Китаб аль-Иттихад, или В поисках пентаграммы
Шрифт:
И все–таки беспокойство о судьбе Розалии меня не оставляло. Я опасался, что под влиянием чувства она может совершить какой–нибудь необдуманный поступок и подвергнуться либо насилию со стороны своего опекуна, либо всеобщему осуждению католических филистеров. К тому же меня оскорбляло сознание того, что она вынуждена постоянно подвергаться домогательствам Детлефса и, более того, уступать им. Устроившись на новом месте, я уже мог принять на себя ответственность за ее судьбу. С этой мыслью я однажды и отправился в Санта — Фе.
Выехав в наемном экипаже на знакомую улицу, я обратил внимание на странные и зловещие изменения, которые претерпел облик окружающих зданий. Беленые фасады были сплошь испещрены следами пуль, из окон по стенам кверху поднимались языки копоти. Под колесами и копытами мулов хрустело битое стекло. Особенно свирепому разгрому подверглось здание «Дрезднер банк». Двери в нем были сорваны с петель, в полумраке вестибюля угадывались груды перевернутой мебели. Всюду порхали обгорелые листы бумаги. У дома торчал военный патруль. Сердце мое болезненно сжалось в предчувствии недоброго. Начальник караула, усатый сержант, к которому я обратился за разъяснениями, вначале отказывался со мной разговаривать, ссылаясь на военную тайну, но несколько золотых быстро развязали его язык. Оказалось, что на банк совершили налет неукротимые заговорщики Петя Кока (или Педро Коко, как его называл сержант) и его пособник Лентяй. Они уже успели совершить в Тукумане немало злодеяний, но затем для продолжения преступной деятельности им понадобились деньги. Поскольку в тукуманских правительственных учреждениях таковых обычно не имелось, да и местным предпринимателям их покровители–генералы никак не позволяли как следует разбогатеть, то естественно, что взоры злоумышленников обратились к «Дрезднер банк» и произошел налет. Он был осуществлен с присущей этим преступникам дерзостью и зловещей фантазией. Лентяй, устроившийся мойщиком посуды в ближайший ресторан, откуда Детлефсу в банк носили обеды, заложил бомбу в судок с предназначавшимся для банкира телячьим суфле. Подняв крышку, Детлефс привел в действие взрывное устройство и в мгновение ока лишился головы, которая в клубах вонючего дыма, дико вращая глазами, с грохотом вылетела из кабинета в вестибюль, где насмерть перепуганные клерки в ужасе попадали из–за столов. Взрыв послужил сигналом для налетчиков — в узкую улочку ворвался фургон, запряженный четверкой гнедых лошаков. В задней части фургона на вертлюге была установлена крупнокалиберная митральеза, снятая заговорщиками с японского миноносца, севшего на мель у тукуманских берегов. Сидевший за митральезой Петя Кока поворачивал ее во все стороны, одновременно со зверским лицом вращая рукоятку стрельбы. Улица наполнилась грохотом выстрелов, щелканьем, визгом и воем рикошетирующих пуль. Лентяй, стоя державший вожжи, время от времени запускал руку в бездонный карман штанов, извлекал оттуда ручную бомбу и с гиканьем швырял ее в первое попавшееся окно. Весь квартал оцепенел от ужаса. Петя Кока с двумя револьверами в руках и мешком в зубах ворвался в помещение банка и открыл ураганную пальбу поверх голов служащих, которые, не успев встать, тут же опять повалились на пол. Перемахнув через барьер, Петя Кока отшвырнул в сторону один из револьверов, в котором кончились патроны, взял в руку мешок и, обретя вновь способность разговаривать, распорядился открыть ему сейфы и ссыпать оттуда в мешок деньги. Эти требования он подкреплял свирепой божбой и угрозами, леденившими кровь. Получив наполненный мешок, бандит беспрепятственно покинул помещение, произведя перед этим ряд прицельных выстрелов по всем бутылям, цветочным горшкам и другим бьющимся предметам. Затем с улицы послышалось гиканье Лентяя и цокот копыт. Бухнули два запоздалых взрыва, и все стихло. Тукуманское отделение «Дрезднер банка» перестало существовать.
Выслушав эту историю, я ощутил в душе жалость к несчастному немцу, невзирая на его неджентльменское отношение к Розалии. Однако именно судьба Розалии во всем этом деле беспокоила меня больше всего. Подойдя к знакомой двери в иссеченной пулями стене, я принялся колотить в дверь тростью. Напуганные слуги вряд ли открыли бы мне после всего случившегося, но из–за производимого мной шума они приняли меня за военный патруль, а противиться военным в Тукумане мало кто осмеливался. В замке лязгнул ключ, дверь заскрипела, и в образовавшейся щели появилось лицо слуги–индейца. Прежде чем оно успело скрыться, я бросил к его ногам пригоршню золотых и этим освежил его память. «Проходите, сеньор, — сказал он с учтивым поклоном. — Простите, что не узнал вас сразу, но у нас в доме горе — хозяин погиб, и сеньорита Розалия пропала». «Как? Куда?!» — воскликнул я, забывая о приличиях. «Не знаем, сеньор. Она оставила записку, но никто из нас не умеет читать». «Принесите мне эту записку», — потребовал я, подбросив на ладони еще горсть дублонов. «Слушаю, сеньор», — сказал слуга и поспешно удалился. Когда он вернулся, я выхватил у него из рук конверт, рывком вскрыл его и прочел: «Смерть Карла избавляет меня от всех обязательств. Не пытайтесь искать меня и не беспокойтесь обо мне — я ухожу к друзьям, которые ждут меня и с радостью примут. Я покидаю этот дом такой же неимущей, какой вошла в него. Спасибо за все. Вечно молящая за вас Господа нашего Розалия О*Доннел Кастильо». Я сразу же понял, что Розалия отправилась ко мне. Нельзя было терять ни минуты. «Не беспокойся, старик, сеньорита в безопасности», — сказал я, направляясь к двери. Несмотря на всю спешку, я все же успел зайти на почту. Узнав там адрес семьи Детлефса в Германии, по которому переводил большую часть жалованья на родину покойный банкир, я послал по тому же адресу крупную сумму денег.
До Эстельи я добрался без приключений. Однако на пристани меня никто не встречал, хотя я отдал ясные распоряжения по этому поводу. Такого с моими людьми еще никогда не случалось, и я сразу заподозрил неладное. Эти подозрения превратились в уверенность, когда возница экипажа, который мне пришлось нанять, рассказал мне о вторжении в Эстелью отрядов генерала Уртадо. Когда дорога стала пересекать мои земли, я воочию убедился в том, что вторжение не миновало и моей плантации. Прекрасные посевы маиса и хлопчатника были начисто вытоптаны, находившийся невдалеке от дороги склад сельскохозяйственного инвентаря сожжен дотла. Когда до плантации оставалось около двух лиг, я расплатился с возницей и отпустил его, решив пробираться лесными тропками, дабы не попасть в руки врагов, главным из которых, без сомнения, являлся негодяй Педрилло. Однако, приблизившись к плантации, я с облегчением убедился в том, что она пострадала гораздо меньше, чем я ожидал. Видимо, мои люди узнали о готовящемся набеге и заранее приняли меры к отражению нападения. Между постройками виднелись баррикады из мешков с землей и перевернутых фургонов, там и сям маячили вооруженные люди. Несомненно, плантацию удалось отстоять.
Мое появление было встречено всеобщим восторгом. Из рассказа моего управляющего Карлито я уяснил себе ход боевых действий. Уверенные в том, что их появление окажется внезапным, драгуны Уртадо вырвались галопом из леса и, оглашая окрестности устрашающим гиканьем и пальбой в воздух, ринулись в атаку. Когда они заметили, что их ожидают, было уже поздно. Залпы десятков винтовок загремели почти в упор, ни один выстрел не пропал даром. Доскакавшие до баррикад кони беспомощно топтались перед непреодолимым препятствием до тех пор, пока всадник, получив пулю, не сползал с седла. Вскоре те, кто чудом уцелел, повернули коней и пустились наутек. Стрельба велась наверняка, недаром после боя почти не оказалось убитых лошадей, а тех, которые остались без всадников, уже поставили на конюшню. Я изъявил желание осмотреть трупы людей. Они лежали в несколько рядов у стены дровяного склада. Бережливые пеоны уже сняли с них все предметы одежды, кроме штанов. Я насчитал тридцать шесть трупов. В одном из них я с удовлетворением узнал Педрилло. Левая сторона его лица, в которую попало сразу несколько пуль, представляла собой сплошную сине–черно–багровую яму, в которой ярко белел обломок кости. Воздух над мертвыми звенел от несметного количества мух. Покойников не закапывали, ожидая приезда священника. «Все–таки это христиане, сеньор, хотя и дурные», — извиняющимся тоном сказал Карлито. «А как же вы узнали о том, что они идут?» — осведомился я. «Разве я не сказал? Нас предупредила сеньорита, ваша невеста. Она увидела их на дороге у Эстельи, купила лошадь и скакала целый день, чтобы опередить их. А потом она взяла ружье и сражалась вместе с нами, как мужчина». «Розалия… — прошептал я. — Где она сейчас?» «Она спит, сеньор. До этого она не спала три ночи». «Где она, я спрашиваю?» — прохрипел я свирепо. «В вашей спальне, сеньор. Простите, если я поступил неправильно, уложив ее там», — промолвил Карлито, разводя руками. Я ответил ему невнятным ворчанием и направился в спальню. Мне казалось, что я хотел лишь взглянуть на Розалию, как скупец — на самую заветную свою драгоценность. Но, открыв осторожно дверь, я понял, что мои устремления не были столь платоническими. Волны черных волос на белизне постели и выглядывающая из–под них округлость плеча — даже мертвец воспламенился бы от такого зрелища. Когда я вошел. Розалия проснулась и улыбнулась мне — обрадованно, лукаво и чуточку сонно. «Я защищала ваше имущество, сеньор», — шепнула она. Срывая с себя одежду, я ничего не ответил. Когда Розалия увидела мое мужское естество, улыбка сползла с ее лица. Она отбросила в сторону одеяло, и ее тело античной богини предстало моему взору, рельефно выделяясь на простыне своей матовой белизной. Я лег рядом с нею, сдержав свой первоначальный пыл. Моя рука до тех пор скользила по сладостным волнам ее тела, впадая раз за разом в тайную тайных, пока ручка Розалии в свой черед не протянулась ко мне и ее точеные пальчики не охватили скипетр наслаждений, пронзив все мое существо предчувствием близкого счастья. «Простыни слишком грубы для твоей кожи, любимая», — произнес я и мгновенно возложил Розалию к себе на грудь. Она издала стон, в котором очаровательное упрямство сливалось с нежной уступчивостью, и, не в силах более сдерживаться, овладела мною. Далее разум мой помутился, и я всецело вверился тому инстинкту, который присущ одухотворенным натурам и который повелевает доставлять своему партнеру максимум блаженства, не считаясь ни со своими ощущениями, ни с требованиями стыдливости и приличий. Природная чувственность Розалии не была в достаточной мере развита ее опекуном. Он дал ей лишь первые намеки, а сокровенный смысл любовных забав раскрывал ей я, гордясь этой ролью, но в то же время и страшась пересекать ту черту, за которой чувственная смелость воспринимается как оскорбление. С этого дня любовные игры стали занимать большую часть моего времени. Плантация не приходила в упадок лишь благодаря расторопности Карлито, которую я, разумеется, щедро вознаграждал. Совокупление с возлюбленной не могло бы обладать для меня таким очарованием само по себе, лишь в своей материальной определенности. Сливаясь с нею, я ощущал, как наполняется живым содержанием мое прославленное на Востоке учение о Мировой Плоти. Оно гласит, что верующий, совокупляясь с желанной ему женщиной, соединяется тем самым с наиболее совершенной частью Мировой Плоти, которая есть одна из эманаций единого Божества.
В то же время, нарушая идиллию, меня все больше начинали раздражать доходившие до меня известия о бесчинствах отрядов генерала Уртадо и боровшихся с ними правительственных войск. Помимо присущего мне отвращения к насилию, я терпел и материальные потери, так как немало людей приходилось постоянно отряжать для несения дозорной службы. Мало–помалу я пришел к мысли о том, что Тукуману необходима революция, которая избавила бы его от наглой военщины, позволила бы собственникам спокойно приумножать свое достояние, искоренила бы анархию и разнузданный эгоизм. Собственность, Порядок и Отечество — вот краткая формула, выражающая мои политические устремления. Человеческое достоинство создается присвоением предметов внешнего мира, но чтобы реально присвоить вещь, то есть обратить ее в свою Собственность, необходимы внешние условия, то есть порядок, а Порядок в масштабе нации создает Отечество с присущими ему неповторимыми духовными ценностями. Несмотря на кажущуюся самоочевидность этих истин, я нисколько не обманывался касательно той реакции, которой следует ожидать на них в тукуманском обществе, пораженном бациллой анархии, особенно в его высших классах. Но все–таки я надеялся на испытанную силу своего красноречия, удивлявшего некогда на Востоке даже закосневших в заблуждениях мусульманских улемов.
Когда мои революционные убеждения окончательно созрели, я приказал Карлито раздать пеонам винтовки, погрузить в фургоны походное имущество и женщин и выступать в направлении Эстельи, оставив лишь небольшой отряд для охраны плантации. Розалии предстояло сопровождать меня в особом фургоне. Мое распоряжение не вызвало у Карлито удивления. В Тукумане издавна повелось так, что если землевладельцы были недовольны правительством или просто находили свою жизнь чересчур пресной, они раздавали ружья своим пеонам и во главе собственного воинства отправлялись делать революцию. Вести войну в Тукумане полагалось с крайней жестокостью, и я принимал это во внимание. Здешнее общество еще не созрело для правильного взгляда на милосердие и гуманность, любое их проявление толкуя как признак слабости. Обычай не брать пленных вытекал, по–видимому, из партизанского характера здешних армий, однако затем он приобрел самодовлеющее значение, и пленных стали расстреливать даже в том случае, если имелась возможность их содержать. Я также решил скрепя сердце придерживаться всех подобных особенностей тукуманского военного искусства, дабы неуместной мягкостью не повредить конечной благородной цели. Если же оставаться честным до конца, то тукуманские правители вызывали у меня столь сильное омерзение, что я считал их достойными только пули.
Эстелью мой отряд занял после короткого боя. Население, попрятавшееся по домам при звуках стрельбы, после ее окончания высыпало на улицы, чтобы приветствовать победителей. Моя программа, изложенная доступным для простонародья языком, давно уже была тайно отпечатана в типографии Эстельи и широко распространялась, — этим и объяснялся радостный прием, оказанный моей армии. Возле кабильдо, стены которого пестрели свежими пулевыми отметинами, сидели на корточках в ожидании расстрела человек двадцать пленных, и в их числе возглавлявший оборону алькальд Эстельи. С балкона кабильдо я произнес речь, обращенную к собравшейся толпе, в которой изложил те принципы государственности, о которых говорилось выше. Скажу не хвастаясь, что почти двойное увеличение численности моей армии, происшедшее в Эстелье, не в последнюю очередь было вызвано именно этой речью. Переночевал я в кабильдо, куда из дома алькальда солдаты принесли огромную кровать. Как пошутил мой лейтенант Хуан Монтьель, руководивший этой операцией, овдовевшей в тот день супруге алькальда такая кровать сделалась явно велика.
Памятуя о том, что военный успех несовместим с малоподвижностью, я не стал задерживаться в Эстелье и на следующий день выступил во главе увеличившейся армии в направлении Санта — Фе. По дороге ко мне стали присоединяться со своими отрядами окрестные землевладельцы, то ли решившие поддержать мои принципы, то ли почуявшие поживу. Явились ко мне и посланцы генерала Уртадо, имевшие наглость предложить мне сотрудничество от имени своего главаря. Я немедленно приказал публично их расстрелять, подчеркнув тем самым, что карающая рука революции простерта над всеми носителями анархии и своеволия. Следующим городом на моем пути был Сьюдад — Артигас, занимаемый войсками Уртадо. Последний решил дать мне сражение на подступах к городу, полагаясь на ударную силу своей многочисленной кавалерии. Никогда не забуду это изумительное зрелище, когда кавалерийская лава, с грохотом катившаяся по пампе, внезапно наткнулась на спирали Бруно, незаметные в высокой траве. В то же мгновение открыли огонь пулеметы, расставленные мною так, чтобы обеспечить возможность фланкирующего огня. Всадники на всем скаку летели через головы лошадей, лошади вставали на дыбы и затем бессильно валились на бок. Груды конских и человеческих тел вырастали прямо на глазах. Уцелевшие обратились в паническое бегство. Тем временем батареи трехдюймовых орудий по моему сигналу накрыли маневрирующие на горизонте резервы противника. Стало ясно, что сражение выиграно. Звезда генерала Уртадо закатилась. Через несколько дней один из его офицеров принес мне бурый от крови мешок, над которым роились мухи. Развязав его, он вытряхнул на пол оскаленные головы Уртадо и трех его ближайших помощников. Меня замутило от трупного запаха и от этого варварского зрелища. Я приказал дать изменнику денег, как следует напоить и пристрелить во сне, чтобы, с одной стороны, не поощрять предательства, а с другой — даровать бедному глупцу хотя бы счастливую смерть в благодарность за оказанную услугу.
Впереди, однако, меня ожидала более трудная задача: предстояло разбить регулярные правительственные войска. Они, как я уже отмечал, не блистали дисциплиной, а офицерство, особенно высшее, отличалось разнузданностью нравов и непроходимой тупостью. Однако на оснащение армии казна не жалела своих скромных средств, что и неудивительно, поскольку испокон веку у власти в стране пребывали военные. В качестве первоочередной и самой важной задачи предстояло взять город Монтеррей, по своему стратегическому положению на скрещении коммуникаций противника являвшийся нервным центром его обороны. Мои агенты сообщали мне, что город лихорадочно укрепляется под руководством французских инженеров. Вскоре схема укреплений уже лежала на моем походном столе, и я принялся переносить ее на карту. Целые ночи проводил я затем над изготовленной картой, разрабатывая способы разгрома превосходящих сил противника в созданном им укрепленном районе. В эти томительные ночи меня успокаивал лишь устремленный на меня полный нежности взгляд Розалии. Походная жизнь нравилась ей — видимо, сказывалась кровь ее предков. Все О*Доннелы со времени их переселения в Испанию из Ирландии в XVII веке были военными, а та их ветвь, что подвизалась в Латинской Америке, насчитывала даже немало президентов–диктаторов. Однако вскоре после рождения Розалии могущество О*Доннелов в Тукумане рухнуло: все мужчины рода погибли в результате очередного переворота, когда они показались опасными новому тирану, мечтавшему к тому же прибрать к рукам их огромные поместья, превышавшие по территории многие из стран Европы. По материнской линии предком Розалии являлся тот самый генерал Франсиско Кастильо, который прославился во время войны против испанского владычества в Тукумане и считался отцом тукуманской нации, благодаря чему во всех уважающих себя городах страны имелась его конная статуя. Тукуманцы, правда, редко вспоминали о том, что через три года после победоносного завершения антииспанской кампании бравый генерал в результате военного переворота был свергнут и расстрелян у стены президентского дворца. Мать Розалии умерла, когда той едва исполнилось тринадцать лет, оставив малютку без средств к существованию. Тут–то и повстречал Розалию Детлефс. Пораженный расцветающей красотой девочки, он взял ее в свой дом, чтобы через год–другой сделать своей наложницей. Позднее, убедившись в ее смышлености и умении вести хозяйство, он поручил ей и обязанности домоправительницы. Несмотря на свою юность, Розалия умела заставить людей повиноваться себе с полуслова — так проявлялась кровь ее предков, каждый из которых распоряжался жизнью и смертью множества людей. Розалия люто ненавидела «синих», как называли тукуманских военных из–за цвета их формы, и призывала меня расправляться с ними без всякой пощады. Возможно, помимо ее чувства ко мне, эта ненависть отчасти объяснялась и той роковой ролью, которую сыграла тукуманская военщина в судьбе ее семьи.