по крайней мере ощутил ветер изгнания, выдержал битвы и невзгоды, выпавшие на долю Константина

и Мефодия, ему не было бы сейчас обидно. Василий согласился на возвращение ему престола патриарха, но не вполне доверял. В беседе с Фотием василевс выдал себя одним лишь взглядом, но Фотий до сих пор не может забыть этого. Василий смотрел на него с особым любопытством, будто старался проникнуть внутрь, открыть в нем нечто таинственное и загадочное. Возможно, он искал секрет, из-за которого Фотия называли «лисой империи». Но Фотий не находил в себе ничего лисьего. Он считал: секрет заключается в том, чтобы никогда не раскрывать себя целиком перед людьми, не доверять им до конца и всегда оставлять за собой право не быть застигнутым врасплох, не быть разочарованным в ком бы то ни было. Только болгарский князь перехитрил его, и он не мог себе этого простить...

В последнее время патриарх вновь углубился в поиски старинных книг и чувствовал себя довольным жизнью. Его работа по истолкованию павликианской ереси приостановилась. Четвертая, последняя книга была только начата. Ему не писалось. Было чувство, что он подходит к ней как древний мыслитель, а не как глава церкви. Он хотел снова вжиться в церковные дела и тогда вернуться к многолетнему труду. И хотя Василий старался держать его подальше, сыновья Василия постоянно искали общества Фотия. Особенно средний, Лев. Он внушил себе, что должен быть мудрецом империи, и беспорядочно накапливал знания. Фотий был одним из его любимейших собеседников. Мания Льва все знать делала его очень смешным. Он не мог уразуметь, что те, кто знает больше, чем он, всегда будут уступать ему в спорах, лишь бы не навлечь на себя его гнев. Лев был честолюбив и завистлив. Эти черты его характера не ускользнули от Фотия, который надеялся лестью завоевать его дружбу.

Иным был Константин. Он унаследовал от отца силу и подозрительность. Науки не привлекали его. От них он брал только то, что требовалось в жизни. Он ловко владел мечом, был прекрасным наездником и, как все недалекие люди, не сомневался, что никто не может его перехитрить. Ехидные шуточки брата в его адрес были столь тонкими и замысловатыми, что вряд ли могли дойти до Константина.

Фотий, который часто был свидетелем этих подковырок, предчувствовал, что время разведет их и они забудут о кровном родстве. Константин был первенцем и не сомневался в своих правах на отцовский трон, но Лев не думал мириться с этим. Он давно искал путь к первенству и, может быть, уже нашел бы, если бы не мешало то, что настоящий василевс, его отец, еще крепко сидел на троне. О младшем брате, Стефане, Лев вообще не думал. Он хотел брать пример восшествия на престол с отца. Лев знал, каким путем пришел к власти отец, хотя это тщательно скрывалось. Стоило ему закрыть глаза, и в памяти всплывала старая конюшня с обветшалым потолком, застоявшийся запах конского навоза ударял в нос и возвращал в детство. Он был маленьким мальчиком, когда отец, чтобы показать свою силу, поднял мраморную плиту перед домом патрикия Феофила. Тогда Лев впервые понял, сколь могуч отец. Все трепетали перед хозяином, и Василий, чтобы умилостивить его, назвал своего первенца Константином — в честь отца Феофила. Возможно, это подействовало на патрикия, так как Василий стал не просто конюхом — ему подчинялись другие слуги. Память обо всем этом жила в душе Льва, и он не допускал туда никого. Более того: с помощью Фотия он решил создать лжелегенду о своем роде, следы которого будто бы обнаружены где-то в Армении. Патриарх послушно принимал все измышления, и это нравилось Льву. Дружба с самым ученым человеком империи возвышала Льва в глазах людей. Сам Фотий ничего не терял от этого, хотя необходимость угождать и нравиться все более и более тяготила его. По-настоящему он отдыхал лишь в тени смоковниц, окружавших его укромную беседку. В теплые вечера Анастаси выносила ребенка в сад, патриарх разнеживался, охваченный запоздалой отцовской любовью. Он не узнавал себя. Ребенка назвали Феодором, в честь недавно скончавшегося отца Анастаси. Ее мать часто приезжала в гости и в последнее время жила подолгу — ей не хотелось возвращаться в Адрианополь. На смертном одре отец простил дочь за незаконное сожительство с Фотием. Теща нередко говорила о прощении в присутствии Фотия, и это начало его раздражать. Что, собственно, он простил? Что Фотий спас его от меча Варды? Что возвысил его дочь до себя? О многом, конечно, не говорится, но кто хочет — может узнать. «Доброжелателей» всегда было достаточно. И у Фотия тоже. Особенно во время опалы... Тогда «доброжелателей» было так много, что патриарха и теперь мороз по коже дерет. Тогда его не могли обвинить в том, что у него в доме живет женщина, молодая женщина, ибо он был обыкновенным человеком, как все. Теперь же об этом знали, но закрывали глаза. Ведь у самого заурядного епископа была экономка, что же тогда говорить о патриархе! Кроме Анастаси, в доме жили его рабы и рабыни. А разве кто-нибудь запретит ему держать рабов? Никто!

А эта заладила: «простил, простил»... Никого лучше не нашла бы ее дочь, если бы ее отца постигла та же участь, что и логофета Феоктиста! Фотий давно собирался заткнуть теще рот, но не хотел обижать Анастаси. В последние дни он стал избегать встреч с тещей. Как только она входила в комнату, он выходил и закрывался в кабинете, погружался в чтение любимых старых книг. Анастаси заметила это, но не смела спросить Фотия. Она чувствовала, что присутствие матери раздражает его. Если Фотий будет настаивать, чтобы мать вернулась в Адрианополь, Анастаси окажется в трудном положении. Мать все продала в Адрианополе, и ей некуда было возвращаться. Она и не спрашивала согласия Анастаси, но как объяснить все Фотию? Анастаси выжидала: авось все уладится само собой. Она оправдывала присутствие матери тем, что та ухаживает за ребенком. И это объяснение все еще удовлетворяло патриарха.

Теперь, когда большая часть жизни была прожита, Фотий все чаще стал интересоваться миссией в Моравии. Константин скончался в Риме, но Мефодий оказался исключительно упорным человеком. Будь у Фотия такие последователи, Риму никогда не видать бы главенства, а Константинополь стал бы распоряжаться судьбами всего Христова стада. Странными людьми оказались эти братья, и еще более странными — их последователи. Фотий судил об этом по тем двум священникам, которых Мефодий оставил в городе Если бы его не попросил Симеон, сын Бориса-Михаила, патриарх вряд ли разрешил бы им поехать в Болгарию.