Китаб аль-Иттихад, или В поисках пентаграммы
Шрифт:
«Дела идут так себе», — сказал Виктор, отхлебнув водки из стаканчика и поморщившись. Мы сидели в баре «Ориент» неподалеку от порта. В открытую дверь виднелось мелькание уличной толпы, сверкала эмаль автомобилей, вопили клаксоны и уличные торговцы. «А что так? — поинтересовался я. — Товар вроде бы не тот, который может потерять сбыт». «Да эти проклятые искусственные бабы портят все дело. В Гонконге их штампуют миллионами, и все моряки берут их с собой. Теперь на девочек тратятся только интеллигентные люди, а много ли их тут найдешь?» «Н-да, — хмыкнул я. — Что ж, мне кажется, нам надо объединить усилия. Б Калькутте мы полностью разгружаемся, и я буду иметь полное право просить расчет. До Калькутты же я могу захватить вас с собой на «Калипсо». С капитаном у меня отношения прекрасные, он возражать не будет. А в Калькутте я имею крепкие связи в шиитской общине, там мы начнем поиски Григорьева. Я чувствую в его деле лапу каких–то мусульманских сектантов, хотя и не могу понять, зачем он им понадобился». «Постойте, а что случилось с Григорьевым?» — спросил Виктор, находившийся, как обычно, в полном неведении. Я вкратце рассказал ему о похищении в Париже. «А-а, рыжий муфлон, разрушитель моего счастья! — мстительно завопил Виктор, имевший с Константином счеты сердечного свойства. — Я знал, что так случится, это Бог его покарал!» «Стыдитесь», — пристально гладя ему в глаза, произнес я. «Да, прошу прощения, — тут же остыл Виктор. — Погорячился, был не прав. Все же Григорьев как–никак разрушитель моего счастья». «Что такое любовные дрязги по сравнению с нашим делом, завещанным нам свыше? — спросил я. — Если бы вы были мусульманином, я напомнил бы вам суру «Курайш» из Корана. «За союз курайшитов», — гласит она. А курайш — это отмеченное Аллахом племя, из которого происходил Мохаммед. Это сказано обо всех людях, взысканных Высшей силой и движущихся не к благам ближней жизни, а к благам жизни будущей». «Вы правы, да, да, а я не прав», — покаянно замотал головой Виктор. «То–то же, — заметил я. — Итак, собирайтесь, улаживайте свои дела. Завтра утром я жду вас на «Калипсо»».
Наутро в условленный час я вышел на палубу и посмотрел вниз, на территорию порта. Виктор и его компания появились с истинно военной точностью, но при их виде мне пришлось протереть глаза, дабы убедиться, что зрение меня не обманывает. Дело в том, что все трое: Виктор, маркиз, которого я отличил по гордой осанке, и Вадим Цимбал, на носу которого блестели очки, восседали на спине слона, осторожно лавировавшего среди штабелей бочек и ящиков. «Аидрюха, прости, я ни при чем! — заметив меня, завопил Виктор снизу. — Представляешь, это животное приплыло за мной из самой Южной Америки! Тебя что, там не кормили?» — обратился он к слону. «Кормили, сударь. Однако слоны отличаются большой верностью, а вы к тому же спасли мне жизнь», — скромно объяснил слон. Пораженный доблестью зверя, я отправился к капитану договариваться о его перевозке в Калькутту. Против ожиданий старик почти не сопротивлялся, только сплюнул: «Слоны, слоновая болезнь… Черт знает что!» Животное удалось разместить в трюме, освободившемся после разгрузки селитры.
Покончив с делами, я смог поближе познакомиться с маркизом и Вадимом Цимбалом. Излишне говорить, что я был очарован этими людьми. Темными южными вечерами мы вчетвером сидели в шезлонгах на палубе под звездным небом и беседовали о поэзии. Порой Вадим брал в руки гитару, и мы умолкали, обращаясь в слух. Свет луны и звезд, негромкий шум фосфоресцирующих водяных струй, обтекающих корпус судна, и виртуозные аккорды, извлекаемые Вадимом из его гитары — всё сливалось в единую гармонию, невыразимую и незабываемую. В Калькутте я попросил у капитана расчет. «Goddamn», — вздохнул старик, уже успевший ко мне привязаться. Желая его хоть немного утешить, я дал ему свой московский адрес, сам в глубине души не веря в то, что смогу вернуться на родину.
В Калькутте мы поселились в довольно приличной гостинице «Палас» неподалеку от порта. Здесь останавливались по большей части коммерсанты средней руки, за каковых я и хотел выдавать себя и своих друзей, дабы не привлекать внимания окружающих к нашей компании. Однако увидав на стойке портье раскрытый переплетом кверху томик «The Magic Poison of Love», изданный с фотографиями авторов, я понял: скрыть свою личность нам с Виктором вряд ли удастся. Тогда я решил играть в открытую, представился портье, а затем и владельцу гостиницы, и объяснил, что мне и моим друзьям крайне желательно сохранить инкогнито, ибо темные силы, действующие против Ордена куртуазных маньеристов, еще не наказаны. Виктор, маркиз и Вадим большую часть времени намеревались проводить в номере, и я распорядился, чтобы еду им подавали туда. Сам же я приобрел на базаре богатую мусульманскую одежду и нанял паланкин с четырьмя носильщиками и глашатаем. В таком виде однажды вечером, когда зной несколько спал, я вышел из гостиницы и приказал своим слугам, сидевшим на корточках у стены, нести меня в мусульманский район. Попетляв некоторое время в его узких улочках, я наконец нашел то, что искал. То была мечеть, причем мечеть шиитская, так как на лазурном мозаичном фоне ее стены белым узором змеился текст 115-й суры Корана, не признаваемой суннитами. Кроме того, стены здания были украшены славословиями в честь алцдских имамов. Из этих надписей сведущий человек узнавал о принадлежности мечети низаритам — самому мрачному и свирепому из всех исмаилитских толков. Однако низариты признавали мое учение о Мировой Плоти и считали, что на меня снизошла божественная благодать, присущая роду Али.
На мой стук открыл привратник, совсем еще юнец, и сначала не хотел меня впускать. «Опомнись, несчастный, — презрительно сказал ему глашатай, — сам шейх Али Мансур говорит с тобой». Парень изумленно взглянул на меня, рухнул на колени и покрыл мою руку поцелуями. «Ну–ну, полно, я уже простил тебя. Ты согрешил по неведению», — сказал я. Слугам я велел ожцдать меня на улице, а сам вошел вслед за привратником в прохладный полумрак молитвенного дома, где стоял легкий запах нарда. В дальнем конце помещения, у окна с решеткой, узор которой представлял собой многократно повторенную звезду Дауда, виднелась фигура сидящего человека. Приблизившись, я увцдел величественного старца в зеленой чалме потомка Али, погруженного в изучение огромной рукописи Корана. Старец вскинул на меня испытующий взгляд черных глаз, горевших, словно угли. «Шейх, простите, что нарушил ваше уединение, но у нас важный гость — сам Али Мансур», — стал объяснять привратник. «Знаю, мурид, у меня хороший слух, несмотря на годы. Ступай, ты свободен», — промолвил шейх, и привратник с поклонами удалился. Я произнес ритуальное исламское приветствие. «Аллах акбар, — ответил шейх и добавил: — Я вижу, высокий гость сыт, не нуждается в отдыхе и хочет говорить о делах. Буду рад оказать помощь Али Мансуру». Он приглашающим жестом указал мне на подушки рядом с собой.
Я уселся и, чувствуя инстинктивное доверие к этому человеку, рассказал ему о своих бесследно пропавших друзьях. «Н-да, темное дело, — я имею в виду то, что случилось в Бейруте, — в раздумье сказал шейх. — Что касается Григорьева, то здесь для меня все ясно. Это дело рук зинджей. Их повелитель, называющий себя царем, любит окружать себя поэтами и певцами, а Григорьев сочетает в себе оба этих таланта. При дворе царя зинджей всегда немало таких пленников, умерших для остального мира».
Я, разумеется, слышал о зинджах — черных рабах багдадских халифов, которые использовались для осушения болот в пойме реки Шатт–аль–Араб. Некогда они восстали под руководством араба–надсмотрщика, потомка Али. Создав собственное государство и армию, связанную железной дисциплиной, зинджи затем принялись своими свирепыми набегами наводить ужас на большую часть халифата. Я, однако, считал, что регент аль-Муваффак после четырнадцати лет войны уничтожил государство зинджей. Но, как оказалось, я ошибался. «Где же располагается их царство?» — полюбопытствовал я. «Там же, где и раньше. Есть такие люди и такие царства, которые живут вечно — иногда к сожалению, иногда к счастью, но всегда по воле Аллаха». «Аллах акбар!» — прошептал я. «Но вы не беспокойтесь, я дам вам надежных провожатых, — продолжал шейх. — Насколько это в моих силах, я избавлю Али Манеура от всех трудностей, которые могут встретиться в его благородном деле, тем более что я вижу в его деле исполнение пророчества». Я попросил шейха пояснить его слова. «Охотно, — отвечал шейх. — Первый царь зинджей в одном из походов завладел волшебным пятиугольным камнем — пентаграммой Алидов. Этот камень позволяет человеческому духу преодолевать все преграды, а творениям духа — стихам, зданиям, царствам — он дает вечную жизнь. Существует предсказание, что некогда пять поэтов с далекого Севера сумеют завладеть пентаграммой. Тогда царство зинджей наконец падет, союз поэтов станет вовеки нерушимым, а их творения приобретут бессмертную славу». «Нельзя ли поподробней узнать, как выглядит пентаграмма?» — спросил я. «Это огромный изумруд совершенно правильной от природы пятиугольной формы. В центре в него вставлено изображение полумесяца и звезды Дауда, он оправлен в золото, и царь зинджей носит его на шее на золотой цепи. Учтите, пророчество гласит ясно: завладеть пентаграммой могут только пять поэтов, то есть для этого вам необходимо собраться всем вместе». «Виктор уже здесь, Вадим может прибыть морем прямо в Фао, где искать Григорьева, мы знаем. Остается Быков», — задумчиво произнес я. «Вот именно, — многозначительно заметил шейх. — Сведения о его похищении кажутся мне какими–то неубедительными. Корреспондент — не иголка, и Бейрут — большой город. Как можно совершить такое похищение совсем без свидетелей? Поясняю свою мысль: не может ли оказаться так, что ваш друг сам захотел исчезнуть?» «Об этом я не подумал», — озадаченно промолвил я. «Не мешает подумать, — сказал шейх. — Расскажите мне, какую жизнь вел ваш друг перед поездкой в Ливан, начиная от вашего знакомства, — может быть, это мне что–нибудь подскажет».
Перед моими глазами тотчас же предстали заснеженные переулки Москвы. По одному из таких переулков неподалеку от Малой Никитской я прогуливался однажды в ясный зимний полдень. Внезапно дверь одного из ветхих особнячков с треском распахнулась, и оттуда кубарем вылетел румяный и кудрявый молодой человек, чем–то напоминающий валета из карточной колоды. Чуть не сбив меня с ног, он врезался головой в сугроб, однако с чрезвычайной живостью вскочил, наскоро отряхнулся и с приятной улыбкой обратился ко мне: «Простите, сударь, не угостите ли сигаретой?» Такая непринужденность сразу же меня очаровала, а лицо молодого человека показалось мне смутно знакомым. «Не с Дмитрием ли Быковым имею честь?» — вспомнив один из концертов для узкого круга, осведомился я. «Он самый, — самодовольно ответил молодой человек. — А вы, конечно, Андрей Добрынин?» Так состоялось наше знакомство, которым мы были обязаны на первый взгляд случайности, хотя рано или поздно общее дело все равно свело бы нас. С великолепной откровенностью Дмитрий поведал мне, что его спустили с лестницы за неуплату карточного долга. «Почему я так несчастен?!» — огласил он пустынный переулок воплем библейского Иова, возведя к небу томные семитские очи. Из дальнейшей беседы выяснилось, что Дмитрий страдает неукротимой страстью к игре, и это вынуждает его жить не по средствам. Кроме того, его туманные намеки позволяли догадываться о крупных неурядицах в личной жизни. «Почему все так плохо?» — стенал Дмитрий, видя мое искреннее участие. «Не расстраивайтесь, друг мой! Жизнь поэта редко способна вместить все его увлечения, — увещевал я его. — Пойдемте–ка лучше хлопнем по кружечке, я знаю тут неподалеку одно заведение». Упоминание о пиве сразу стряхнуло с Дмитрия всю его скорбь. Он спросил у меня еще сигаретку и всю дорогу до Смоленской площади был весел и оживлен, как дитя. Он громко декламировал стихи, с неисчерпаемым добродушием восхваляя даже и посредственных поэтов, делился планами, весьма смутными, но сулящими счастье, и высоко подпрыгивал, стараясь сбить тростью свисающие с карнизов сосульки. Общение с ним и в тот день, и в последующие наши встречи неизменно развеивало мою всегдашнюю душевную депрессию, вызванную отчасти обостренной реакцией на несовершенства рода человеческого, а отчасти — жестоким обращением прекрасной дочери астраханского губернатора. Следует признать, что жизнь Дмитрия Быкова в некоторых своих аспектах и впрямь была нелегка. В частности, временами ему приходилось жить на средства одной богатой старухи, хозяйки подпольной ссудной кассы, бравшей вещи в заклад. «Я убью эту старую фурию, как Достоевский!» — кричал Дмитрий, когда требования старухи становились невыносимыми. «Может быть, как Раскольников?» — поправлял его я. «Ах, это все равно, — отвечал Дмитрий мрачно. — Я устал от тирании этого реликта». В остальное время, правда, Дмитрий охотно пользовался заложенными вещами, и даже без ведома старухи: ему нравилось порой щелкнуть под носом знакомого массивным золотым портсигаром или выходить на прогулку с дорогой тростью, на которой, на вделанной в слоновую кость золотой пластинке, могла по недосмотру оказаться дарственная надпись на имя совершенно другого лица.
«Узнаю речь Али Мансура, — одобрительно усмехнулся шейх, выслушав мой рассказ. — Мне кажется, я вижу этого человека. Странные нравы у людей Писания», — добавил он, имея в виду христиан. «Иса учил: не судите, да не судимы будете», — возразил я. Шейх с улыбкой кивнул. «Думаю, что причиной исчезновения вашего друга является его страсть к игре, — сказал он. — Вряд ли он мог покинуть привычную жизнь из–за женщины, для этого он слишком большой человек, несмотря на свое наружное легкомыслие. Мы наведем справки во всех известных нам игорных домах, а знаем мы очень много, можете мне поверить. Когда я что–либо выясню, я пришлю к вам верного человека».
Беседа была завершена. Я почтительно поклонился, шейх поднялся и проводил меня таким же поклоном. Выросший рядом привратник проводил меня до дверей и на прощанье еще раз поцеловал мою руку. «Ля хауле ва ля куватта илля билляах», — пробормотал я и уселся в паланкин. Вечером я встретился с друзьями в складском помещении, где мы содержали слона, так как в гостинице у стен могли быть уши. Я изложил результаты своей беседы с шейхом, и все погрузились в раздумье. «Что же делать? Неужели просто ждать?!» — спросил маркиз, натура которого не выносила бездействия. Ответить ему я не успел. У неплотно закрытых ворот склада послышались хрип, сдавленный стон и затем — стук падающего тела. Выхватив пистолет, я бросился к дверям, сбросил щеколду и рывком распахнул их. Моим глазам предстало распростертое ничком на земле тело рослого негра. Его белый дищдаш на спине быстро темнел от крови. Над телом присел на корточки тот самый мурид–привратник, который встретил меня в низаритской мечети. «Это был соглядатай зинджей, шейх», — промолвил мурид. По его странному взгляду, устремленному как бы сквозь меня, и по неестественному блеску глаз я понял, что передо мной хашишин–убийца, который выходит на дело, накурившись гашиша, придающего неутомимости в преследовании жертвы и дерзости в осуществлении казни. С хищной улыбкой мурид вытер кинжал о курчавые волосы мертвеца, затеи подхватил труп под мышки и поволок куда–то в темноту. «Оказывается, нас неплохо охраняют», — сказал я маркизу, который, как и я, подбежал к дверям с пистолетом в руке. «Не нравятся мне эти восточные хитрости, — мрачно ответил маркиз. — Я предпочитаю открытую схватку». «Не переживайте, маркиз! — легкомысленно вскричал Виктор. — Андрюха не даст нас в обиду! Андрюха зверь, он слов на ветер не бросает!» Я только покачал головой. В гостиницу мы вернулись, следуя по разным сторонам улиц и прикрывая друг друга. Правда, на свое прикрытие в лице Виктора я не слишком полагался, поскольку тот, как всегда, размышлял о чем–то своем и бормотал себе под нос стихи, а однажды заставил меня вздрогнуть, с лязгом выронив револьвер. Тем не менее все обошлось благополучно. В номере гостиницы, который я снял на двоих с Виктором, я уже заварил было чай, не доверяя это прислуге, и уставил столик восточными сладостями, как вдруг в номер постучали. У Виктора отвисла челюсть, я же с быстротой молнии выхватил пистолет и встал у дверного косяка. «Кто там?» — с напускной безмятежностью спросил Виктор по моему сигналу. «Это я, Хусайн, скажите хозяину», — послышался робкий голос за дверью, и я узнал моего глашатая. «Входи», — скомандовал я, открывая ударом ноги дверную задвижку и досылая одновременно патрон в патронник. Глашатай вошел, растерянно озираясь, с резной деревянной трубочкой в руке. Увидев направленное на него дуло, он испуганно шарахнулся. «Вам письмо, хозяин», — пролепетал он. Я пинком захлопнул дверь и выхватил у него футляр. «Разве я разрешал тебе приходить сюда? — спросил я грозно. — Кто передал тебе это письмо?» «Простите, хозяин, это была женщина. Она сказала мне, что дело очень срочное, речь идет о жизни и смерти». «А сколько тебе заплатили?» — спросил я с вкрадчивостью, не предвещавшей ничего хорошего. Глашатай упал на колени. «Я правоверный мусульманин и дорожу вечным блаженством, — как же я осмелюсь предать шейха Али?!» — возопил он. «Блаженный Хусайн, в честь которого ты назван, тоже погиб от рук мусульман, — заметил я. — Ну хорошо, я верю тебе, Хусайн. Ступай и впредь жди меня там, вде тебе указано». «Слушаю, шейх», — поклонился Хусайн и вышел, унося в молитвенно сжатых ладонях горсть золотых аббасидских динаров. Когда дверь за ним закрылась, я вскрыл футляр. «Женщина — это интересно, — оживился Виктор. — А что, послание тоже от женщины?» «Вынужден огорчить вас, друг мой», — сказал я, пробежав глазами текст. Виктор разочарованно зевнул и с головой закутался в одеяло. Он не знал, что я сказал неправду. На лучшей румийской бумаге изящной арабской вязью было выведено: «Достославному и вовеки блаженному шейху Али Мансуру от его покорной рабыни Айше. Если шейх соизволит посетить свою покорную рабыню в ее доме, то верный человек будет ждать его завтра на закате у моста Четырех слонов. Айше готова выполнить все желания своего повелителя». «Тронут, конечно, но только бездельники встречаются со всякой, которой вздумается написать им письмо», — пробурчал я. В нынешних же обстоятельствах верить подобным посланиям было сущим безумием. Вдруг из футляра что–то выпало на ковер. Нагнувшись, я поднял эту вещицу, оказавшуюся миниатюрным женским портретом. Когда я вгляделся в черты, изображенные на лазурном фоне, я вдруг почувствовал, что потолок и стены завертелись вокруг меня в безумной пляске и пол рванулся у меня из–под ног. Я очнулся оттого, что Виктор сунул мне в нос пузырек с нюхательной солью. «Андрюха, что с тобой?» — спрашивал он в тревоге. «Это она», — прошептал я. Ощущение счастья боролось во мне с суеверным ужасом. «Страшно впасть в руки Бога живого», — вспомнился мне, как когда–то Магистру, библейский стих. «Таваккальту илля–ллах», — посиневшими губами прошептал я. «Да кто — она? Дай–ка глянуть», — и Виктор вырвал портрет из моей ослабевшей ладони. В следующий миг он изумленно присвистнул. На портрете была изображена юная девушка с черными кудрями, в которых блестела золотая заколка в виде полумесяца, с матово–белой кожей и голубыми глазами, глядевшими мечтательно и чуть лукаво. «Что за черт? Откуда она здесь взялась?» — воскликнул Виктор, хорошо помнивший мои неудачные попытки ухаживать за дочерью астраханского губернатора. Он решил, что на портрете изображена именно эта бессердечная особа. Сходство и впрямь было разительным, но не меньше женщина на портрете походила на покойную Розалию. Именно Розалию, ее губы, руки, запах, я сразу же вспомнил, едва взглянул на портрет, вспомнил всем своим существом с такой остротой, что на миг потерял сознание. «Розалия», — прошептал я. Мне стало ясно: здесь нет никакого людского подвоха, если только сама судьба не решила расставить мне капкан. «Какая еще Розалия — та несчастная, которую вы любили в Тукумане? — осведомился Виктор. — Но ведь здесь изображена, если не ошибаюсь, та астраханская гордячка, которая испортила вам столько крови в России. Неужели же они так похожи?» «Если бы они не были так похожи, я никогда не смог бы полюбить Розалию. Все женщины, кроме той, мне безразличны, и только сходство с нею пробуждает любовь в моей душе». «Ну, это просто какая–то мистика, — заявил Виктор. — В той вашей астраханской знакомой ничего нет, кроме жестокосердия, дурацкого самодовольства и смазливой внешности, да и то не выходящей из ряда вон, — последнее, разумеется, мое личное мнение. Но уж если судьба подбрасывает какую–то замену, то надо ею пользоваться. Не могу понять одного — зачем вам понадобилось лгать старому другу?» «Вы не знаете Востока так, как я, Виктор, и не представляете себе, с какими опасностями здесь может быть сопряжена банальнейшая любовная интрижка, — отвечал я. — Не могу заставлять вас претерпевать все это вместе со мной». «Ничего, и не такое терпели, — возразил Виктор. — Ложимся спать, а утро вечера мудренее». Он набил рот рахат–лукумом, запил его чашкой крепчайшего чая и уснул сном праведника, едва коснувшись головой подушки. Я же никак не мог заснуть — неотвязные мучительно яркие воспоминания проносились в моем мозгу, заставляя вновь и вновь испытывать нежность, ярость, радость победы и боль утрат. Забылся сном я лишь около трех часов ночи. Однако очень скоро меня и даже Виктора разбудил душераздирающий вопль ужаса, раздавшийся этажом ниже. Мы наспех оделись и спустились туда.
Около одного из номеров уже собралась толпа постояльцев, не решавшихся войти и только с побелевшими от ужаса лицами заглядывавших внутрь. Сжимая в кармане рукоятку «люгера», я протиснулся сквозь толпу к порогу. Глазам моим предстало жуткое зрелище. Номер был двухкомнатный и рассчитанный на двух постояльцев. Обезглавленные тела двух дюжих негров — обитателей номера валялись в первой же комнате на ковре, нагроможденные друг на друга, как два бревна, крест–накрест. Головы, отделенные от тел, убийцы установили на залитой кровью постели таким образом, что вошедшего сразу встречали их жуткие ухмылки и фарфоровый блеск белков закатившихся глаз. Толпа зевак очнулась и начала разбредаться лишь после того, как Виктора стошнило съеденным перед сном рахат–лукумом. Заметив, что окно номера распахнуто, я понял, что убийца–хашишин, лишившись под влиянием наркотика инстинкта самосохранения, взобрался на карниз пятого этажа по водосточной трубе, затем, прижимаясь к стене, по немыслимо узкой кромке карниза подобрался к нужному окну, бесшумно вскрыл оконную задвижку, просунув нож в щель, а затем сонными зарезал обоих врагов. После этого он вышел в коридор, даже не позаботившись закрыть за собой дверь, и спокойно покинул гостиницу.