Китаб аль-Иттихад, или В поисках пентаграммы
Шрифт:
Чтоб вместо золота недруг бессильно сгребал песок.
Война — забава безумца, и бремя мудрых — война,
Спасется тот, кто погибнет, повсюду разя порок.
Стремится в черное время мудрец не себя сберечь,
А лишь в себе добродетель — Аллаха лучший цветок.
Касьще Али Мансура внимай без боязни, друг,
Ведь заповеди ислама — ее чистейший исток.
Не успел я закончить чтение, как снова еще громче заревели трубы, сразу заглушив все прочие звуки, и я ощутил, как задрожала почва под моими ногами в такт размеренной поступи приближающихся полчищ противника. Через несколько минут стебли тростника захрустели, подминаемые ногами зинджей, и мы увидели перед собой плотные ряды врагов. Их лица были искажены беспричинной злобой, рты беззвучно раскрывались, так как рев труб заглушал их воинственные вопли. Размахивая мечами, они бросились на нас, и началась рубка. Отбивая удары сразу нескольких противников, я уже не успевал замечать, что происходит вокруг. Трубы смолкли, и сразу стал слышен монотонный шум сражения, в котором выделялись лязг оружия, вопли боли и торжества, хрип умирающих, хруст ломаемого тростника и всплески влаги под ногами. Раненые тут же захлебывались, так как живые в горячке боя втаптывали их в болотную жижу. Я едва успевал отбивать
щитом и клинком меча сыпавшиеся на меня удары, не в силах улучить момент для ответного выпада. Наконец мне удалось ловко увернуться от удара одного из противников, и он рубанул пустоту, повернувшись по инерции вполоборота ко мне. Я тут же поразил его острием меча в шею, не защищенную кольчугой, и он рухнул лицом вниз, подмяв под себя стебли тростника. Его падение позволило мне выиграть доли секунды, которых оказалось достаточно, чтобы оторваться от трех наседавших на меня зинджей и напасть на четвертого. Забросив свой щит за спину, я сжал рукоятку меча обеими руками и нанес удар такой силы, что разрубил щит, которым враг прикрывался, отсек ему руку и развалил туловище от плеча до пояса. Когда он тяжело повалился навзничь, я обернулся к трем другим противникам. Впрочем, их оставалось уже двое — третий, лежа в грязи, отбивался от волка, который напал на него сзади, повалил и теперь, рыча, старался перегрызть ему горло. Мною овладела такая же звериная ярость, я уже не думал о том, что меня могут ранить. Вращая меч над головой, я пошел прямо на врагов, пренебрегая защитой и лишь выбирая момент для единственного сокрушительного удара. Зинджи попятились в страхе, один из них при этом запнулся о мертвое тело и упал, а второй с бешенством отчаяния сделал выпад и нанес мне удар в грудь. Йеменский панцирь вместе с талисманом Алидов спасли меня, а в следующий миг мой клинок наискось врезался в искаженное злобой и ужасом лицо врага, которое тут же обагрилось кровью и исчезло из поля моего зрения. Споткнувшийся зиндж поднялся на ноги, но волк, уже задушивший к этому времени одного из моих противников, вцепился клыками в его руку с мечом и снова его повалил. Мерзавец делал отчаянные попытки высвободиться, но я подошел и наступил ногой на его лицо, так что оно погрузилось в бурую от крови болотную жижу. Зиндж замолотил по воде пятками, поднимая тучи зловонных брызг, и вцепился в мой сапог свободной рукой, но я все глубже вдавливал его голову в ил. Заурчали пузыри, обильно вырываясь из–под моей подошвы, затем они стали реже, а вскоре и вовсе иссякли. Еще один враг стал назиданием для поучающихся. Воспользовавшись минутной передышкой, я огляделся. Поодаль Константин, вооружившись бревном, которое было занесено в тростники половодьем, крушил боевые порядки зинджей, одним махом сметая по полдюжины врагов. Виктор, сидя на груде неприятельских трупов, заботливо перевязывал Дмитрия Быкова, у которого вражеская стрела оторвала мочку уха. Дмитрий торопливо докуривал самокрутку и в перерывах между затяжками поносил зинджей последними словами. Вадим Цимбал, подбадривая товарищей, наигрывал на своей флейте веселые одесские мелодии. На моих глазах он быстро сунул флейту за пазуху, выхватил кистень и этим кистенем уложил какого–то прыткого зинджа, прорвавшегося к нему с секирой. Затем он как ни в чем не бывало вновь достал флейту и продолжил игру: в портовых кабаках Лимы и Кальяо ему также приходилось бывать в недурных переделках.
Понеся немалые потери, ряды зинджей отхлынули. На наших глазах противник стал проводить перегруппировку — потрепанные отряды отходили в тыл, а их место занимали свежие, рвавшиеся в бой. Мы видели, как враги потрясают оружием, и слышали, как они выкрикивают в наш адрес страшные угрозы. Я принялся вытирать меч о полу халата, Константин выпустил из рук свое смертоносное бревно. Только теперь я ощутил, как я устал. Было ясно, что нам просто не хватит сил на еще одну такую схватку, и враги сомнут нас, подавив числом.
«Приор, смотрите!» — воскликнул вдруг Дмитрий. Я повернулся. Его перст указывал в ту сторону, где за тростниковой чащей искрилась на солнце широкая гладь реки Карун. Я не поверил своим глазам: вдали явственно виднелись мачты нескольких кораблей и столбы черного дыма, поднимавшиеся вверх в знойном неподвижном воздухе. Суда быстро приближались. Некоторое время тростник скрывал их движение от взглядов наших врагов, что было очень кстати: иначе зинджи попытались бы покончить с нами до их подхода и, вероятнее всего, преуспели бы в этом. С широкой улыбкой Виктор подбежал ко мне, лавируя между трупами, и шепнул на ухо: «Андрюха, мы спасены! Это Магистр с маркизом!» Я устало улыбнулся ему в ответ. «Радоваться будем, закончив дело», — промолвил я. «Да», — согласился Виктор и вернулся на свое место, где один из волков терпеливо ждал его, чтобы закончить перевязку раненой лапы.
Флотилия приближалась. Теперь и зинджи заметили ее и, застыв в замешательстве, пытались понять, кто же это — друзья или враги. Вадим Цимбал с радостной улыбкой протянул мне свой бинокль, и в окуляры я отчетливо увидел на борту флагманского крейсера надпись «Михаил Бренк», сделанную золотой славянской вязью, а на мачте — развевающийся андреевский флаг. Крейсер спустил на воду шлюпки, но артиллерия его молчала. Я догадался, что орудия отказали по той же таинственной причине, что и мой пистолет в Калькутте месяц назад. Когда я навел бинокль на переднюю шлюпку, меня охватила дрожь радости: на носу стоял маркиз в форме капитана первого ранга русского флота и вглядывался через бинокль, казалось, прямо мне в лицо. Рядом с ним, опираясь коленом о борт лодки, в позе, выражающей нетерпение, застыл Вадим Степанцов. На нем была мичманская форма, а в руках он сжимал винтовку с примкнутым штыком, как и все остальные матросы. Следом за крейсером кильватерной колонной двигались канонерка «Бобр» и транспорт «Березина». Транспорт, впрочем, остановился в отдалении, там, где берег был менее заболочен, и сбросил на берег сходни. Я видел, как по этим сходням начала высаживаться кавалерия, причем всадники не вели коней под уздцы, а лихо спускались вскачь, не слезая с седел. Шлюпки тем временем достигли кромки тростников, и их днища с чавканьем впечатались в толщу ила. Матросы, не раздумывая, стали прыгать в болотную жижу, подняв винтовки над головой. По пояс в воде они брели к береговой тверди, подминая и топча стебли тростника. Высадка происходила на некотором расстоянии от нашего левого фланга — соответственно, на правом фланге войска зинджей. «Живей, живей! Шевелись, ребята!» — доносились команды маркиза на чистейшем русском языке. Когда все матросы, числом около двух рот, высадились на берег, достигли твердой земли и построились в две шеренги, ожидая сигнала к атаке, маркиз скомандовал: «Смирно!» — и произнес следующую краткую речь: «Ребята! Перед вами сборище смутьянов и бунтовщиков, которые осмелились пойти против халифа, помазанника Божия, и законных властей, а теперь напали и на российских подданных. В здешних краях они создали свое богохульное государство, которое нам приказано уничтожить. Не посрамим же России–матушки и русского флота и исполним приказ как подобает. За мной, детушки, не робей, ура!» Маркиз выхватил из ножен шашку и первым побежал вперед. «Вперед, ребята, ура!» — гаркнул Вадим и с винтовкой наперевес бросился следом. «Ур–ра!» — заревели триста просоленных глоток, и черная лавина моряков, все ускоряя движение, грозно покатилась к вражеским боевым порядкам. Десант провел великолепную атаку — могу утверждать это как человек, видевший на своем веку немало сражений. Гордо развевались ленточки бескозырок, на околышах которых золотились буквы «Михаил Бренк». Длинные жала трехгранных штыков грозно покачивались в такт бегу, словно выискивая жертву. На грозном черном фоне нежно голубели полоски тельняшек и откидные воротнички форменок, плескавшиеся на ветру. Не замедляя бега, моряки врезались в правый фланг вражеского войска. Первые ряды зинджей были мгновенно смяты их натиском. Стоявшие в глубине пытались сопротивляться, но безуспешно: каждый моряк делал четкий, как на учениях, выпад штыком и валил противника наземь, не заботясь об обороне, так как едва другой зиндж заносил на него меч, как товарищ моряка тут же протыкал его штыком, от которого не спасали никакие доспехи. Зинджи вскоре поняли, что умрет всякий, кто встанет на пути этой страшной черной фаланги, где все прикрывают друг друга. Их ряды заколебались, кто–то завопил: «Измена! — и весь правый фланг армии обратился в бегство. Тем временем кавалерия закончила высадку и построилась на берегу. Я приник к окулярам бинокля и узнал всадника в полковничьих погонах, гарцевавшего перед строем. Это медное лицо с холодными узкими глазами и подковкой черных усов над верхней губой я запомнил по фотографиям в русских газетах. Подписи под снимками гласили: «Полковник Доржиев проводит смотр своего летучего отряда»; «Полковник Доржиев награждает своих казаков, отличившихся при усмирении бунтующих местностей», и так далее, в том же роде. Сейчас полковник, построив несколько сотен своих казаков–калмыков, разъяснял им боевую задачу. Он считал необходимым делать это по–русски, хотя русским языком владел, по правде сказать, неважно. «Ваша бунтовщик в плен не бери, — обращался он к калмыкам. — Коли–руби мало–мало, речка мало–мало гоняй». Изложив эти нехитрые инструкции, полковник развернул коня, выхватил шашку и гаркнул, привстав на стременах: «Бригада, слушай мою команду: левое плечо вперед, в атаку марш–марш!» Калмыки тронули поводья, и вся масса конницы пришла в движение. Кони шли сначала неспешной, а затем все ускоряющейся рысью. Ближе к противнику всадники пустили их в намет, издав одновременно дикий визг, от которого волосы вставали дыбом. Пики, качавшиеся над конной лавой, вдруг разом опустились и нацелились на врага. Бригада охватывала вражескую армию справа, там, где зинджи уже дрогнули под напором моряков, и заходила ей в тыл. Я понял намерения полковника: он хотел прижать противника к реке, отрезав ему пути отхода. Передние ряды вражеской конницы были опрокинуты пиками, а затем калмыки взялись за шашки, и началась рубка. Впрочем, длилась она недолго. Казаки полковника виртуозно владели холодным оружием, их клинки вертелись в воздухе, словно блестящие крылья каких–то зловещих насекомых, так что со стороны нелегко было заметить момент решающего удара. То один, то другой зиндж, взмахнув руками, сползал с седла, и лошадь, лишившись всадника, испуганно шарахалась в сторону, увеличивая общую сумятицу. Вражеские конники, упав духом, скоро оставили мысль о сопротивлении и лишь попытались прорваться в открытое поле, но сделать это им не удалось: полковник бросил свою последнюю сотню им наперерез и оттеснил зинджей в излучину реки, куда уже бежала опрокинутая матросами пехота.
Все развитие боя я наблюдал в бинокль, не обращая внимания на то, что происходило рядом. Но внезапно Виктор вскочил на ноги и громко завопил, указывая пальцем в сторону транспорта, стоявшего поодаль у берега на якоре: «Вот он! Я его узнал! Они привезли его, моего маленького дружочка!» Я посмотрел туда же и увидел, что по сходням двое матросов осторожно ведут слона. На таком расстоянии я не мог различить, был это наш слон или же какой–то другой. Однако Виктор, потеряв голову от радости, с криками: «Фердинанд, Фердинанд! Я здесь!» — ринулся по направлению к слону прямо на ряды зинджей, окружавших нас полукольцом. Чтобы спасти его от неминуемой гибели, я скомандовал своему отряду: «Вперед!» — и сам первым бросился в атаку. Противник не оказал нам сопротивления. Слыша шум схватки и панические вопли в своем тылу, зинджи уже дрогнули, и наше наступление послужило для них лишь последним толчком к бегству. Догнать их мы не могли, изнуренные до предела предшествующим боем. Однако вскоре я услышал сзади шумные всплески, словно огромные глыбы валились в топь одна за другой. Это слон мчался следом за нами. Поравнявшись со мной, он приветственно замахал хоботом и радостно затрубил. Виктор сидел у него на спине и что–то неразборчиво кричал. Догнав удирающих зинджей, слон принялся проворно втаптывать их в топкую почву. Смятение среди врагов достигло апогея. Недавно составлявшие стройное дисциплинированное войско, теперь они превратились в ревущее стадо перепуганных животных. Беспощадно поражаемые сзади, зинджи ринулись в реку, ломая тростник. Вода забурлила от их бесчисленных толп. Озверев от ужаса, они били, толкали и топили друг друга. Устав наблюдать эту тягостную картину, я вложил меч в ножны и отер пот со лба тыльной стороной ладони. Уже потом, коэда наша эскадра остановилась для пополнения запасов угля в порту Фао, я узнал из рассказов портовых рабочих, что по реке Шатт–аль–Араб трупы плыли сплошной массой
трое суток — их не успевали вылавливать и сжигать. Среди этого множества покойников были, видимо, и царь зинджей со своим коварным визирем, так как с момента разгрома о них больше никто никогда не слышал. Что до меня, то, обнимая после боя Магистра, я ощущал такую душевную успокоенность, какой мне не доводилось испытывать никогда ранее. Древнее пророчество, связанное с пентаграммой Алидов, исполнилось, но теперь–то я понимал, что пентаграмма есть лишь вещественный символ нашего союза, содружества пяти гениев, и всякое нарушение этою числа означает для нас утрату внутренней полноты и гармонии.
Царство зинджей погибло, и никто не пожалел о его крахе, — напротив, окружающие народы вздохнули с облегчением. На его территории с согласия пяти великих держав был на некоторое время оставлен отряд полковника Доржиева с приказом обеспечить спокойствие в крае. Калмыки за всякое нарушение порядка неукоснительно пороли развращенное население шомполами, и это приносило прекрасные результаты. По доходившим до меня сведениям, зинджи прекратили красть, пускаться в аферы, отлынивать от работы, гадить у жилищ и водных источников и вступать в драки по всякому поводу. Полковник Доржиев, справедливо считавший порку лучшим средством против разнузданного своеволия, явился сущим благодетелем для этой злополучной страны. Не случайно сам Гамбетта пригласил его посетить Париж и прямо в аэропорту лично вручил ему орден Почетного легиона, а французские светские львицы наперебой домогались чести отдаться азиатскому герою. Его известность затмила на время даже зловещую славу Пети Коки и Лентяя, которые, расставшись с маркизом в Петербурге, нарушили свое обещание примкнуть к экспедиции в царство зинджей. Побывав в Молдове, они были так потрясены всем увиденным, что решили возобновить террористическую деятельность и совершили, перебравшись в Париж, рад покушений на молдавских официальных лиц.
Весть о возрождении Ордена куртуазных маньеристов быстро облетела планету. Во всех портах, где останавливалась наша маленькая эскадра на пути в Петербург, нас ожидал восторженный прием. В конце концов мы так устали от бесчисленных оркестров, депутаций, венков и возбужденных дам, что вынуждены были просить маркиза сократить число остановок. Самый же пышный прием нас ожидал, естественно, в Петербурге. «Михаил Бренк» пришвартовался прямо к набережной Невы, примерно в том месте, где большевики