Кислородный предел
Шрифт:
Это был образ космоса, пусть и густонаселенного, но как будто не осиянного божественной благодатью, и Башилов в нем давал пульсацию материи живой и дышащей, но при этом остающейся неодухотворенной. Это были рост и развитие, неотделимые от подавления и вытеснения иных, чуждых форм живого, это было насилие ради насилия и прожорливость ради прожорливости. Этот мир был совершенно безрассуден, иррефлексивен; в нем ничего и никому не надо было объяснять, оправдывая перед кем-то свое существование; существование довлело, не тяготясь отсутствием предназначения; мир был новорожденным и находился вместе с тем в периоде полураспада, утратив совершенно волю к образованию любого смысла, и это вдруг представилось Сергею такой неотразимой правдой о каждой смертной твари и о нем самом, что все чувства погасились яростью удушливой и четкой, заслонились разогромившимся во всю ширь грудной клетки вопросом: неужели и на самом деле все устроено так?
12. Изнанка красоты
Нагибин лежит на спине и слушает, как Зоя ходит по спальне босиком, потом, перевернувшись на бок, смотрит, как она ожесточенно ввинчивается в платье, — как будто сбросив старую, влезает в новую упрямо-неподатливую кожу. Вот так же он смотрел и за таким же занятием застал ее в тот день, когда они пересеклись впервые; гуляя вдоль вольеров, в которых обитали остроносые, облитые лаком ботинки и туфли, он вдруг призадержался, остановленный своим наиглавнейшим безошибочным инстинктом, у стеклянной стены одного из бутиков: она стояла перед зеркалом, и таким потешным недоверием, таким презрением к себе вдруг искажалось ее невозмутимое лицо, и так забавно оттопыривалась нижняя губа, и так, внезапно просияв, с собою примиряясь, она себе кивала, и столь неуловим был переход от брезгливого ужаса перед собой к ликованию и напыщенной гордости (довольство собой ее распирало, как удава, который сразу проглотил полдюжины беспомощных кроликов), что Нагибин, приковавшись к ней взглядом, не двигался с места. Завороженно любовался, как она со скепсисом оглаживает бедра, принужденно, вяло, как сомнамбула, перед зеркалом поворачиваясь, как качает головой, отнекиваясь, как набирает воздух в легкие и издает тяжелый, трудный, удрученный стон — ну, нет, не может быть, чтоб я была такая толстая? Ну ладно, ладно, принимаю. Как вдруг, раздумав, уверовав в терпимость, более чем сносность собственного облика, подается отражению навстречу, как к своему однояйцевому близнецу после долгой разлуки, и как, наконец, начинает вертеться, заглядывать за спину, неуловимо чем-то походя на собачонку, норовящую ухватить себя за хвост. Нагибин постучал в стекло и показал Палеолог большой палец.
— Ты, может, тоже — хотя бы трусы? — говорит она, косясь на Мартына и угадав, о чем он вспоминает. — По-моему, уже пора. Давай-давай, чтобы одной-двумя уродками сегодня стало меньше.
— А ты жестока.
— Ой, конечно, я и забыла. Зачастую политкорректность переходит в маразм — ты не находишь? Неужели «инвалид» звучит гораздо оскорбительнее, чем «человек с ограниченными возможностями»? «Урод» — ужаснее, чем дезушка с «заурядной внешностью»? По-моему, вторые варианты гораздо страшнее — люди как будто прячут глаза. Ты не думал, что самая страшная обида возникает вследствие боязни человека обидеть?
— Ну а выход-то какой? Ты можешь что-то предложить?
— Ну, уж не сделать всех одинаковыми точно. Равными — не получится. Вчера мы говорили на эту тему с Сухожиловым.
— Это кто?
— А это человек, который нас всех захватил. Мы ему — ну, как вам не стыдно? Вы не имеете права. Да? — говорит он, — а волк, который рвет глотку овце, он что, на это права не имеет? Овца, по-вашему, страдает незаслуженно? Ну, тогда пусть обратиться в Женевское общество, что ли, по защите домашнего скота. Ну, мы ему про «человечность». — Зоя, не отрываясь от зеркала, показала «кавычки». — Если так рассуждать, что нас тут не должно, то давайте и Большой театр закроем, говорим. — Человечность? — говорит. — Вы не находите, что такие удивительные существа, как человеки, возникли благодаря закону естественного отбора, голода и смерти? Вы не считаете, что были, есть и будут волки и овцы, таланты и бездари. Вот предположим, — и так рукой повел по нашим стенам, — что тут у вас действительно одни лишь гении представлены. А почему вот только они? Несправедливо. Впустите сюда и бездарей — ведь им обидно, что они на улице. Вот, предположим, вы красивы — он это мне. И вам за это предъявляет иск гражданка Неказистова — за то, что ваша красота негативно влияет на ее самооценку и душевное равновесие. По отношению к ней ваша красота бесчеловечна.
— Гляди, 1^пцы как мыслить научились, — сказал Мартын. — С опорой не то что на Дарвина — на самого Творца. Еще немного — космогонию свою, религию официальную. Учителя выдвинут из радов.
— Ну, он какой-то не такой купец. Вошел такой и начал сыпать терминами, как будто всю жизнь для «Flash Art' а» писал. Мол, девочки, не за того меня вы принимаете. Забавный.
— Забавный — даже так? Слышь, Палеолог, ты это… не решила там на милость победителя? А то если по закону голода и смерти, то ты — его трофей.
— Я сейчас над этим думаю.
— Нет, послушай, что там у тебя на самом деле? Кроме этого, конечно, пирата с повадками чистокровного лорда?
— Ну все, нас выселяют.
— То есть как? А суд.
— Чистокровный лорд сказал, суд будет профанацией, все схвачено, за все заплачено. Показался мне убедительным в своих доводах.
— Послушай, у Шлимана есть знакомые захватчики. Мы с ними в футбол по вторникам играем. И Марик говорит, что это самые едва ли не серьезные ребята во всей столице. Пусть он поговорит, подгонит тебе парочку толковых, им все равно, что делать, отбирать ли, возвращать. Что — совсем другие деньги?
— Да, совсем другие. Один есть выход — на правах аренды. Уже у них, у нового владельца. Только деньги придется взять у отца.
— Ты что же, будешь разговаривать вот с этим лордом? Сегодня?
— Сегодня ли, нет — я не знаю. Как сложится.
— А, может, ну его?
— А вот когда к тебе придут в твой «Эдельвейс», возьмут под ручки и переселят в райбольницу с обшарпанными стенами, гнилыми трубами и ситцевыми занавесками, тогда и говори себе — «а, может, ну его?». Ну, все, я пошла, — говорит она, покровительственно чмокая Мартына в лоб.
Сказать по правде, этот разговор выводит Мартына из равновесия. Как ни крути, а, в сущности, это разбойный налет. Нет, он, конечно, понимает, что кощунственные зверства эпохи накопления капиталов закончились, еще когда Палеолог пешком под стол ходила. Нет, он, конечно, понимает, что эти белые воротнички с лобастыми умными головами и дипломами лучших юридических факультетов — всего лишь двуногие функции, которые держатся в рамках приличий, и не потому, что насилие им в моральном отношении претит, а потому что насилие неутилитарно. Жрать, поглощать они будут, не прибегая к рукоприкладству. Но мерещится ему — сквозь это безошибочное, успокоительное знание — какая-то внутренняя нечистоплотность всех этих господ, с которыми Палеолог сейчас имеет дело. А еще сильнее напрягает собственная неспособность помочь: у операционного стола он чувствует себя обыкновенным богом, на улице, «в быту» собой он представляет достаточно надежную защиту, но один на один со всем тем, что называется «бизнесом», он беспомощен, признаться, как ребенок. В том-то весь и парадокс, что он, такой большой и сильный, знающий и ловкий, опускает руки, и все головные сосуды тотчас забиваются словно строительной пылью при попытке вообразить функционирование хоть сколь-нибудь серьезного финансового механизма, а Зоя продолжает как ни в чем не бывало прикидывать, соображать, цепляться за уплывающую собственность; для «бизнеса» в Мартыновой клинике есть Шлиман, у Зои — лишь она сама; этот кадр при ней, Костик, — опора ненадежная, так, массовик-затейник, шоумен, виртуозный в эскападах и никчемный при отражении поглощающих атак.
Ну, нет, он просто накрутил себя, как и всякий родитель припозднившейся дочки. Шлиман прав: «Это у тебя еще ребенка нет». Был у них накануне такой разговор. «А мне вот, представь, каково. Жизнь на нервах: девчонке четырнадцать, возвращается, когда захочет, ночи длинные, улицы темные, на улицах — уроды, ублюдки, извращенцы, по ящику опять гастарбайтер ребенка изнасиловал — вот и думай, что хочешь. Жди. У меня уже мобильник к уху прирос. А в мобильнике — дочкины претензии: разве можно, папа, быть таким? И, главное, ведь понимаешь, что страхи это все по большей части глупые, бессмысленные, ни на чем не основанные, а ничего поделать все равно с собой не можешь. Помнишь, как предки мои никуда меня с тобой не отпускали, чуть что — за сердце и приступ симулировать, лишь бы сыночка был дома после одиннадцати? Я тогда их ведь не понимал. Ну, думал, погодите, будет у меня свой ребенок — слова ему не скажу, пусть ночь не ночует, пусть хоть в Питер на собаках, хоть в Испанию на заработки. Я, мол, помня ваше воспитание, своему ребенку полную свободу дам. И что? Дал? Хрен там! Сам в такого же бессмысленного параноика превратился».
Захлопнув дверь, Нагибин садится в лифт, спускается. Спустившись, направляется ко входу в подземный паркинг, где в ряду чужих красавцев его дожидается собственный «Мерседес CLS 55 AMG». Элегантный и стремительный, ублажающий глаз лаконичностью карандашного рисунка и в то же время соблазнительностью плавных, как бы женских обводов. Нет, Мартын, конечно, видит у своего седана горб, отлично различимый при ракурсе в три четверти, но эта «издевка» производителя над избалованным зрением — ничто по сравнению с тем наслаждением, которое дарит отсутствие лишнего, глубокий титановый металлик окраски и такой же, как у кузова, титан радиаторной решетки, противотуманных фар. И потом: дареному коню в зубы не смотрят. Не смотрят в зубы зверю с ураганным V-8-м и идеально сбалансированной подвеской, с разгоном до сотни за четыре с половиной секунды и почти беззвучным звуком выхлопа, не придираются к холодным строгим циферблатам швейцарской IWC Ingenieur, не кривятся брезгливо в салоне с темно-серой кожаной обивкой и рояльным лаком деревянных вставок.