Кислородный предел
Шрифт:
— Какое опознание? Верно! И мечтать не смей, — набросился Нагибин на захватчика, вцепившись ему в ворот обеими руками, к нему припав и тиская, как брата, на ухо истово слова безбожные шепча. — Ишь раскатал губу! А идентефикацию, анализ ДНК не хочешь? Ты ж был там — сделал выводы. По уголькам. А, верующий? Что, знаешь? Чувствуешь? Конечно, связь у вас мистическая, невидимые нити от живой к живому. Что сердце в сердце? Совместное биение, сдвоенное? А я не чувствую. Вот я, который с ней кровью менялся… я не чувствую. Слышь, друг, а может, ты это., усилием воли? Ну раз в тебе такая вера, то ты из праха можешь. А? Ну, сделай! А? Тремя хлебами! Лазаря! Еще больниц! Воздвигни! Ну, тужься, тужься, разродись ей, милой, в полный рост! Ну!
В ответ на «ну!» захватчик дернул правой, Нагибина заставив схлопнуть челюсти, заткнуться, еще раз саданул, еще, как будто стыд
— Ты это брось! — кричал. — Вот этот трупный антураж, вот эти ленточки-цветочки! Ей не понравится — с ее-то вкусом — совершенно. А, бабушка? Я верно говорю? — захватчик рявкнул в ухо полуглухой старушке, которая жила на свете так давно, что потеряла четверть века назад способность вздрагивать. — Слышь, дед, дай подудеть! — продолжил кощунствовать захватчик, вырывая у крепкого пенсионера — оркестранта медную трубу. Схватил, приник губами, захрипел, вернее, остро выдохнул восьмушку, еще одну, еще — на большее дыхания не хватало. Добрался до Нагибина и, сунув медный раструб в лицо Фомы Неверующего, прочистил словно бы ему мозги руладой сдавленной, нечистой, рваной, покореженной — как будто невозможностью парения в прозрачной вышине. — Забудь, хирург, кладбищенскую медь. Другую музыку сыграем — вечную, бессмертную! Баха! «Ласковый май»! Пусть вот они… — кивнул по сторонам, — пусть мертвые хоронят своих мертвецов.
И тут мужчины все, какие были в толпе, на них набрасываются. Дубасят, гвоздят, волокут. И с горки спускают обоих. Бежали под откос, летели кубарем; скатились, попытались встать, без сил упали. Сидели в бархатных на ощупь лопухах, привалившись спиной к нагретому солнцем травянистому склону.
— Да вон как ты меня — в кулак, — сказал Нагибин ровно. — В твоих-то категориях я как бы даже и отрекся, так выходит.
— Не говорил.
— Это, это говорил. Ты странный, друг. Ты вроде купчик, трезвый ум, расчет, а вон в какую проповедь ударился. Что — верую, ибо нелепо? А только дальше что? Куда? А впрочем, мне без разницы. Съезжаешь с ума — съезжай в одиночку.
Давай ворожи, камлай. А я, отступник, так и быть, займусь материями приземленными. Среди живых искали — и все не те, не те, — давай теперь уж среди мертвых. А, может, и мертвые тоже не те. Ну, может быть такое? — сказал Нагибин, а вернее, прохрипел, как та труба, которую захватчик о колено только что согнул. — Тогда уж мистика действительно. Тогда уж в параллельную реальность лыжи навострим. Вот у нее отец — наверное, ты знаешь, — примчался, тоже ищет. Вот кто уж не чужой так не чужой действительно. Спокойный — пульс покойника. Сегодня мозг мне выносил полдня — кто виноват, что делать, и что никто не виноват, и ничего здесь не попишешь, что просто это новая такая данность, в которой самолеты и гостиницы как полыхали, так до скончания света будут полыхать. Ну, я вспылил, я накричал в сердцах — ты что это, мол, дядя? Как можешь так спокойно, отвлеченно? Ведь дочь же, дочь. А он мне знаешь, что на это? Сейчас, сынок, время твое, говорит. И не дай бог, чтобы твое время кончилось, а мое наступило. Уж лучше бы я не пригодился. Для последней правды не пригодился, понимаешь? Для экспертизы, въехал? Вот двое они во всем мире друг другу родственники по крови. И больше нет Башиловых — обрыв. И он все знает, видит, что людям, родственикам справки выдают, а не тела. И каково ему вот это понимать, вот это говорить? Сказал, и голос дрогнул, он жалким стал, беспомощным; огромный, могучий, здоровый старик с такими вот ручищами, с таким вот лбом вдруг сжался весь, скукожился. Тебе-то легко молоть, проповедник. Что ж ты там-то подкачал, на пожаре? Шучу, шучу — больше драться не будем. Я тебе, может быть, еще и благодарен окажусь в итоге.
— А это… мысль, конечно, идиотская. Забрать ее никто не мог? Помимо близких? Из больницы?
— Это кто же? Впрочем, после тебя я ничему уже не удивлюсь, — усмехнулся Нагибин.
Нагибин поразился, как эта мысль — «конечно, идиотская» — не приходила раньше: Палеолог и вправду монопольно обладала необъяснимым душепомрачительным очарованием, животным магнетизмом, страшной, превосходящей женскую природу притягательностью; Палеолог и вправду обитала в мире, населенном исключительно влюбленными в нее мужчинами. Тут было от чего прийти в слепое обожание. Могли, могли найтись охотники. Не то чтобы Нагибин видел, как на нее смотрели, — хотя и это тоже, — он чувствовал, скорее (как перемену в атмосфере), горячую упругую волну безличного, как будто мирового влечения к Зое, и это общее мужское чувство трудно поддавалось внятному определению.
Легче было сказать, чем это чувство не являлось:
— прямой сексуальной агрессией, стандартно-приземленной похотью, восхищенным присвистом — «вот это цыпа!» — с поспешно-плутоватым обшариванием ног, фигуры маслянисто заблестевшими глазками;
— цыганщиной, карменщиной с солоноватым привкусом банальной рифмы, лязганьем ножей, неотвратимостью острога;
— согласием приобрести ее в гарем среди других красоток на последней распродаже;
— приятной изумленностью лошадника, мужчины-коллекционера (хотя последнее, возможно, и примешивалось, но эти ценители — на то и «теоретики» — дистанции не нарушали);
— бескорыстным умилением повадками ребенка, опасным вожделением девианта к женщине особого типа (которая до тридцати по меньшей мере не теряет прелести Лолиты).
Нет, Зоя не была вот этой пошловатой «роковой», толкающей на преступление, предательство Отчизны, на погибель; не той, к ногам которой швырялись бы без устали купеческими лапами бриллианты, словно уголь в топку; не той, которая вила из мужиков веревки, тем самым получая доказательство своей онтологической как будто даже состоятельности: влеку, помыкаю, царю, а стало быть, и существую. Приставь какой-нибудь классический, довольно широко распространенный психопат холодный пистолет к виску — мол, прикажи, лишь слово молви, и я труп, — то Зоя бы, во-первых, испугалась такого пошлого идиотизма, а во-вторых, сказала бы, что перепутан жанр: вот эта мелодрама темной страсти, эпилептических припадков, клюквенных фонтанов, извините, сто двадцать тысяч раз не про нее. И красота была тут ни при чем: сличая тайный, тихо бьющийся лишь на обратной стороне мартыновских век образ Зои со снимками стереотипных, общепринятых красавиц, Нагибин соглашался, ответственно, «как доктор», мог сказать, что с ними никакого сравнения византийка не выдерживает — те, общепринятые, обладали мощью и даже массой красоты, которая несокрушимо перла, как танк со всеми современными обвесками, а вот о Зоином очаровании как бы надо было догадаться. Вот только не один Мартын такой на свете уникум: разгадку сущности Палеолог — и это несомненно — знали многие. Не понимая, не умея облечь непогрешимо-верного предположения в слова, неподотчетно чувствовали. Как этот парень, проповедник Зонного приватного бессмертия, — Сухожилов.
— …Ну, хорошо, давай логически, по пунктам, без чудес, — захватчик все не унимался. Без нашей, извини, мистической с ней связи. В больницах нет. Есть тридцать человек официально, женщин, их мы видели. И что? В мертвецких надо шарить — это вывод? Отнюдь! Другой, другой тут вывод! Она — где-то ходит, разгуливает, у кого-то, возможно, живет. Атак! Запросто! Ее из номера, из ванной той достали, и после этого она сама ушла, ножками!
— Откуда ушла? Из больницы?
— Хотя бы из больницы — нет-то почему?
— Ты как себе все это представляешь — из больницы? Бред! Да и как она может, куда? Вот же мы — я, отец. Или ты намекаешь?..
— Именно, да, — Сухожилов постучал костяшками по лобной кости. — Сдвиг по фазе, шарики за ролики. Шок, помешательство. Ты ж видел пострадавших — половина с этим же самым. И что угодно тут. Сама ушла. Или увел кто — тоже может быть. Ну, представляй, включай фантазию; жизнь, она тоже сплошь и рядом без фантазий не обходится. Ну вот представь: как только ее вытащили, вот прямо от гостиницы ушла, исчезла в неизвестном направлении. Скажешь, фантастика? Смотри, вот мы — Подвигин, я, десятки человек, которые там были… мы вышли, выпали, счастливчики, других таких же вынесли, и что? Нам руки — ноги всем ощупали, и все — валите, если целы. И все, нас нет официально. Нигде не числимся как жертвы. Духи, призраки, таких десятки человек. Живых, на собственных ногах, вот только крыша малость набекрень. Там что потом в районе было? Хулиганские выходки, вспышки сексуальной агрессии. А кто устраивал-то? Мы. Потом по домам разошлись, кто в себе. Ну а кто не в себе? Ну? Где тут чудо? На правду все похоже, не находишь?