Китаб аль-Иттихад, или В поисках пентаграммы
Шрифт:
Вот здесь веселое пламя плясало вокруг котлов,
И ярко ткани палаток в угрюмых песках цвели.
Здесь лучшие среди верных раскинули свой бивак,
Что Антару и аль-Варда отвагою превзошли.
Оружием любовались, шутили, — чтобы затем
Их трупы враг–победитель влачил в дорожной пыли.
А тот, кто выжил, сегодня — слуга безбожных владык,
Грызущих древо ислама жадней вредоносной тли.
Душа, как и тело, смертна, и худшей участи нет:
Свою погубивши душу, быть лишним грузом земли.
Али, о светильник духа, не много таких, как ты,
Но масло их не скудеет, не гаснут их фитили.
Защитник бедных и слабых, ты был коварно убит,
В твоей благовонной плоти, как розы, раны цвели.
Всеведущим делал сердце, — я принял имя Али.
Того, что дух совершает, не может свершить никто,
По водной глади без ветра он двигает корабли.
Их было лишь восемь тысяч — которые в Андалус
Зеленое знамя веры и меч пророка несли.
Но силу несметных ратей осилил праведный дух,
Бесславно враги ислама от их мечей полегли.
Развеялась мощь Мансура, воздвигнувшего Багдад,
Как греза, отец которой — дурманный дым конопли;
Халифа, перед которым дрожал нечестивый Рум,
Карматы, дикие тюрки и франкские короли.
Поверг он тысячи тысяч, чтоб свой упрочить престол,
А время его повергло в бездонную пасть земли.
Бессильным рушится прахом вся сила земных владык,
Но зерна духовной мощи из праха царств проросли.
Подвижники веры вечно людей за собой ведут
В тот праведный путь, которым их ангелы встарь вели.
Зовите Али Мансуром, друзья, отныне меня,
Чтоб сплавил я мощь Мансура с высокой душой Али.
Я закончил чтение и после некоторой паузы попросил у Ага–хана разрешения задать ему вопрос. Тот вздохнул, собираясь с мыслями, и промолвил: «Разумеется, спрашивайте, шейх». «Прошу простить мое неразумие, но все же мне не до конца ясно, что заставляет вас, низаритов, испытывать к зинджам такую вражду, — сказал я. — Ведь у вас много общего: строгая дисциплина, иерархия, единоличный правитель… Нет ли здесь противоречия?» «Никакого, — возразил Ага–хан. — Наша вражда с ними — это извечная борьба духа и плоти, борьба того начала, которое влечет человека обратно в земную скудель, и того, которое влечет его к слиянию с Божеством. Попечения об утробе заслонили от зинджей небо. Они подчиняются власти, мы же — авторитету; они подчиняются из страха, мы же — из стремления к познанию и совершенству; они становятся рабами потому, что родились в стране рабов, мы же принимаем обет послушания добровольно. Те наши люди, которые достигли лишь низшей ступени познания, могут сложить с себя обет и вернуться в мир, да и большинство посвященных в высшее учение могут сделать это, если пожелают. Такой возможности лишены очень немногие — те, что знают самые сокровенные тайны общины, но им никто не поверяет тайны насильно, они знают, какой груз они возлагают на себя. А зинджи не просто должны быть рабами с рожденья: им вдобавок внушают, будто рабство — высшая добродетель, а стремиться стоит лишь к обогащению, которое единственно почетно. В зинджах соединились пороки буржуазного мира и пороки вашей Совдепии, поэтому противопоставлять то и другое не стоит: в порочных обществах всегда много общего. В конце концов цари зинджей достигли того, что их народ полюбил свое рабство. Мы враги, шейх, и были ими всегда, задолго до вашего появления». «Я рад. Мне не хотелось бы сознавать, что кровь ваших людей проливается лишь из почтения ко мне», — сказал я. На этом закончилась моя вторая аудиенция у Ага–хана.
Следующей нашей встречей, назначенной на другой день в тот же час в том же зале, предстояло стать последней, так как все необходимое для путешествия в страну зинджей было уже приготовлено и наутро нам следовало отправиться в путь. Достигнув реки Тигр, мы намеревались спуститься по ней до ее слияния с Евфратом — от этого слияния и образуется река Шатт–аль–Араб. Где–то в дельте последней и скрывалось государство зинджей. О готовности судов и команд, ожидавших в речной гавани, сообщил прискакавший ночью гонец. Ага–хан, казалось, не находил слов для начала разговора, но я уже догадался, что речь пойдет о пентаграмме. «Если предсказание исполнится и мы сможем вызволить пентаграмму из рук царя зинджей, то наш святой долг — вернуть ее низаритам, а точнее — вам, Ага–хан, как прямому потомку Али, — заявил я. — У меня будет лишь одна просьба к вам: разрешите мне передать пентаграмму не сразу, а по прошествии некоторого времени, так как мне потребуется ее защита». «Разумеется, дорогой шейх! — с облегчением воскликнул Ага–хан. — Мы ждали девятьсот лет, подождем и еще немного. Хотелось бы только увидеть пентаграмму до того дня, как Аллах соблаговолит положить конец моему земному пути». «Я не заставлю вас долго ждать, — заверил я Ага–хана. — Пусть ваши люди отыщут в Петербурге Великого Магистра Ордена куртуазных маньеристов Вадима Степанцова. Он квартирует в Гороховой, в доме Хлудова. Пусть они остановятся в номерах «Эльдорадо», их содержит мой старый друг купец Алексей Булатов, хоть и пьяница, но человек надежный. В знак прибытия им следует передать Магистру условное послание, где будет лишь одно слово: «Курайш». Получив его, мы поймем, что можно передать пентаграмму». «Хорошо, шейх, все будет сделано так, как вы сказали, — кивнул Ага–хан. — Боюсь, что нам больше не суждено увидеться в этом мире, и на прощание я хотел бы еще раз услышать, как вы читаете свои стихи». «Это высшая похвала из всех, которых Али Мансур удостоился в жизни», — промолвил я. Ага–хан прикрыл глаза рукой, приготовившись слушать. Я прочитал «Касыду матери»:
Захочется трусам сойти с ума, когда начнется резня.
Мать моя, праведная Фатьма, сейчас смотри на меня!
Словно измученный зноем бык, я ввергну себя в поток —
В реку сражения, где блестят сбруя, клинки, броня.
Как прыгает рыба на, быстрине, так меч мой взмывает ввысь
И вновь ныряет, стаю врагов перед собой гоня.
Как рыба, я дерзко вьюсь и кружусь, и коловерть клинков
Не в силах меня затянуть на дно, свалить к копытам коня.
Мать моя, праведная Фатьма, сумеешь ли здесь узнать
Того, кто кривил беспомощно рот, в пеленках громко бубня?
Мать моя, сможешь ли мне простить мое пристрастье к войне?
Ведь ты состарилась, в доме мир пестуя и храня.
Но в этом мире, где правит Зло, я мир вкушать не могу,
Разве что женщинам и рабам по вкусу эта стряпня.
Меня не для рабства ты родила, и я за жизнь не боюсь,
Ведь тот, кто жил, покоряясь Злу, не жил на деле ни дня.
Пойми: не по прихоти я избрал скитания и войну —
Стрекало скорби гонит меня и гнева жжет головня.
Но если скажут: Али Мансур — обидчик вдов и сирот,
То знай, что это его врагов лживая болтовня.
После того как я закончил чтение, Ага–хан некоторое время оставался недвижим. Затем он встал с кресла, спустился по ступенькам и приблизился ко мне. Я почтительно встал со стула, и старец обнял меня. Его легкие седые волосы благоухали настоем целебных трав. Затем он резко повернулся — так резко, словно старался скрыть слезы, — и подошел к стене против входной двери. Часть стены повернулась перед ним, открыв темное отверстие хода в скале. «Прощайте, шейх», — стоя в проеме, молвил Ага–хан, шагнул во тьму, и скала за ним закрылась. Все тот же провожатый отвел меня в мои покои. Я выпил успокоительного отвара, чтобы как следует выспаться перед завтрашней дорогой, и вскоре погрузился в глубокий сон.
ТОМ 3
Не стану утомлять читателя подробностями нашего путешествия до города Керманшаха, а оттуда после суточного отдыха — до Ханакина, стоящего на реке Диала, впадающей в Тигр. У речной пристани нас встретили низариты, составлявшие команды двух фелюг, приготовленных для нашего плавания в страну зинджей. Без особых приключений мы спустились до точки слияния Тигра и Евфрата, от которой начинается река Шатт–аль–Араб. Миновав Басру с ее шумным портом, мы через некоторое время свернули в левый приток Шатт–аль–Араб — многоводную реку Карун, а из нее — в один из многочисленных протоков, ответвляющихся обычно в этой стране рек, озер и болот от основного речного русла. Уже смеркалось, но все же я видел, как напряжено лицо лоцмана, стоявшего на кормовом возвышении рядом с рулевым и время от времени бросавшего тому отрывистые команды. Фелюги на веслах скользили по извилистым протокам, вокруг которых шуршали и колыхались необозримые заросли тростника. Уже совсем стемнело, когда лоцман, руководствуясь известными лишь ему приметами, приказал пристать к берегу, и фелюги, с шумом раздвинув носами тростник, мягко врезались в илистую почву. План действий был таков: фелюги с частью экипажа, а также Дмитрий, Виктор и Вадим Цимбал остаются на месте, имитируя случайно заблудившуюся экспедицию. Мне с несколькими воинами–низаритами предстояло отправиться в глубь страны, чтобы собрать войска, способные разбить армию зинджей. Твердо рассчитывать я мог на отряды низаритов, которые намеревались с разных сторон проникнуть в болотное царство, а также на помощь волка Абу Сирхана. «Глядите!» — тронул вдруг меня за плечо один из моих воинов. Я посмотрел в указанном направлении — туда, где отражение луны широкой полосой дрожало и дробилось на водной глади, и увидел на сверкающей поверхности десятки каких–то темных предметов, быстро приближавшихся к берегу чуть ниже нашей стоянки. Когда передние достигли земли, я понял, что это плывут волки. Выходя из воды, они отряхивались, окутываясь искрящимся облаком брызг, и затем гуськом, один за другим, скрывались в камышах. Не успела исчезнуть в зарослях одна стая, как в полосе лунного отражения показались головы следующей. Все то время, пока мы навьючивали на себя мешки с продовольствием, прощались с остающимися и спускались на берег, переправа волков не прекращалась. Абу Сирхан крепко держал свое слово. Увязая по колено в иле и раздвигая густые заросли тростника, мы шли довольно долго, так что успели выбиться из сил. Затем почва стала суше, тростник поредел, и мы выбрались на дорогу, петлявшую между полями. С полей уже убрали сахарный тростник, дикий собрат которого заполонил всю окрестность. «Здесь должна быть заброшенная крепость», — шепнул один из низаритов. Действительно, впереди виднелась какая–то темная масса, и на ее фоне светился огонек. «Интересно, кто это?» — подумал я вслух. По руслу осушительного канала, вновь по колено в болотной жиже, мы подобрались к крепости, подползли к пролому в стене и увидели костер, разведенный на крепостном дворе. Оказалось, что в крепости располагался пост воинов–зинджей. Трудно было сказать, что они охраняли и можно ли назвать охраной простое сидение у костра, где жарились на вертеле несколько болотных курочек. Свои копья зинджи составили в козлы, но я заметил кривые мечи у них на поясах. Прислушавшись к их разговору, я определил, что они говорят по–арабски, но прекрасный язык Имрулькайса и Аль — Мутанабби в их устах превращался в грязный, тусклый и нелепый жаргон. Беседа их по–русски звучала бы примерно так: «Ужрались вчера в ломотину, все ковры обрыгали…» — «Еще бы, по два пузыря косорыловки буханули…» — «А я эту, которая с бельмом, в чулан заволок, как вдул ей там… Хрен с ним, думаю, что рожа овечья, зато бекма человечья…» — «А бабки где взяли?» — «Лабаз подломили, зерна стырили четыре мешка. Впарили деловым по три дирхема за мешок…» Затем они принялись в самых бесстыдных выражениях обсуждать какую–то шлюху–христианку, но в самый разгар обсуждения неожиданно заспорили о погоде, выясняя, лето какого года следует считать самым жарким. Во время спора они размахивали руками, жестоко оскорбляли друг друга и вообще проявляли такую горячность, словно от верного решения этого вопроса зависела вся их дальнейшая судьба.