Кишот
Шрифт:
Наш добрый читатель, позволь нам маленькое отступление: многие скажут, что истории не должны расти столь беспорядочно, что их нужно взращивать в том или ином месте, чтобы здесь или там они пустили корни, а затем расцвели на той же почве; и все же очень многие нынешние истории оказываются – и должны быть – раскидистыми, многогранными, ведь человеческие жизни и отношения множатся сейчас, как делится ядро атома, семьи разметало по миру, многие миллионы из нас перебывали уже во всех концах земного шара (предположительно круглого и, следовательно, не имеющего концов), как по необходимости, так и по доброй воле. Возможно, такие разбитые семьи – самое лучшее увеличительное стекло, через которое следует смотреть на наш разбитый мир. Разбитые семьи состоят из разбитых людей, их разбивают потери, нищета, скотское обращение, неудачи, годы, болезни, страхи и ненависть, но вопреки всему они продолжают цепляться за любовь и надежду, эти разбитые люди – мы все разбитые люди! – возможно, самое точное зеркало наших времен: разбросанные по миру осколки, отражающие истину везде, куда бы ни поехали, где бы ни задержались, в каком бы месте ни осели. Мы, мигранты – семенные споры; ветра и ураганы разносят
Подытожим. Переместимся в этот Западный Лондон, в огромную квартиру над тем самым рестораном, из которого, так уж совпало, много лет начинается знаменитый ка-рибский карнавал! Эта двухэтажная квартира с просторной террасой на крыше была пристроена в наше время сразу над двумя старыми домами. Нижний этаж представляет собой единое залитое светом пространство под высоченным потолком, в северо-восточной части которого, в примыкающей к бару кухонной зоне мы увидим Сестру – да-да, ту самую сестру, единственную родственницу нашего Брата-писателя, которая смешивает себе “грязный мартини” (классический, с оливками); однозначно она эмигрантка и, очевидно, что из Южной Азии, притом успешный юрист, специалист по гражданскому праву и правам человека, ярый борец за права меньшинств и малообеспеченных слоев населения, много времени отдающий работе на общественных началах; мы не погрешим против истины, если скажем, что она размышляет, да и всегда так размышляла, примерно в том же ключе, что и мы ранее. Пожалуй, единственное, что стоит сказать о ее внешности, это то, что она совсем недавно решила перестать красить волосы, а потому всякий раз немного пугается, видя в зеркале седовласую незнакомку – свою мать, осмелимся мы добавить, заглянув назад сквозь время и пространство. Ну вот, мы представили вам нашу героиню и немного рассказали о ее жизни, а теперь пришло время оставить ее потягивать свой вечерний коктейль в ожидании приглашенных к ужину гостей, мы же, скрывшись в пространстве нашего текста, продолжим рассказывать ее историю.
Сестра порой вспоминала Брата, но неизменно с презрением и обидой. Она хранила Брата в самом дальнем уголке памяти вместе со своими детскими годами: их бомбейским миром, их радиолой, их танцами. Вместе с постоянным ощущением собственной второстепенности по отношению к Брату, которому доставалось то, что ей даже не предлагали. Она когтями выцарапала себя из ловушки, выбирая то, чего не одобряли ее родители (об этом мы еще расскажем, когда придет время), и получила сразу несколько крупных стипендий, позволивших ей оплатить обучение в английском юридическом колледже и получить то образование, которого они не хотели для своей дочери. Теперь, когда у нее за спиной была долгая блестящая карьера, ее корни были здесь, в этой квартире, на этой улице, в этом городе и этой стране, какой бы она ни была. Тот старый мир исчез вместе с родителями и Братом. Детство превратилось в историю, которую она могла рассказать на званых обедах, историю о ханжестве и двойных стандартах в среде так называемой свободомыслящей индийской интеллигенции. Она решительно оставила его в прошлом и построила свою собственную жизнь. На самом деле ее старая жизнь никуда не исчезла, а продолжала жить внутри нее, как тромб в кровеносном сосуде. Однажды он может оторваться, попасть ей в сердце, и она умрет.
После смерти родителей все заботы легли на ее плечи, поскольку она была их наиболее приземленным ребенком, которому следовало справляться со всем, с чем приходилось справляться – кропавший же второсортные шпионские романчики Брат, очевидно, был слишком большим Художником, чтобы привлекать его к таким заботам, – и после того, как она в одиночку со всем справилась – устроила родителям достойные похороны, решила вопросы с имуществом, нашла надежных покупателей для “Зайвар бразер” и “Антикварной кондитерской” и с размахом устроила поминки, на которых цвет бомбейского общества, кружась в танцах, рассказывал о Ма и Па смешные истории, то есть все было так, как понравилось бы родителям, – после этого она устроила то, что Брат, как по-настоящему недалекий человек, назвал “злодейским дележом”; тогда-то он и позвонил ей в последний раз и сказал то, что нельзя простить.
– Можешь объяснить мне, что это вообще?
– Ты о чем?
– О сумме, которая сейчас поступила ко мне на счет.
– Твоя доля.
– Доля чего?
– Ты сам знаешь. Всего.
– Моя доля от чаевых, что они оставляли в отелях? Моя доля от разбитой тобой свинки-копилки? Моя доля от мелочи в их карманах? Моя доля от продажи радиолы? Моя…
– Это твоя половина от стоимости их имущества.
– А твоя половина сколько составила, я могу узнать? Девятьсот пятьдесят процентов?
– Я так понимаю, ты хочешь меня в чем-то обвинить?
– Разумеется. У них были бриллианты, а ты прислала мне деньги, как за орехи. “Мона Лиза” по цене печатной репродукции! Слезы вместо дождя! Ты прислала мне половину стоимости неведомого дерьма и утверждаешь, что это половина их состояния! Да ты просто аферистка! Ты такая жадная аферистка, что даже не позаботилась, чтобы твои махинации выглядели прилично! Знаешь что: созову-ка я пресс-конференцию и поведаю всему миру о том, как моя всеми обожаемая Сестра, непримиримый борец за права человека, защитница всех сирых и убогих, Жанна д’Арк всех черно-желто-красно-каких там еще, мать их, – кожих в, мать ее, сияющих доспехах, темнокожая Ланселотка, лучший друг всех паков Земли и главная индианка среди всех вест-индийцев, женщина, к которой бегут, как только какому-нибудь африканскому государству понадобится сочинить конституцию, ходячая свобода слова, беспристрастный оппонент религиозных фанатиков и белых расистов, эта Боудикка постколониального мира, мошенничала со
Неумение контролировать свой гнев было ее слабым местом. Она знала это. Она прятала его глубоко, в самых глубинах своего естества, но стоило лишь слегка ослабить контроль, как она покрывалась зеленой кожей, разрасталась до нечеловеческих размеров и на глазах превращалась в Невероятного Халка. Обычно ей удавалось сдерживать его. В этот же раз он вырвался на свободу. Речь оскорбленного Брата выглядела концертом художественной самодеятельности перед выходом на сцену оперной дивы. Словно он махал ножом перед дулом танка. После того как она начала говорить, вернее, реветь голосом Халка, Брат не смог произнести ни слова. Она пойдет до конца. Он выдвинул ей серьезное обвинение. Если человек, родной ей по плоти и крови, повторит его публично, то мгновенно нанесет ей большой вред. Он собирается прилюдно поливать ее грязью, а ее политические противники – коих немало с учетом резонансных гражданских дел, которые она ведет, – будут просто счастливы воспользоваться этим. Ей ли не знать, что в наше время большинство людей считает, что суд – всего лишь основанный на скоропалительных решениях фарс, где выдвинутые ложные обвинения приводят к тем же последствиям, что и обвинительный приговор. Она просто не может позволить ему сделать с собой такое. Ей любыми способами нужно заставить его навсегда отказаться от этих намерений, если придется, запугать до смерти, так, чтобы его жадная до денег душонка навсегда ушла в пятки, а поганый липкий язык больше не поворачивался. Она справилась и с этим. Она говорила одиннадцать минут без перерыва. Говорила и слышала, как обуревающий Брата ужас течет по всем каналам, его телефонный ужас, цифровой ужас, ужас по вайфаю. В конце речи она заявила:
– Уж будь уверен, я сделаю все, чтобы защитить свое доброе имя. Я, черт возьми, пойду на все. – И повесила трубку.
Никакой пресс-конференции не было. Как не было и дальнейшего родственного общения между ними. И вот теперь, семнадцать лет спустя, потягивая “грязный мартини” (классический, с оливками) в ожидании своих великосветских гостей, она неожиданно углубилась в прошлое.
Служить закону в эпоху беззакония – все равно, что работать клоуном для людей без чувства юмора: либо ты, скажем так, совершенно не нужен, либо без тебя никак не обойтись. В настоящее время Сестра не знала, какое из этих двух утверждений больше относится к ней. Она была идеалисткой. Она верила, что верховенство права вкупе со свободой воли составляют две главные опоры, на которых зиждется свободное общество. (Подобные взгляды не следует слишком часто озвучивать в среде белой лондонской элиты, здесь их приверженцев считают ханжами и фарисеями. Среди темнокожих они также не популярны; здесь вам не поверят и станут ржать в лицо как лошади.) Неудивительно, что то, как менялся этот мир на протяжении ее жизни, расстраивало ее. И закон, и свобода повсюду подвергались атакам. Буйная деградация общества, которую она наблюдала в Индии, с одной стороны, все более укрепляла ее во мнении, что она не хочет иметь с этой все более отвратительной страной ничего общего, с другой же – терзала гораздо сильнее, чем она была готова признать. Непрекращающиеся конвульсии, в которых корчилась Америка, были ей противны, но и здесь, дома, к ней все чаще и чаще попадали дела, в которых жертвами травли, оскорблений или более тяжких преступлений оказывались мигранты. В особо трудные дни (выпитых мартини: три) она была близка к отчаянью, убеждала себя, что с самого начала неправильно поняла, что представляет собой страна, гражданкой которой она стала и которую считала своей. Всю жизнь она верила, что здесь царят здравый смысл и беззаботность, что здесь легко и приятно жить, но теперь стала замечать, как много здесь также – какое также, только оно здесь есть – ограниченности, нетерпимости, и тем, у кого отсутствует главная добродетель, кожа правильного цвета, жить здесь совершенно не легко и не приятно. Всякий раз, когда на нее накатывала подобная тоска, ее муж, судья Верховного суда Годфри Саймонс, становился для нее надежной опорой. Вот и сейчас он спешит к ней вниз по лестнице, празднично одетый по случаю сегодняшнего торжества. На нем вечернее платье в пол от Вивьен Вествуд, жемчужное ожерелье и новые туфли на высоченных каблуках. Он очень постарался, чтобы быть рядом с женой в этот важный для нее вечер во всеоружии. Сестра встретила его появление сдержанными аплодисментами.
– Ты просто великолепен, Джек, – приветствовала она мужа, – шикарно, но с достоинством. А туфли!
– Спасибо, Джек, – поблагодарил судья, – шикарно, но с достоинством! Как раз такого эффекта я и добивался.
Они всегда называли друг друга “Джек”, никаких “лапочек”, “заячек”, “кисок”. Это был маленький личный секрет. У них было так много общего. Одни и те же любимые напитки, в ресторанах они заказывали одинаковые блюда и, когда их спрашивали про их любимые книги, не сговариваясь, отвечали одинаково. “Волшебная гора”, “Мадам Бовари”, “Дон Кихот”. Неужели ни одного английского автора? Ну, из английских авторов, если хотите, всего один, – ответили бы они и в унисон продекламировали: Энтони Троллоп! Платья им тоже нравились одни и те же. Так что привычка называть друг друга одним и тем же именем имела под собой достаточно оснований.
Вне дома судья предпочитал строгие костюмы в тонкую полоску от портных с Сэвил-роу и сшитую на заказ обувь, которые, в сочетании с седой шевелюрой, придавали ему до невозможности судейский вид. Да и дома он обычно одевался удобно, в брюки и поло с коротким рукавом. Платья и драгоценности доставались лишь по особым случаям. Он никогда не надевал париков. Он не стремился выглядеть женщиной. Он просто был мужчиной, которому нравится иногда наряжаться в женские дизайнерские туалеты. Все знали об этой его особенности и не считали ее чем-то из ряда вон. В конце концов, и про принца Чарльза говорят, что он, будучи большим почитателем исламской культуры, у себя в резиденции Хайгроув принимает гостей в облачении арабского шейха. Тот же случай, хотя и куда менее патриотичный.