Китаб аль-Иттихад, или В поисках пентаграммы
Шрифт:
В аэропорту Санта — Фе даже на летном поле там и сям маячили группы солдат весьма неопрятного вида с допотопными винтовками «манлихер» в руках. Проходя мимо них, я с отвращением косился на их грязные помятые мундиры, расхлябанную амуницию, алчные физиономии с глазами, остекленевшими от пьянства. Лишь опасение получить тут же пулю в лоб от одного из этих вояк не позволяло мне заткнуть нос, когда я случайно вдыхал исходивший от них запах немытого тела, смешанный с парами алкоголя. В зале аэропорта сидели на корточках и лежали вповалку индейцы и пастухи из пампы в своих ярких пончо, цыгане, арабы–торговцы и многочисленные семьи европейских иммигрантов, то ли собиравшиеся повидаться с родней в Европе, то ли решившие навсегда покинуть беспокойную республику. Сейчас в Тукумане правил, как обычно, военный диктатор, генерал Умберто Вергара, пришедший к власти год назад в результате очередного переворота. Впрочем, власть его в полной мере распространялась лишь на столицу и столичный округ, в провинциях же хозяйничали военные губернаторы, подчинявшиеся центральной власти лишь тогда, когда находили это для себя выгодным. Найти управу на князьков в генеральских мундирах, тяготевших к самому разнузданному насилию, не удавалось никакому правительству. Впрочем, и нравы столичного гарнизона были немногим лучше: в этом убеждал даже беглый взгляд на представителей военного сословия, слонявшихся в аэропорту в поисках поживы. Армейский капитан, выполнявший обязанности начальника таможни, жестом велел мне открыть чемодан и так же молча вытащил оттуда и сунул к себе под стойку мою зажигалку «Ронсон», сделав затем мне знак рукой проходить и не задерживать очередь. Я благоразумно повиновался. Когда я уже выходил из здания аэропорта на прилегающую площадь, сзади послышались возмущенные вопли. Кто–то с сильным немецким акцентом поносил грязных бандитов, называющих себя солдатами, и угрожал пожаловаться самому начальнику гарнизона. Обернувшись, я увидел скорую развязку этой сцены: один из солдат замахнулся прикладом, послышался глухой удар, и выкрики сразу же оборвались. Двое солдат подволокли под руки к дверям и выкинули на улицу обмякшее тело приземистого толстяка в клетчатых бриджах, туристских ботинках на толстой подошве и тирольской шляпе с пером, съехавшей на залитое кровью лицо. Толстяк бессильно распластался на булыжной мостовой. Вслед ему из дверей вылетел его раскрытый чемодан, из которого посыпались белье, туалетные принадлежности, искусственная женщина и прочий скарб путешественника. Я остановился, решив собрать имущество несчастного и сложить его обратно в чемодан. Мое внимание привлекли валявшиеся среди прочих вещей бумаги. Одного взгляда на них мне хватило, чтобы понять принадлежность пострадавшего к банковскому делу, причем в банковской иерархии он занимал, несомненно, высокую ступень: такие документы вряд ли могли доверить рядовому работнику. Я подозвал носильщика, который потащил наши чемоданы к располагавшейся поодаль стоянке извозчиков, а сам поднял раненого, поставил на ноги и, осторожно поддерживая, повлек его туда же. Когда копыта двух каурых лошадок местной породы, запряженных в скрипучий экипаж, зацокали по булыжнику, тряска привела моего подопечного в чувство. «Благодарю вас», — простонал он. «Не стоит благодарности», — ответил я скромно. «Никак не привыкну к порядкам в этой чертовой дыре, — пожаловался он. — Богатому человеку здесь можно позволить себе все что угодно, и в то же время вас в любой момент могут избить, ограбить или просто унизить. Позвольте представиться: Карл Детлефс, управляющий местным отделением ”Дрезднер банк». Работаю здесь пятый год, но семью перевозить боюсь, так и езжу раз в два месяца к себе в Дюссельдорф и обратно. Разумеется, жалованье мне платят приличное, ведь здесь не всякий сможет и просто жить, а не то что работать. Но иногда кажется, что не нужно никаких денег, лишь бы иметь скромную работу в Германии и проводить каждый вечер с женой и детьми». «Я вас понимаю», — сочувственно покачав головой, сказал я. «Разрешите полюбопытствовать, если не секрет, с кем имею честь?» — спросил Детлефс. «Нет никакого секрета, — пожал я плечами. — Андрей Добрынин, литератор из России, к вашим услугам». — «Как! Тот самый?!.» — «Да–да, тот самый». Детлефс некоторое время разглядывал меня, не в силах справиться с удивлением и даже перестав промакивать платком кровь, еще сочившуюся из рассеченного лба. «Но что же вас привело сюда? — спросил он наконец. — Ценителей литературы здесь — раз–два и обчелся. Большинство думает только о том, как бы побыстрее и без труда разбогатеть, а в свободное время ходят к девкам или пьют агуардьенте». «Понимаю, — кивнул я. — Но я здесь по делам личного свойства. В частности, я бы хотел приобрести здесь плантацию, желательно подальше от столицы и в живописном месте. Не ведете ли вы операций с недвижимостью?» «Ну разумеется, — обрадовался Детлефс. — Счастлив быть полезным такому человеку. Я даже припоминаю несколько вариантов, которые могли бы вас заинтересовать. Но предупреждаю: в провинции здесь неспокойно, есть разбойники, беглые пеоны, а кроме того — мятежники из армии генерала Уртадо, который не признает центральное правительство с тех пор, как с поста президента свергли его дядюшку, генерала Годоя. С того времени сменилось уже шесть правительств, и со всеми он находится в состоянии войны. Если вы хотите уединения, то для этого, мне кажется, есть и более спокойные места — Баварские Альпы, например». «Возможно, вы и правы, но в Тукумане у меня есть и другие дела, помимо приобретения собственности, — заметил я. — К тому же человек я мирный, не склонный к политическим дрязгам, да и к особому обогащению тоже. Ради своего спокойствия я готов отдать хоть весь годовой доход с плантации. Наконец, и цены на недвижимость здесь наверняка невысоки, Тукуман — не очень–то привлекательное место для помещения капитала». «Это верно, — согласился Детлефс. — Тогда завтра с утра мы займемся делами, а сегодня вы — мой гость. Нет–нет, не возражайте, я ваш должник, и вообще для меня большая честь принимать у себя такого человека, как вы. Шутка ли — сам Великий Приор Ордена куртуазных маньеристов, да еще здесь, в Тукумане! Такая удача выпадает раз в жизни. А как будет рада Розалия! Это сиротка, моя воспитанница», — пояснил Детлефс в ответ на мой вопросительный взгляд и смущенно кашлянул. «Прекрасное имя — Розалия», — мечтательно заметил я, разглядывая тянувшиеся мимо здания центральных кварталов Санта — Фе. Они были выстроены в типичном испано–американском стиле: обильная барочная лепнина и статуи святых в нишах многочисленных церковных фасадов, двухэтажные дома с затейливыми решетками на балкончиках и окнах, наглухо закрытые жалюзи. «А куда мы едем? Мы же не сказали адрес», — вдруг вспомнил я. «Не беспокойтесь, он знает, — ответил Детлефс. — Мы едем в отделение банка, я квартирую в том же доме».
Возница остановился у обычного двухэтажного особняка, отличавшегося от остальных лишь открытой входной дверью, у которой дремал на стуле метис–привратник, одетый довольно чисто, но непривычно для банковского служащего: в белых полотняных штанах, альпаргатах и пончо. «Никак не могу заставить одеваться прилично», — кивнул на него Детлефс. На стене рядом с дверью сияла латунная табличка с выбитой надписью «Дрезднер банк». Детлефс, однако, не вошел в служебное помещение, а извлек из кармана огромный кованый ключ и со скрежетом повернул его в замке двери, устроенной поодаль в глухой беленой стене. Войдя в эту дверь, мы оказались в уютном патио, где росли несколько лимонных деревьев, а в центре журчал фонтан. По разноцветным плиткам, устилавшим патио и образовывавшим затейливый узор, важно прохаживались два павлина. Внутреннее пространство окружали две галереи, верхняя и нижняя. В тенистом полумраке нижней галереи я вдруг заметил сидящую в кресле–качалке молодую женщину, которая кормила ручную ламу, доверчиво тыкавшуюся носом ей в колени. Из–за журчания фонтана женщина, видимо, не слышала звуков, которыми сопровождалось наше появление. «Это Розалия, — прошептал Детлефс. — Когда я уезжаю, я всегда запираю ее здесь под охраной. В этой стране всякое может случиться». Однако какая–то нотка в его голосе заставила меня заключить, что им руководила не столько забота о безопасности воспитанницы, сколько ревность — чувство, в моих глазах куда менее почтенное. «На всех стихиях человек — тиран, предатель или узник», — пронеслось в моей голове. На верхней галерее я разглядел человека в сомбреро, сидевшего на полу опершись спиной о столбик перил. Радом с ним к перилам была стоймя прислонена винтовка. Тут Розалия обернулась, почувствовав, видимо, наше присутствие. «Карл!» — воскликнула она, бросилась Детлефсу на шею и впилась в его губы отнюдь не дочерним поцелуем. Скованность Детлефса, однако, насторожила ее. Скосив глаза, она заметила меня, отпрянула от своего опекуна и, лепеча какие–то извинения и приветствия, присела в глубоком немецком книксене. Краска смущения заливала ее лицо и даже удивительно белую кожу в вырезе платья, но во взгляде ее ярко–голубых глаз, брошенном на меня исподлобья, явственно читалось шаловливое лукавство, а уголки полных, красиво очерченных губ подрагивали от сдерживаемого смеха. «Каков бесенок, — подумал я. — Немцу нипочем ее не укараулить». Розалия выпрямилась, и я поцеловал ее матово–белую ручку. Детлефс представил меня, и я приметил, как в глазах Розалии угасли дерзкие искорки, сменившись восхищением. Она жестом пригласила меня следовать за ней, мы вошли под своды галереи, и Розалия с торжеством показала мне на раскрытую книгу, лежавшую переплетом вверх на сиденье кресла. «The Magic Poison of Love», — прочитал я. «Испанский перевод у нас сразу же раскупили, и мне не досталось, — сказала Розалия. — Но я, как видите, читаю по–английски». «Если бы я не был столь скромным человеком, я похвалил бы ваш вкус, сударыня», — произнес я с поклоном. «Розалия, займи нашего гостя, пока я распоряжусь по хозяйству», — сказал Детлефс. Из беседы с Розалией я узнал о том, что главным бичом ее жизни является скука, что Карл очень мил с нею и она навеки будет ему благодарна, но они почти нигде не бывают, а те балы, куда вывозит ее Карл и где собирается лучшее общество Санта — Фе, нагоняют на нее еще большую скуку. «Они все или грубияны, или такие тупые», — вздохнула Розалия, вынося свой приговор тукуманским кавалерам. «Что делать, сударыня, не всем дано вкусить плодов с древа познания», — заметил я. «А кроме того, когда Карл уезжает, он запрещает мне выходить из дома, и я все время одна, если не считать охранников и прислуги». «Отчего же Карл воспитывает вас такой затворницей?» — полюбопытствовал я. «Мне кажется — только не смейтесь надо мной! — мне кажется, что он меня ревнует», — ответила Розалия, и ее голубые глаза вновь заискрились лукавством. «Это немудрено, сударыня! — живо воскликнул я. — Будь я на его месте, я бы заточил вас в огромную башню, а ключи вручил бы страшному огнедышащему дракону». Улыбка Розалии стала желанной наградой моему остроумию. В этот момент вернулся Детлефс и пригласил меня к столу. Это было очень кстати, так как я успел проголодаться за время, прошедшее после обеда в самолете. «Не могу есть здешнюю пищу, — пожаловался Детлефс. — Поэтому у меня простая добрая немецкая кухня». «И прекрасно! — откликнулся я. — Что может быть лучше свинины с жареной картошкой и пары кружек светлого баварского пива?» Умиленный моими словами Детлефс распахнул двери в столовую, где два лакея в белом приветствовали нас поклонами. За столом, усердно воздавая должное жареному гусю с яблоками и капустой и запивая его легким местным белым вином, я рассказывал хозяину обо всех членах Ордена куртуазных маньеристов — об их жизненном пути, характерах, странностях и забавных причудах. На самом деле мой рассказ был, конечно же, обращен к Розалии, и плутовка прекрасно это понимала. К концу обеда она уже не убирала ножку, которой я как бы невзначай касался под столом носиком ботинка. После еды я ощутил легкую сонливость и высказал намерение отдохнуть, тем более что уже стемнело и час был поздний. Лакей показал мне отведенную для меня комнату. Мой саквояж уже стоял там. Лакей почтительно осведомился, не нужно ли мне еще чего–нибудь. «Ничего, ступай, любезный», — ответил я, и он удалился, улыбаясь и кланяясь. «Надо отдать немцу должное — прислугу школить он умеет», — подумал я, закуривая сигару из стоявшего на столе ящичка и располагаясь в кресле–качалке, чтобы почитать при свече на сон грядущий. Раскрыв изданный в Париже томик аббата Куллэ, я приготовился погрузиться в мрачные образы, созданные неукротимым воображением этого католического фанатика, рядившегося в одежды вольнодумца. Однако очень скоро я обнаружил, что не в силах читать. Перед моими глазами вновь и вновь вставало лицо Розалии. В чем дело, спрашивал я себя, что меня так взволновало в этой женщине, в этом лице? Разве мне не предстоял обычный мимолетный роман с гарантированным успехом в финале? Или я уже знал, где и когда встречалось мне раньше это необычайное сочетание ярко–голубых глаз, черных волос и матово–белой кожи, чуть тронутой нежным румянцем?
Перед моим внутренним оком вдруг снова пронеслось все то, что я не раз запрещал себе вспоминать. Огромная зала, залитая светом сотен свечей; ликующая музыка оркестра; блеск паркета, мраморных колонн, орденов военных и множества бриллиантов, украшавших легкие бальные наряды бесчисленных дам. «Сад красавиц!» — восхищенно шепнул, наклонясь к моему уху, персидский посланник. Я рассеянно улыбнулся ему и ничего не ответил. Мой взор отыскивал среди танцующих знакомую черноволосую головку, слегка склоненную мечтательно и небрежно. Мне казалось, что если я не увижу еще хоть раз небесную голубизну знакомого взгляда, то не смогу дожить до рассвета. Все мое существо требовало этого, и только разум беспощадно подсказывал, что я вновь встречу в лазурных глазах только холодность, гордыню и жестокое торжество одержанной победы, — и не над каким–нибудь великосветским хлыщом или добрым малым «как ты, да я, да целый свет», а над властителем дум всей читающей России. Внезапно за окнами над темным пространством покрытой льдом Невы прокатился громоподобный звук орудийного залпа. Музыка стихла, танцующие остановились. «Салют, салют! Государь повелел…» — разнеслось по толпе. В честь юбилейного выпускного бала Смольного института по приказу государя стреляли все орудия Петропавловской крепости. «Ур–ра!» — доносились откуда–то издалека возгласы простонародья. Внезапно я увидел ту, которую искал, прямо перед собой. Утомившись от танцев, она шла отдохнуть к стульям, где стоял я. Как всегда, я был ослеплен ее видом. Небольшого роста, она держалась так прямо, что казалась высокой, и одаривала знакомых благосклонной и чуть рассеянной улыбкой королевы. В ее присутствии я вновь почувствовал необъяснимую скованность и даже робость, куда–то подевались все мое остроумие, моя находчивость, мой живой и цветистый язык. Уже не помню, что я сказал ей, дабы обратить на себя внимание, знаю лишь, что это были слова тусклые, ничего не значащие, недостойные меня. Ни слова привета не услышал я в тот вечер из ее уст. Мои мольбы она слушала надменно и ответила на них одной лишь фразой, сказав, что завтра уезжает в Астрахань, где ее с нетерпением ждет батюшка, астраханский губернатор. «Прошу вас, пришлите мне оттуда хотя бы весточку», — попросил я — я, который никогда ничего не просил у женщин. «С какой стати?» — спросила она, пренебрежительно пожав плечами. Жестокая! Знала ли она, что в этот миг обрекает меня на муки изгнания и скитальческой жизни, а тем самым наносит и Ордену сильнейший удар? Меня пронизало мертвящее чувство краха, мне захотелось бежать, скрыться в любую нору, как смертельно раненному зверю. Чудовищным усилием воли я заставил себя ни единым движением не выдать того, что свершалось в моей душе. «Простите, сударыня, не поминайте лихом. Честь имею», — поклонился я и большими шагами, не замечая никого, вышел из залы, а вслед мне снова загремела музыка. Лакею, подавшему мне шубу, я бросил, не считая, целый пук ассигнаций и с непокрытой головой выбежал на мороз. Не знаю, сколько времени я шел пешком в бальных штиблетах по заснеженным улицам, пока занывшие от холода ноги не привели меня в чувство. У Никольского собора я кликнул ваньку. «Куда прикажете, барин?» — спросил он, когда я уселся в сани и закутал ноги в медвежью полость. «К цыганам, болван! — взревел я, выведенный из себя этим невинным вопросом. — Да шибче гони, получишь на водку!» Несколько дней и ночей слились для меня затем в сплошную вереницу цветастых образов необузданного разгула, перемежаемых черными провалами беспамятства. Еще будучи во хмелю, я послал человека в кассы Аэрофлота купить мне билет до Астрахани. Тогда я не отдавал еще себе ясного отчета в своих действиях, теперь же, задним числом, я думаю, что для меня было необходимо в предвидении крутого поворота судьбы если и не встретиться с виновницей моего сердечного недуга — на это я не рассчитывал, — то хотя бы оказаться в местах, освященных ее присутствием, дышать с нею одним воздухом, ощущать призрачную возможность случайной встречи. Так объясняется мое появление в унылом номере гостиницы «Юбилейная» в Астрахани. Целыми днями я слонялся по городу, отчасти в надежде повстречать губернаторский выезд, отчасти для того, чтобы избежать несколько утомительных знаков внимания со стороны персонала гостиницы. Между тем приближался день, на который я назначил свой отъезд, купив заранее билет на теплоход, идущий в Баку. Путешествовать по суше было небезопасно, так как с гор временами спускались шайки разбойников. Калмыки из отрядов полковника Доржиева нещадно пороли шомполами целые селения, подозревавшиеся в сочувствии бандитам, но водворить спокойствие в крае покамест не удавалось.
В Баку я разыскал известную мне чайхану в старой части города. «Ля иляху билля ллах ва Мохаммадун расул–ллахи! — произнес я, подойдя к стоявшему за стойкой бородатому хозяину, и добавил: — Салям алейкум!» Хозяин взглянул на меня с любопытством, заинтересовавшись приветствием, необычным в устах европейца. В следующий миг он узнал меня, и радость, смешанная с суеверным почтением, изобразилась на его лице. «Шейх Али! — воскликнул он. — Какая честь для этого дома! Усман!» — позвал он, подойдя к той двери, что вела во внутренние помещения. Оттуда появился бородатый молодой человек свирепой наружности. «Аллах даровал нам радость! Сам Али Мансур посетил наш дом», — взволнованно обратился к нему хозяин, называя мое мусульманское имя. Молодой человек безмолвно склонился передо мной и поцеловал мне руку. «Принимать подобные почести грешно для правоверного, они подобают лишь имамам из рода Али», — заметил я наставительно. «Простите его неразумие, шейх, он сделал это лишь от великой любви к вам», — сказал хозяин. «Пусть Аллах хранит вас на своем пути, дабы вам не уклониться и не впасть в многобожие. Не излишествуйте во всякой религии — говорит Коран», — промолвил я. Хозяин и его помощник почтительно поклонились. «Будет ли дозволено узнать, что привело шейха в этот бедный дом?» — спросил затем хозяин. «Мне нужно как можно скорее попасть в Тегеран, получить там надежный кров на несколько дней и помощь в дальнейших делах», — ответил я. «Ты понял, мурид?» — сурово спросил хозяин помощника. «Слушаюсь, шейх», — отозвался тот и поспешно вышел. Не хочу отягощать память читателя подробностями моего перехода через границу, к тому же и не все эти подробности подлежат огласке. Важно одно: границу я пересек без приключений, а в Иране меня опекали так заботливо, что мне даже не пришлось показывать свой пакистанский паспорт на имя некоего Гулям Яхья Хана.
Л вспоминал все это, ворочаясь на широкой кровати под пологом от москитов в доме гостеприимного Детлефса, а перед моим внутренним взором стояли черные кудри Розалии и ее голубые глаза. Тираническое поведение Детлефса по отношению к ней возмущало меня все больше и больше. Наконец я забылся беспокойным сном, в котором мне вновь являлись то Розалия, то дочь астраханского губернатора, сливаясь временами в единый неудержимо влекущий образ.
Наутро я проснулся поздно. Спустившись к завтраку, я обнаружил, что Детлефс с нетерпением ждет моего появления. Как оказалось, он уже успел сходить в банк, взять там бумаги, необходимые при продаже плантаций, и принести их домой. Теперь ворох этих бумаг — планов, счетов, смет, описей имущества — лежал перед ним на столе. Мы углубились в их изучение. Сначала Детлефс пытался давать мне пояснения, но затем понял, что я неплохо разбираюсь в документах такого рода, и далее ограничивался лишь замечаниями, касавшимися специфики жизни в Тукумане. Краем глаза я видел, что Розалия, сидящая в углу за шитьем, напряженно вслушивается в нашу беседу. Мы с Детлефсом остановились наконец на плантации в провинции Эстелья. Она была не слишком велика, находилась в цветущем состоянии и располагалась на реке Рио — Негро в местах, где первые островки лесов вторгаются в массив пампы, чтобы перейти дальше к северу в непроходимую сельву. Подчас эти места подвергались набегам кавалерии генерала Уртадо, за которой гонялись, чаще безуспешно, драгуны губернатора провинции генерала Гутьерреса. Я не слишком опасался насилия, считая, что для любого местного царька выгоднее иметь под боком не бесполезное пепелище, а процветающую плантацию, всегда готовую в обмен на безопасность поступиться долей дохода. Как показали дальнейшие события, я недооценил степень тупости и одичания тукуманских вояк.
В тот же день купчая была подписана. К вечеру Детлефс, не доверяя прислуге, сам отправился за вином для прощального ужина, так как я решил уехать наутро, дабы без промедления вступить в права владения плантацией. Увлекшись чтением цинических парадоксов аббата Куллэ, я покачивался в гамаке на верхней галерее патио и вдруг услышал чьи–то торопливые шаги. Оторвав глаза от книги, я увидел, что ко мне по галерее стремительно приближается Розалия. Л спрыгнул из гамака на пол и приветствовал ее поклоном, но Розалия не собиралась обмениваться светскими любезностями. «Вы уезжаете!» — воскликнула она с упреком, почти с гневом. Ее нижняя губка дрожала, в глазах стояли слезы. «Но, сударыня…» — начал было я. «Почему вы так торопитесь? С вашей плантацией ничего не случится. Просто вам скучно здесь! — продолжала она. — Конечно, что может вам дать бедная неопытная девушка, которой можно вскружить голову просто от скуки, между прочим, и тут же об этом забыть!» «Розалия, успокойтесь, прошу вас! Я недостоин ваших слез!» — пробормотал я смущенно, полный раскаяния в собственной душевной черствости, которая только сейчас представилась мне во всей своей неприглядной наготе. Однако Розалия не слушала моих сбивчивых утешений. Она бросилась мне на шею и разразилась бурными рыданиями. Гладя ее по волосам, я шептал нежные слова. Вдруг я почувствовал, что она уже не плачет.
Сквозь легкую ткань платья я ощутил все ее стройное тело, прильнувшее ко мне, но уже не в стремлении обрести успокоение и защиту, а в порыве нерассуждающей страсти. Розалия подняла ко мне заплаканное личико. В лазури ее глаз сквозь пелену слез уже просвечивало дерзкое лукавство соблазнительницы, уверенной в своих силах. Кровь бросилась мне в голову, и наши губы слились в долгом поцелуе. Все мое существо затопила волна того неистовства, которое порой страшило меня самого, но никогда не отпугивало женщин. Я подхватил Розалию на руки и стал озираться по сторонам взором, в котором не оставалось уже ничего человеческого, ища прибежища, где могла бы найти утоление наша взаимная страсть. Внезапно в замке двери, что вела из патио на улицу, залязгал ключ. К счастью, страх повредить Розалии возобладал во мне над любовным безумием. Я осторожно опустил девушку на пол, шепнул ей несколько ободряющих слов, наскоро пригладил рукой свою прическу «а-ля Титус» и приблизился к перилам галереи. «А мы уже стали беспокоиться из–за вашего долгого отсутствия», — улыбаясь, обратился я к Детлефсу, пересекавшему патио в сопровождении двух носильщиков, нагруженных корзинами, из которых торчали горлышки бутылок. Лицемерие всегда внушало мне отвращение, в этих же обстоятельствах оно было для меня мучительно вдвойне, однако я не чувствовал себя вправе делать Розалию заложницей собственных чувств, чересчур откровенно их проявляя.
Ужин, в течение которого мне приходилось слушать шумные комплименты и поздравления Детлефса, для меня превратился в пытку. Мертвенно бледная Розалия, натянуто улыбавшаяся в ответ на грубоватые шутки Детлефса, по–видимому, чувствовала себя не лучше и внушала мне острую жалость. Стараясь поскорее забыться, я вливал в себя стакан за стаканом, тем более что Детлефс раздобыл и впрямь хорошего вина — настоящего бургундского, а не той кислятины, которую выдают за бургундское в здешних краях. С неприязнью глядя на развеселившегося Детлефса, я бормотал себе под нос, как заклинание, после каждого тоста: «Немец, перец, колбаса, кислая капуста». Когда я встал из–за стола и заплетающимся языком поблагодарил хлебосольного хозяина, я уже с трудом стоял на ногах. «Розалия, проводи гостя», — понимающе ухмыляясь, произнес Детлефс. Розалия и лакей–индеец повели меня в мою комнату, поддерживая с двух сторон. Там Розалия приказала слуге принести урыльник, и когда тот вышел, быстро поцеловала меня, прошептав: «Я знаю, ты сделал это ради меня», — имея в виду мое безобразное опьянение. «Ну разумеется, моя мышка», — пробормотал я и как был, не раздеваясь, рухнул поперек постели и погрузился в забытье. Последним, что смогла сохранить моя угасающая память, стали шепот Розалии: «Я приеду к тебе, слышишь? Жди меня!» — и тепло ее губ на моих губах.
Наутро, сославшись на мигрень, она не спустилась вниз проводить меня. «Уж эти женщины, вечно у них что–то там не в порядке», — извинялся за нее Детлефс, но я-то лучше знал, в чем дело. Бедная девочка боялась не сдержать своих чувств. По просьбе Детлефса дилижанс, ходивший к пристани на Рио — Негро, остановился прямо у его дома. Я еще раз обнялся с гостеприимным банкиром и занял свое место. На пристани я пересел на ветхий пароходик «Хенераль Ривера». Когда матрос под моим наблюдением отнес мои вещи в каюту, я поднялся на верхнюю палубу, а оттуда прошел на корму. Глядя, как проплывают мимо прибрежные пейзажи, как клубятся за кормой мутные струи воды, взрыхляемой винтом, я думал о пережитом в эти два дня, и вновь в моем сознании сливались воедино образ Розалии и образ жестокой русской аристократки, заставляя меня нестерпимо страдать.
Следующие несколько месяцев, проведенные на плантации, я мог бы считать вполне счастливыми, если бы в их мирное течение не вторгались порой мучительные воспоминания и тягостное беспокойство о судьбе Розалии. Я заставлял себя забывать о своих душевных ранах, и порой это мне удавалось. В такие дни я рьяно занимался улучшением доставшегося мне хозяйства. Пеоны в этих местах находились, по сути дела, на положении рабов, поскольку над каждым из них тяготел неоплатный долг хозяину плантации, а на многих этот долг переносился с их отцов, братьев и прочих родственников. Такая система могла быть только результатом невежества одних и недобросовестности других. Благодаря ей на плантации приходилось держать целый штат дармоедов–надсмотрщиков, донельзя развращенных своим привилегированным положением. Я без лишней волокиты выгнал всю эту шайку. Мне пытались мстить, несколько раз в меня стреляли, но когда я изловил одного из наглецов и, раздев догола, посадил связанным на муравьиную кучу, остальные поняли, что я не тот человек, с которым можно шутить, и разбрелись кто куда. Правда, самый гнусный из них, мулат Педрилло, поклялся найти на меня управу с помощью генерала Уртадо, у которого брат мулата служил в чине майора. В ответ я воздвиг на границе своих владений виселицу, раз навсегда дав понять, что со всеми, кто противится моей воле, я намерен разговаривать лишь языком смерти. Землю я роздал в аренду пеонам, ограничив свои заботы только взиманием ренты и наблюдением за тем, чтобы возделывание хлопчатника, маиса и йерба–мате велось надлежащим образом. Уже одна эта мера, необычная для здешних мест, позволила резко поднять не только благосостояние пеонов, но и продуктивность всей плантации. Затем я выписал из Лондона и Берлина брошюры по животноводству и агрономии, из Голландии — породистого быка для улучшения малорослой местной породы, а из Бирмингема и Манчестера — целый ряд сельскохозяйственных машин. Под моим руководством смышленые пеоны быстро научились применять все это в здешних условиях, добиваясь немыслимых прежде урожаев и привесов скота. По вечерам я сидел в кресле на галерее своего дома, созерцая солнце, заходящее за рекой на просторах пампы, и потягивая через соломинку из горшочка обжигающий мате. В это время начинались обычно танцы пеонов, происходившие под аккомпанемент двух гитар и бубна. По моему распоряжению для танцующих выносили бутыли с агуардьенте и нехитрую снедь, ставя все это на столы под навесом, где днем ели мои конюхи и другая домашняя челядь. Слушая треньканье гитар и взрывы беззаботного смеха, я думал о том, как мало надо для счастья простым людям. Да и сам я в такие минуты чувствовал себя почти счастливым, ощущая свою необходимость в роли справедливого судьи и наставника, охраняющего гармонию этого маленького мирка.