Китаец
Шрифт:
В шесть она включила на кухне радио. Выпуск новостей начался голосом Робертссона. Она слушала не шевелясь. Голос Робертссона на фоне щелчков фотовспышек и шарканья стульев.
Как и раньше, высказался он четко и ясно. Человек, арестованный накануне, сознался, что в одиночку совершил все убийства в Хешёваллене. В одиннадцать утра он через своего защитника передал просьбу поговорить с полицейской, которая первой допрашивала его. Кроме того, он хотел, чтобы разговор состоялся в присутствии прокурора. Затем он сразу же признал фактические обстоятельства, обусловившие его арест. В качестве мотива назвал месть. Предстоял еще один допрос, только тогда можно будет с полной
В заключение Робертссон сообщил то, чего все ждали:
— Имя арестованного — Ларс Эрик Вальфридссон. Одинокий, состоит в штате предприятия, выполняющего взрывные и земляные работы, ранее неоднократно судим за нанесение побоев.
Щелканье вспышек. Робертссон начал отвечать на неразборчивые вопросы, какими наперебой засыпали его журналисты. Радиорепортерша убавила громкость его голоса, заговорила сама, вернулась к случившемуся в Хешёваллене. Биргитта Руслин не стала выключать приемник, отошла к телевизору посмотреть новости по телетексту. Ничего, только то, что сказал Робертссон. Она выключила радио и телевизор, села на диван. Тон Робертссона убедил ее, что он не сомневается: преступник действительно схвачен. За свою жизнь она слышала выступления многих обвинителей и потому могла позволить себе оценить весомость его позиций. Робертссон верил в свою правоту. А порядочный прокурор всегда строит свою речь на фактах, а не на домыслах и догадках.
Вообще-то делать выводы пока рано. Тем не менее она их сделала. Арестованный и посаженный за решетку человек явно не китаец. И ее находки мало-помалу утрачивают смысл. Она вернулась в кабинет, сложила дневники на место в пластиковый пакет. Нет никаких причин копаться дальше в столетней давности дневниках, в расистских и человеконенавистнических заметках этого несимпатичного Я.А.
Вечером она поужинала за компанию со Стаффаном. Новостей из Хельсингланда коснулись в разговоре вскользь. В вечерних газетах, которые Стаффан прихватил домой из поезда, информация 5ыла все та же. На фото с пресс-конференции она заметила Ларса Эмануэльссона, тянущего руку, чтобы задать вопрос. При мысли об этом типе ее передернуло. Стаффану она сказала, что завтра съездит к Карин Виман, вероятно с ночевкой. Стаффан знал и Карин, и ее покойного мужа.
— Поезжай, — кивнул он. — Тебе это пойдет на пользу. К врачу когда назначено?
— Через несколько дней. Он наверняка скажет, что я здорова.
На другой день, когда Стаффан ушел на работу, а она собирала сумку, зазвонил телефон. Ларс Эмануэльссон. Биргитта мгновенно насторожилась:
— Что вам нужно? Откуда вы взяли мой телефон? Он засекречен.
Ларс Эмануэльссон хихикнул:
— Журналисту, который не знает, как добыть телефон, пусть даже самый засекреченный, надо сменить профессию.
— Что вам нужно?
— Комментарий. В Худиксвалле происходят грандиозные события. Прокурор не слишком уверен в себе, однако смотрит нам прямо в глаза. Что скажете по этому поводу?
— Ничего.
Дружелюбность Ларса Эмануэльссона, напускная ли, нет ли, вмиг исчезла. Тон стал резче, нетерпеливее:
— Давайте не будем заводить старую шарманку. Ответьте на мои вопросы. Иначе я начну писать о вас.
— Я не располагаю никакой информацией о том, что огласил прокурор. Для меня это такая же неожиданность, как и для остальных шведов.
— Неожиданность?
— Называйте как угодно. Неожиданность, облегчение, равнодушие, как угодно.
— Несколько простых вопросов.
— Я кладу трубку.
— Тогда я напишу, что хельсингборгский судья, недавно в спешке покинувший Худиксвалль, отказывается
— Что вам нужно?
— Получить ответы. Зачем вы приезжали в Худиксвалль?
— Я в родстве с несколькими убитыми. С кем именно — не скажу.
Она слышала, как он пыхтит в трубку, оценивая или записывая ее ответ.
— Что ж, это верно. Почему уехали?
— Пора было вернуться домой.
— Что находилось в пластиковом пакете, который вы вынесли из полицейского управления?
Биргитта немного подумала, потом сказала:
— Дневники, принадлежавшие моему родственнику.
— Это правда?
— Правда. Если приедете в Хельсингборг, я покажу вам через порог одну из тетрадей. Добро пожаловать.
— Верю. Поймите, я просто делаю свою работу.
— У вас всё?
— Да, всё.
Биргитта Руслин грохнула трубку на рычаг. Ее бросило в пот. Хотя отвечала она правдиво и полно. Писать Ларсу Эмануэльссону не о чем. Впрочем, его упорство по-прежнему ей импонировало, он действительно весьма дельный репортер.
Проще было бы, конечно, сесть на паром до Хельсингёра, но она проехала до Мальмё и прокатилась по длинному мосту, по которому раньше ездила только на автобусе. Карин Виман жила в Гентофте, к северу от Копенгагена. Дважды Биргитта Руслин заехала не туда, но в конце концов выбралась к нужной развязке, а затем направилась вдоль побережья на север. День выдался ветреный, холодный, правда ясный. В одиннадцать она подъехала к красивому дому, где жила Карин — с тех пор как вышла замуж, здесь же скончался ее муж. Белый двухэтажный дом, окруженный большим одичавшим садом. Биргитта помнила, что с верхнего этажа за крышами домов видно море.
Карин Виман вышла ей навстречу. Биргитта заметила, что она похудела. И побледнела. Уж не захворала ли? Они обнялись, вошли в дом, отнесли сумку в ту комнату, где Биргитта заночует, прогулялись по дому. Мало что изменилось с тех пор, как Биргитта была здесь последний раз. Карин оставила все как при жизни мужа. А как бы поступила я? Она не знала. Но они с Карин совершенно разные. Их крепкая дружба возникла именно поэтому. Они создали буфера, отражавшие взаимные тычки и уколы.
Карин приготовила обед. Они устроились на застекленной веранде, среди растений и ароматов. Почти сразу же, после первых неуверенных фраз, обе заговорили об университетской юности. Карин, родители которой держали в Сконе конный завод, приехала в Лунд в 1966-м, Биргитта — годом позже. Встретились они в университетском клубе на вечере поэзии и быстро подружились, несмотря на всю свою непохожесть. Карин, выросшая в благополучном окружении, была уверена в себе. А вот Биргитта, напротив, робела и стеснялась.
Обе примкнули к движению в поддержку Фронта национального освобождения Вьетнама, сидели тихонько и слушали молодых парней, которые полагали себя большими знатоками и подолгу обстоятельно распинались о необходимости бунта. Одновременно обеих захлестывало фантастическое ощущение, что можно создать другую реальность, что они сами в этом участвуют, сами строят будущее. Школой политической оргработы стало не только движение ФНО. Существовало множество других группировок, выражавших солидарность с освободительными силами в бедных колониальных странах. То же действовало и на родине. Здесь закипал бунт против всего старого и косного. Словом, время было замечательное.