Китаб аль-Иттихад, или В поисках пентаграммы

Добрынин Андрей Владимирович

Слуги развели нас по покоям, куда более тесным и скромным, чем на низаритском подворье в Калькутте. Здесь отсутствовали драгоценная посуда и мебель, дорогие шелка и жаровни с благовониями. Однако при всей скромности и здесь царил комфорт: в покоях топились печи, создавая не жаркую, но приятную теплоту и прогоняя вредоносную сырость, подушки на ложах были мягки и заботливо взбиты, светильники заправлены благоухающим маслом, письменные принадлежности, разложенные на столах, призывали к неспешным размышлениям и благочестивым трудам. Вскоре нас отвели в баню. Там мы долго нежились в ваннах с теплой водой, взятой, по–видимому, из минеральных источников — на это указывал ее солоноватый вкус и исходивший от нее легкий запах сероводорода. Далее мы омылись пресной водой, настоянной на душистых травах, и предали свои тела в распоряжение мускулистых банщиков, сделавших нам массаж. Выйдя из этой целебной бани, я почувствовал себя необычайно бодрым, словно и не проделал за несколько дней путь в тысячу фарсахов. Вождь низаритов, видимо, ожидал такого эффекта, ибо не успел я войти в свою комнату, как ко мне явился слуга и вопросил, не угодно ли будет мне посетить Ага–хана в его покоях для беседы. «А как же, конечно, угодно! — обрадовался я при мысли, что распиравшая меня энергия найдет выход в ученых разговорах. — Проводи–ка меня, любезный». По винтовой лестнице мы спустились в подземные помещения крепости, высеченные в базальте, и долго шли затем по мрачным сводчатым коридорам, скупо освещенным масляными светильниками. Наконец, свернув в боковой ход, мы уперлись в глухую стену. Я уже решил, что мой проводник заблудился, но стоило ему что–то негромко произнести, как огромный камень, точнее, целая скала, начал бесшумно поворачиваться

перед нами, открывая вход в небольшую залу со сводчатым потолком, также целиком высеченную в скальной породе. Слуга пропустил меня внутрь, а сам остался снаружи. Великолепно пригнанная каменная дверь затворилась за ним, не оставив ни щелочки. Невозможно было поверить, что в этом месте в толще базальта скрывается пустота. Залу освещали установленные в маленьких стенных нишах светильники, заправленные ароматическим маслом. На возвышении в противоположном конце залы в кресле с высокой спинкой, похожем на трон, сидел величественного вида седой старец. На нем была простая аба черного цвета, которую носят священнослужители в Иране, на ногах — столь же простые матерчатые туфли–гиве. Лишь зеленая шелковая чалма Алида указывала на его благородное происхождение, да на безымянном пальце левой руки поблескивал огромный изумруд. Запавшие щеки и совершенно седые, легкие как пух волосы и борода указывали на глубокую старость Ага–хана, однако глаза его были живыми и веселыми, а речь — четкой и звучной. Я с благоговением склонился перед этим прямым потомком Али ибн Абу Талиба, единственного праведного халифа всех мусульман. «Приветствую вас, шейх Али», — ответил на мое приветствие Ага–хан. Он легко, как юноша, поднялся с трона и в свою очередь отвесил мне глубокий поклон. «О великий Ага–хан, я не заслужил такой чести», — сказал я взволнованно. «Я склоняюсь перед творцом учения, ставшего духовным светочем для каждого низарита, — возразил Ага–хан. — Впрочем, не будем говорить о том, кому какие подобают почести: мудрец не воздаст их недостойному, а для того, на ком почиет благодать Аллаха, любые почести не слишком велики — восхваляя его, мы хвалим Творца всего сущего». Я выразил свое согласие легким поклоном. «Мне известен ваш благородный замысел, — продолжал Ага–хан. — Но учтите, что царь зинджей ничего не отдаст вам по доброй воле, бороться же с ним значит бороться со всем его царством, которым он единолично правит». «Что делать», — вздохнул я. «Вы, конечно, знаете предсказание о пентаграмме. Оно предрекает вам удачу, но лишь в том случае, если вы не сделаете неверных шагов. Тот, кто в одиночку идет на целое войско, полагаясь на благоприятные знамения, искушает Всевышнего и оказывается в убытке. А в таком деле, как ваше, не сделать ошибки очень трудно». «Я надеюсь на ваш мудрый совет, Ага–хан, и на вашу помощь», — отвечал я. «Хорошо, — кивнул Ага–хан. — Тогда ответьте мне на один неожиданный вопрос: покровителем вашего рода считается волк, не так ли?» Мне сразу вспомнилась фамильная легенда о том, как мой далекий предок по имени Савва повстречал в лесу угодившего в капкан огромного волка с двумя рыжими пятнами на лбу. Мой пращур вызволил беспомощного зверя и отпустил на волю, но прежде чем уйти, волк побратался с ним, оцарапав когтем его руку и приложив кровоточащую царапину к ране на своей лапе, побывавшей в капкане. После этого волк обещал Савве и всем его потомкам вечное покровительство со стороны всех поколений волчьего племени. Волк предрек, что из рода Саввы выйдут великие люди, известные всему миру. И в дальнейшем в нашем роду происходило немало событий, связанных с волками, и во всех случаях зверь представал не разбойником и обидчиком, а бескорыстным другом. Удивительным казалось лишь то, что Ага–хан знал о нашем семейном мифе. Я спросил его об источнике столь лестной для меня осведомленности. «Вы еще молоды, шейх, а я и сам с трудом вспоминаю, сколько мне лет, — с улыбкой отвечал старец. — Я видел столько людей, что могу по их внешности, речи и повадкам определить, к какому роду они принадлежат. Во внешности людей, породненных с волками, а значит, и в вашей, есть нечто особенное, но оно трудно выразимо словами. Проще перечислить черты характера, присущие таким людям. Следите за моими словами: я уверен, что все эти черты вы отметите в себе. Бы часто чувствуете себя чужим среди людей; вам необходимо одиночество, вам хочется скрываться; вы чрезвычайно остро переживаете все проявления человеческой глупости и злобы и оттого порой испытываете ненависть к людям, особенно к тем, кто вторгается в ваше уединение; вам достаточно недолгого общения с человеком, иногда одного взгляда на него, чтобы понять его духвную суть, поняв же ее, вы чаще всего ощущаете одно презрение; вы не можете найти себе подругу надолго, потому что с теми женщинами, к которым вас влечет, вам всегда почему–то не по себе; вы не можете отказать, если вас просят, но всегда отказываете, если у вас требуют; вы целеустремленны и мужественны и потому в крупных предприятиях всегда добиваетесь успеха; вы добры, но бываете жестоким; порой вы физически ощущаете себя волком, особенно в темноте; вы любите волков». Ага–хан произносил все это медленно, полуутвердительно–полувопросительно, давая мне время вдуматься в его слова и ответить, и всякий раз я вынужден был кивать в знак согласия. Вдруг мне показалось, что и в облике Ага–хана проступает нечто волчье: взгляд его, устремленный на меня, сделался странно пристальным и напряженным — человек так не смотрит, черты лица вытянулись вперед наподобие звериной морды, верхняя губа дрогнула, открывая ряд безупречных зубов, а седые волосы чуть приподнялись и зашевелились, как шерсть на загривке у волка. Холодок пробежал у меня по спине, я зажмурился и потряс головой, отгоняя наваждение. Когда я вновь открыл глаза, в облике Ага–хана уже не оставалось ничего необычного, зато около его кресла–трона сидел огромный волк, тот самый, что сопровождал нас по дороге к Аламуту — я узнал его по желтым пятнам на лбу. Ага–хан ласково запустил пальцы правой руки в его густую бурую шерсть. «Этот благородный зверь — предводитель всех волков в здешних краях, в том числе и в области Хузестан, куда вы держите путь. Я беседовал с ним о вашем деле, и он согласился оказать вам помощь». Волк дружелюбно глядел на меня своими живыми топазовыми глазами. «Едва я увидел вас, шейх, как сразу распознал в вас сородича, — сказал он приятным глуховатым голосом. — Я и все мои волки в вашем распоряжении. С царем зинджей, не скрою, у нас давние счеты: он ненавидит наше племя и предал многих из нас мучительной смерти. Но главное, что движет мною, — это стремление помочь вам. Мы, волки, любим своих сородичей, волею судеб вынужденных жить жизнью людей и в людском обличье — ведь им приходится так нелегко. Что же касается вас, то вы — гордость нашего племени, и каждый волк почтет за честь отдать жизнь ради вашего успеха». «Боже упаси, зачем же так мрачно, — возразил я. — Надеюсь, что до этого не дойдет, хотя помощь нам, конечно, понадобится». «Б страну зинджей мы пойдем порознь — волки не ходят по дорогам людей, — сказал волчий вождь. — Там я найду вас. Заранее скажу, что часть моих волков придет в страну зинджей под видом странствующих дервишей. Вы ведь знаете, должно быть, что многие волки легко превращаются в людей и обратно. Зато человеку трудно превратиться в волка, даже если этот человек одной крови с нами». «А почему именно в обличье дервишей?» — полюбопытствовал я. «Зинджи только их пропускают в свою страну, — вероятно, потому, что считают их безвредными. Но главное даже не в этом, а в том, что и волки, и дервиши–суфии сходны в своей способности сливаться душой с божественным духом, пронизывающим все сущее. Потому–то из всех людских обличий нам более всего подходит обличье дервиша». «А как мне называть вас, о благороднейший?» — спросил я волка. «Зовите меня Абу Сирхан», — отвечал волк. «Разумеется, я тоже дам вам своих людей, — сказал Ага–хан. — Но в открытую схватку с царем зинджей вам вступать нельзя — у него огромная армия, прекрасно вооруженная и дисциплинированная. Здесь нужен хитроумный план». «Я сознаю сложность задачи, — отвечал я. — Но чтобы все обдумать, мне нужны отдых и уединение». «Понимаю, — кивнул Ага–хан. — Однако прежде чем вы удалитесь в свои покои, не согласитесь ли вы прочесть мне свою «Касыду последнего пути»? Я уже стар, а ваши стихи прибавляют мне мужества перед неизбежным прощанием с этим миром». Я охотно согласился и прочел:

Когда–то над могилой друга воскликнул горестно поэт:

«Он умер! Караван Шахида покинул этот бренный свет».

О смерть, великий караванщик, неведомы твои пути,

Но своего коня, не дрогнув, я повернул тебе вослед.

От Хорасана до Магриба я все пустыни пересек,

Где солнце скалится, как череп, где миражи —

как смертный бред.

Но я искал не мудрость мира, не земли новые искал —

Я знал, что всюду мир безумен, принявший дьявола завет.

Я лишь одно понять стремился: зачем был ввергнут в этот мир

Тот, кто на все его соблазны с улыбкой молвил только: «Нет».

Искал не золота, не славы, — искал я тех, кто духом чист,

Отвергших заповедь Иблиса и давших верности обет.

Я был к отчаянию близок, но на меня призрел Аллах

И ввел меня в общину чистых, моим молениям в ответ.

И мы пошли своим особым, с небес начертанным путем,

Сопровождавшей верной смерти поодаль видя силуэт.

Она нам путь пересекала — и сталь крошилась, скрежеща,

И кровь, как будто выбив втулку, разбрызгивала винный цвет.

Врагов разившие без счета, изнемогли мои друзья.

Увы! К их праведным могилам теперь давно затерян след.

И я один остался ныне, и ждет на перепутье смерть,

Но я спокоен, в сердце спрятав последней храбрости секрет:

Как в детстве ничего не зная, я в новый путь отсель пойду,

Одно лишь пригодится знанье из собранных за столько лет, —

О том, что я свой долг исполнил, как время выполнило свой,

И караван Али Мансура покинул этот бренный свет.

«Благодарю вас», — негромко промолвил Ага–хан, опуская руку, которой он прикрывал глаза во время моего чтения. «Вы позволите мне удалиться?» — спросил я. «Да, конечно», —

сказал Ага–хан. По его неуловимому знаку сзади послышался легкий шум открывающейся каменной двери. Я оглянулся. На пороге, почтительно склонив голову, стоял тот низарит, что привел меня сюда. «Завтра в это же время я жду вас», — произнес Ага–хан. Повернувшись к нему, я обнаружил, что волк уже исчез из залы таким же непонятным образом, как и появился. Поблагодарив гостеприимного хозяина, я возвратился в свои покои, где был уже накрыт стол: ароматный плов, фрукты, шербет. Насытившись, я раскинулся на подушках и, глядя в потолок, украшенный арабской вязью — аятами из Корана, погрузился в размышления, покуривая кальян.

Когда на следующий день я явился к Ага–хану в приемный зал, старец сообщил мне, что Абу Сирхан уже отправился собирать своих воинов–волков, дабы вести их затем в страну зинджей. «Мои люди, которых я выделил для вас, уже готовы, — сказал Ага–хан. — Однако мудрец не пренебрегает ни одной из возможностей обеспечить победу. Поэтому я полагаю, что вам нужно отправить в Петербург вашего американского друга — маркиза. По моим сведениям, Магистр вашего Ордена получил вашу депешу из Калькутты с сообщением о том, где находится Григорьев, и теперь добивается от правительства выделения боевого корабля для десантной операции против царства зинджей. Ему потребуется командир судна — им может стать маркиз, и искусный лоцман, которого предоставлю я. Лишь объединив усилия, вы сможете победить, — так гласит предсказание». «Что ж, вероятно, это правильно», — ответил я, хотя мне очень не хотелось расставаться с маркизом. Я решил отправить вместе с ним испытанных бойцов Петю Коку и Лентяя, дабы сделать путешествие через неспокойные районы Центральной Азии хоть немного более безопасным. Трое таких людей для любых злодеев окажутся крепким орешком. Забегая вперед, скажу, что при теплом прощании на крепостном дворе я вручил маркизу весточки для своих обожаемых родителей и многочисленных друзей. Лишь один конверт разорвал я в последнюю минуту, и горный ветер тут же подхватил и унес в пропасть клочки, на одном из которых можно было прочесть начало адреса: «Астраханская губерния»… Петя Кока и Лентяй заверили Виктора на прощание: пока в Петербурге будут вестись приготовления к экспедиции, они тайком пересекут Нистру, посетят Згурицу и расскажут его родителям, односельчанам и его лучшему другу, уездному врачу–психиатру, о том, что Виктор жив, здоров и находится на пути к еще большей славе. Затем они намеревались вернуться в Петербург и принять участие в экспедиции по спасению Григорьева.

Во время нашей дальнейшей беседы я попросил Ага–хана подробно рассказать мне об истории зинджей, их нравах, системе правления и порядках в их царстве. Ага–хан поведал мне следующее. В IX веке в Южной Месопотамии огромная армия рабов, которых называли зинджами, занималась работами по осушению и обессоливанию почвы в огромной болотистой дельте реки Шатт–аль–Араб, чтобы приспособить ее к возделыванию сахарного тростника. Попутно с этим велась и заготовка селитры. Большинство рабов составляли негры, но немало имелось и славов, как называли независимо от национальности рабов–европейцев. Один из надсмотрщиков–арабов объявил себя правнуком Али, а возможно, и впрямь являлся таковым, после чего возглавил восстание зинджей под лозунгами освобождения всех рабов и восстановления истинной веры. Армии рабов были присущи самопожертвование и железная дисциплина, а потому войска халифов долгое время терпели от нее поражения. Как утверждается в исторических хрониках, в 883 году регент аль-Муваффак, брат халифа аль-Мутамида, разгромил государство зинджей. Но на самом деле — и сведущие люди издавна знали об этом — в течение всех протекших с тех пор столетий оно продолжало существовать. Первые зинджи были хариджитами, то есть выступали и против суннитских халифов, и против шиитских имамов-Алидов, отстаивая выборность вождей для каждой общины мусульман. При этом они полагали, что все, кто совершил тяжкий грех, а таковыми считались все, кто не стал хариджитом, подлежат смертной казни, включая женщин и детей. Жестокость зинджей внушала ужас даже в те давние времена, далекие от мягкосердечия. Мало–помалу в общественное устройство зинджей вкрадывались изменения. Уже первый их царь заставил своих подданных позабыть о выборности вождей, провозглашая в то же время, будто нынешнее послушание — лучшее средство достичь свободы в будущем. Зинджам внушалось, что лишь они являются правоверными и праведными, и свое подчиненное положение они сохраняют не из–за насилия царя и властей, а лишь из чувства долга. Дисциплина, послушание, труд на благо государства — вот то, что присуще каждому зинджу и считается у них доблестью.

Выслушав рассказ Ага–хана, я засмеялся. «Не знаю, поймете ли вы меня, — пояснил я, — но то, что вы говорите о зинджах, чрезвычайно напоминает Совдепию — страну, в которой мне пришлось провести лучшие годы юности. Я, разумеется, презираю буржуа, но и совдеповские порядки весьма неприятны. Из–за их безвкусицы и лицемерия забываются все добрые стороны этого режима». «Есть царства, которые существуют вечно, — наставительно и загадочно произнес Ага–хан, повторяя слова калькуттского шейха. — Но хорошо уже то, что вы знаете порядки этих царств — это облегчит вашу борьбу, ведь обычный человек, попадая туда, часто просто не понимает, как ему себя вести и что движет поступками окружающих его людей». «Действительно, если вспомнить Совдепию, то ее можно упрекнуть в чем угодно, только не в избытке здравого смысла», — заметил я. «Ближняя жизнь есть только игра и забава. Можно стремиться к вознаграждению в жизни ближней, пренебрегая будущей, но страшным окажется разочарование, — слегка перефразируя Коран, произнес Ага–хан. — А эти царства воздвигаются только для ближней жизни, презирая дух, влекущий нас к иному бытию. Это и есть самое мерзкое в них. Я был бы очень благодарен вам, шейх, если бы вы прочли мне одну из своих касыд — хочу, чтобы и меня коснулся тот дух, который наполняет вас». «Охотно», — поклонился я и прочел «Касыду имени»:

Взгляни на пляску калама, касыде моей внемли,

Столп веры, светоч ислама, опора бедных — Али.

Божественно милосердный, я знаю, что ты скорбишь

И в сладостных кущах рая о тяжких скорбях земли.

Ты видишь, как пальцы ветра сгребают золу кострищ,

Чтоб след давнишней стоянки развеивался вдали.

Ты видишь, как здесь я плачу — ведь горько, как колоквинт,

Воспоминанье о сильных — о тех, что навек ушли.