Кирилл Лавров
Шрифт:
Пришел Григорий Дитятковский. Поставил „Отца“ А. Стриндберга на Малой сцене. Мне кажется, что этот талантливый спектакль абсолютно в русле нашего театра. До этого я видел его спектакль „Мрамор“ И. Бродского, мне он очень понравился. Значит, следующей моей задачей было дать Грише что-то поставить на Большой сцене. Он поставил „Федру“ Расина — спектакль сложный, спорный, кому-то нравится, кому-то не нравится… Сейчас он будет у нас ставить „Двенадцатую ночь“ Шекспира. Мне хочется продолжить наше с ним сотрудничество.
Я уж не говорю о Темуре Чхеидзе, которому я глубоко благодарен как человеку, который первым пришел на помощь театру, когда не стало Георгия Александровича. И первый его спектакль „Коварство и любовь“ Шиллера для нас — это отсчет нового времени, времени без Товстоногова. С тех пор Темур поставил, по-моему, уже шесть названий. И, слава богу, наша дружба продолжается.
Я давно присматривался к Григорию Козлову. Он мне симпатичен по-человечески и профессионально. Хотя он совсем другой, нежели Гриша Дитятковский. Дитятковский достаточно жесткий режиссер, властный человек, а Гриша Козлов — демократ, очаровательный человек с гривой волос и со своим трогательным рюкзачком за спиной. Но он очень хорошо может сплотить вокруг себя людей, он любит актеров! Коллектив занятых у него в спектакле актеров — это всегда дружная компания, они все время вместе, репетиция кончается, а они не расходятся, они кружком сидят, в буфете занимают один столик, кофе пьют вместе, болтают, а в центре всегда Гриша. Идея постановки „Перед заходом солнца“ принадлежала Дине Шварц, я вначале отказывался, боялся масштаба роли, тех теней, которые стоят за этим образом в истории театра. Но когда начали работать, все сомнения я быстро отринул. Делали то, что можем, без всякой оглядки на сценическое прошлое этой пьесы и предыдущих исполнителей.
Еще один молодой режиссер, с которым мы работаем, — Николай Пинигин. Я видел его спектакли в Минске, которые мне очень понравились. В Минске в театральной среде он пользуется колоссальным уважением. Он очень трудно входит в театральную атмосферу Петербурга. Это сложно. Это в свое время испытал и Чхеидзе. Найти свою нишу, свою ячейку в общегородской театральной культуре, не уничтожая своего собственного „я“ и в то же время не оставаясь белой вороной, очень сложно. Это как приход актера в новый театр. Я помню, при Товстоногове приходили к нам очень крепкие артисты, но не смогли прижиться и вынуждены были уйти. Некоторые остались, но процесс адаптации затягивался надолго. Мне нравится в Пинигине то, что он ищет. И делает это упорно, несмотря на то, что своре наших критических девиц (небольшой по составу, но по громкости производящей впечатление, что весь мир обрушился на Пинигина) он не пришелся ко двору. Первый его спектакль был достаточно неудачен, думаю, потому что он пытался завоевать Петербург. Потом я заметил, что он прекрасно понимает причины своей неудачи. Потом Коля поставил очень хороший, элегантный, легкий спектакль „Арт“ Ясмины Реза. Я его очень люблю! Коля в нем ушел в тень и как режиссер совершенно не демонстрирует свои прелести на сцене, а все делает через актеров. Они действительно очень хорошо играют — А. Толубеев, Г. Богачев и В. Дегтярь. Затем он поставил „Калифорнийскую сюиту“ Нила Саймона с такими выдающимися актерами, как Алиса Фрейндлих и Олег Басилашвили. Почему я решил внести этот спектакль в афишу нынешних гастролей? Ведь они играют его довольно часто в Москве как антрепризную постановку. Да потому, что этот спектакль создан в родном доме, это совершенно другое, нежели когда собираются из разных театров звезды, которые никак между собой не связаны, ничего общего не имеют, только знаменитые фамилии, звездные имена и дешевую, как правило, драматургию. И это никогда не приносит творческого результата. Мне кажется, здесь достаточно выгодный в коммерческом смысле автор: Саймон наплодил столько пьес, что любые антрепризы будут еще лет триста питаться его произведениями. Есть два замечательных артиста, играющих в одной манере, — это спектакль нашего театра. Поэтому я считал, что мы просто обязаны показать на гастролях и „Калифорнийскую сюиту“.
Все режиссеры, которые приглашены мною на работу, казалось бы, очень разные, но в то же время их объединяет что-то главное, ради чего мы сегодня существуем. Они вместе сегодня созидают театр имени Георгия Александровича Товстоногова, который приехал на гастроли в Москву. И меня поразило, насколько не совпали оценки зрителей и критиков. Уже исчерпав все аргументы в защите от нападок определенной группы журналистов, заявляю: „Если вы говорите, что театр умер, а он стоит в Петербурге на первом месте по посещаемости, что это должно означать?“ Этот аргумент был использован в очередной грязной статейке: „Оказывается, процент посещаемости театров становится главным аргументом творческих усилий
Единственный способ зашиты своего собственного достоинства, и театра, и лично каждого из нас — это упорно делать свое дело. Недаром же сказано: „Хвалу и клевету приемли равнодушно и не оспоривай глупца“. Правильно! Они были умницы — великие. Выбрал свое дело и тащи его, как лошадь воз… У нас уже составлен репертуар до 2004 года. Безумно не хватает русской современной пьесы, зато все время поступают предложения поставить что-нибудь из современной западной драматургии. Не всегда это высокий уровень, но всегда без пошлости, не потакающий низменным вкусам. А наши пьесы, которые приносят, к сожалению, чаще всего графомания.
К тому же нет нашей Дины Морисовны Шварц, бессменного завлита БДТ, открывшей множество знаменитых теперь имен российских драматургов, я очень остро чувствую ее отсутствие. Дина — это не сравнимый ни с кем человек, хотя у нее в последнее время не было тех сил, той энергии, которые были раньше. Все-таки само ее присутствие, ее точка зрения, ее глаз были для меня чрезвычайно важны. Сейчас такого человека не стало. Я раздаю пьесы режиссерам, членам художественного совета… Вот так и живем.
Меня уже неоднократно упрекали: „Лавров в очередной раз заявил о своем предстоящем уходе“, — как будто я кокетничаю, держусь за этот стул и только обещаю, что скоро уйду Мне иногда кажется, что у наших критических барышень одна задача — поскорее вытолкнуть меня из театра своими публикациями. А я и не сопротивляюсь. Но для меня это вопрос судьбоносный: ведь я прослужил в этом театре без малого 50 лет и, может быть, больше других заинтересован в том, чтобы появился достойный преемник Товстоногова! Главное, чтобы он обладал всеми качествами Товстоногова — не только великого режиссера, мастера, но и администратора, строителя, хозяина.
— Если вас что-то привязало к этому стулу, то это те нравственные ценности, которые в театре создавались и оберегались. Кому же, как не вам, это оберегать?
— Я делаю это как могу. Но все равно это не может длиться вечно. И я чувствую приближение возрастного рубежа, когда дальше тянуть уже нельзя. И оттого, что я объективно и без всякого надрыва оцениваю все эти жизненные процессы, я понимаю, что времени остается все меньше и меньше, а надо успеть много. Как бывает, когда зажимают в углу и надо быстро решать, вместо того чтобы спокойно подумать, спокойно взвесить. А тут — цейтнот, начинаешь двигать пешки в каких-то судорогах. Но тем не менее я смотрю достаточно оптимистично в будущее. Мы уже наметили нашу основную линию на несколько лет. Наверняка будут приходить новые люди и пробовать свои силы в театре».
Я так подробно процитировала это интервью, потому что, мне кажется, в нем раскрываются чрезвычайно важные вещи — не только тщательно выверенная позиция Кирилла Юрьевича Лаврова в качестве художественного руководителя театра, но и его настроение, и его огорчение петербургской театральной критикой, и его желание сказать добрые слова о каждом из режиссеров, работающих в Большом драматическом. И его обостренное чувство ответственности. И его чувство собственного достоинства. И — тот вакуум, в котором он ощущал себя…
При том, что он был окружен любящими и благодарными коллегами в театре, при обширном общении вне театра, при всеобщем уважении и преклонении — он был катастрофически одинок. Парадокс? Да, вот такой парадокс… В каждом интервью Лаврова последних лет звучит эта пронзительная нота одиночества, умножаемая чувством ответственности, боли от непонимания, страстным желанием не просто удержать на плаву свой театр, а продолжить его славу, его гордость. «Критические барышни» могли сколько угодно бросать свои камешки, с умным видом рассуждая о том, что и театр стал уже не тот, и артисты состарились и перестали быть теми, какими были, но он провел в этих стенах пять десятилетий и знал истинную цену каждому из служивших здесь. Он просто не мог слышать ничего неуважительного об этом доме, о его святых стенах, и не понять его нельзя.