Кирклендские услады

Холт Виктория

Она строго взглянула на меня.

– Тебе в самом деле интересно?

– Разумеется.

Она хихикнула, отложила крестильную рубашечку, поднялась и схватила меня за руку. Потом на секунду застыла, сморщив личико.

– Я никому его не показываю, – прошептала она, – он еще не закончен.

– В таком случае не буду настаивать. А когда вы его закончите?

Лицо у нее стало такое, будто она вот-вот расплачется.

– Как я могу его закончить, если я не знаю! Я думала, ты мне поможешь. Ты

ведь сказала, что он не убивал себя. Ты сказала.

Я напряженно ждала продолжения, однако тетя Сара уже потеряла нить разговора и перескочила на другую тему.

– Крестильная рубашечка была порвана, – спокойно сообщила она.

– Неужели? Но расскажите мне поподробней о гобелене.

– Я не хотела никому показывать раньше времени. Это все Люк...

– Люк? – вскричала я, сердце мое отчаянно забилось.

– Такой непоседливый... Заплакал, когда его поднесли к купели, и порвал рубашечку. С тех пор никто не догадался ее починить. Хотя она ведь не была нужна.

– Вы почините ее так, что она будет как новая, я уверена, – сказала я, и старушка просияла.

– Загвоздка в тебе... – пробормотала она. – Не знаю, куда поместить тебя. Потому-то.

– Не знаете, куда поместить меня? – озадаченно переспросила я.

– Я уже закончила Габриеля... и собаку. Славная была собачка. Только имя странное – Пятница.

– Тетя Сара, что вам известно о Пятнице?

– Бедный Пятница, такой милый песик, и такой верный. Должно быть, из-за этого. Интересно, дорогая, как твой малыш будет вести себя во время крестин? Маленькие Роквеллы всегда такие непослушные... Я сама выстираю рубашечку.

– Что вы хотели сказать о Пятнице, тетя Сара? Она сочувственно взглянула на меня.

– Это была твоя собака, тебе лучше знать. Но я никому не позволю к ней притронуться. Ее очень трудно гладить, особенно гофрировку. Я гладила ее для Люка. И для Габриеля.

– Тетя Сара, – сказала я, повинуясь внезапному порыву, – покажите мне этот гобелен.

В ее глазах мелькнул лукавый огонек.

– Но он не закончен, и я не хотела его никому показывать. До поры до времени.

– Почему? Вы же показывали мне предыдущий, а он тоже не был закончен.

– То было совсем другое дело. Тогда я знала...

– Знали? Она кивнула.

– Понимаешь, я не знаю, куда поместить тебя.

– Но я же здесь.

Она склонила голову набок и взглянула на меня блестящими птичьими глазками.

– Сегодня... завтра... может быть – через неделю... А где ты будешь потом?

Но я не собиралась отступать.

– Ну пожалуйста, – вкрадчиво попросила я, – разрешите мне посмотреть.

Мой неподдельный интерес явно льстил ей.

– Ну, разве что тебе, – согласилась она, – но больше ни одной живой душе.

– Я никому не расскажу, – пообещала я.

– Хорошо, иди сюда.

Она подошла к шкафу, достала кусок полотна и прижала его к себе так, что вышивка была не видна.

– Пожалуйста, покажите.

Тетя Сара повернула гобелен картинкой ко мне, по-прежнему прижимая его к груди. Вышивка изображала южный фасад дома; на каменных плитах перед ним лежало тело Габриеля. Картина была столь выразительной и правдоподобной, что мне стало нехорошо. Приглядевшись, я увидела рядом с Габриелем Пятницу, его распростертое маленькое тельце застыло в смертном окоченении. Это было ужасно.

Я не смогла сдержать возгласа изумления, и тетя Сара удовлетворенно хихикнула. Мой испуг был для нее лучшей похвалой.

– Все выглядит... совсем как в жизни, – выдавила я.

– А все так и было... в определенном смысле, – задумчиво промолвила она. – Я видела, как он лежал, – спустилась во двор, когда тело еще не унесли... Именно так он и выглядел.

– Габриель… – печально пробормотала я, ибо гобелен вызвал к жизни множество милых воспоминаний и позволил мне увидеть мужа так ясно, как мне не удавалось со дня его гибели.

– Тогда я сказала себе: я вышью это на своем следующем гобелене, – продолжала тетя Сара, – и я это сделала.

– А Пятница? – спросила я. – Его вы тоже видели? Она замолчала, словно пытаясь припомнить.

– Видели, тетя Сара? – не отставала я.

– Он был преданным псом, – ответила она, – и умер из-за своей преданности.

– И вы видели его мертвым... как Габриеля? Ее лицо снова сморщилось.

– Все на гобелене, – ответила она наконец.

– Но там он лежит возле Габриеля, а на самом деле было не так.

– Не так? Ведь его унесли, разве нет?

– Кто унес его?

Она непонимающе взглянула на меня и повторила:

– Кто его унес? – так, будто умоляла ответить.

– Вы же знаете, правда, тетя Сара?

– О да, я знаю, – радостно подтвердила старушка.

– Тогда умоляю – скажите мне! Это очень важно.

– Но ведь ты тоже знаешь.

– Если бы! Скажите же, тетя Сара, мне непременно нужно это узнать.

– Я не помню.

– Но вы помните так много всего, неужели вы не можете вспомнить такую важную вещь?

Ее лицо вдруг просветлело.

– Вспомнила, Кэтрин, – это был монах!

Вид у нее был такой невинный, что я поняла: она помогла бы мне, будь это в ее силах. Я так и не поняла, что же ей все-таки известно. Она жила в двух мирах – реальном и воображаемом, которые подчас так переплетались, что она не могла различить их. Обитатели Забав явно недооценивали ее: они выбалтывали перед ней свои секреты, не подозревая, что она, подобно сороке, набрасывалась на яркие и блестящие кусочки информации и уносила их в свое гнездо.