Китеж (сборник)
Шрифт:
— Давно это?
— В семьдесят девятом, весной. — Пенсионер вздохнул. — Потом мне пригрозили, что если буду этим заниматься, то стану обычным пенсионером, с обычной пенсией и комнаткой в полуподвальном помещении. После этой истории забрали “товарищи” все бумаги из моего дома, и с тех пор все “ненужное” сжигают сразу же после заседания редколлегии. А потом отрекаются…
— А больше не пробовали? Может, теперь опубликуют? — с надеждой поинтересовался Турусов.
— Рукопись в издательстве в тот же день утеряли. А силы и веры уже нет, устал я. Помнить — еще многое помню, а снова записывать все, как было, даже не хочется. Заставили меня товарищи над первым костром петь с ними наш старый гимн. Отрекся тогда и от старого мира,
После уличной сырости теплый воздух квартиры сразу расслабил Турусова. Хозяин постелил Турусову на диване с бархатной обивкой, а сам улегся в этой же комнате на старую железную кровать.
— Спи спокойно, — проговорил он. — Когда проснешься — разбудишь меня.
Следующим вечером, когда Турусов с товарищем Алексеем пришли в клуб теоретического собаководства, первое, на что обратил внимание бывший сопровождающий, было отсутствие двух ящиков, принесенных студентами. Товарищ Алексей перехватил взгляд Турусова и горько улыбнулся, покачав головой. Трое других товарищей к тому времени уже сидели за невысоким грубо сколоченным столом и мирно беседовали о тяжких временах царского режима, показывая неплохие знания той истории. Видно, эту историю они тоже знали хорошо, но кажущаяся ее недавность не позволяла персональным пенсионерам говорить о ней легко и открыто, как о “делах давно минувших дней”.
“Право рассказать правду надо выстрадать!” — говорил Леонид Михайлович, человек в плаще и шляпе и, как казалось, без лица, по крайней мере без собственного. То, что называлось Леонидом Михайловичем, было существом особого вида, психологически запрограммированным на собственную правоту и непогрешимость, осознающим свою высочайшую функцию и историческую необходимость своего существования. Вот идеальный образец единения слова и дела: он изрекал истины и вершил суд. Ему сказали, что такое справедливость, и он ее оберегал и охранял. И людей он различал по их отношению к этой справедливости. Входя в кабинет, он прежде всего смотрел, чей портрет висит на стене и насколько ровно и аккуратно он повешен. Поняв это, хозяева кабинетов приучили себя работать при закрытых форточках, во избежание случайных дуновений ветра, а идеально правильное расположение портрета над столом было отмечено черными точками, чтобы подравнять его можно было быстро и не на глазок… Вскоре Леониды Михайловичи смотрели только, как висит портрет, вопрос “чей” отпал сам собой.
Турусов смотрел на стариков и пытался найти хотя бы какое-то внутреннее сходство с Леонидом Михайловичем. Но нет, это были скорее бывшие хозяева кабинетов, не зря же даже на стенах клуба висели три портрета и одна ожидающая рамка со стеклом. Может, внутренне они все еще были готовы подбежать на стук двери, распахнуть ее, пропустить вперед Леонида Михайловича и шепотком ему в спину кольнуть: “Все у нас отлично, все ровненько, лично с миллиметровочкой проверял!” Страдать они не умели и не хотели, поэтому и права никакого выстрадать не могли, уж тем более права на правду.
— А вот и наш молодой гражданин! — товарищ Борис поднял голову, и его умудренный, с искоркой хитрецы взгляд впился в Турусова.
Резануло слух это обращеньице “наш гражданин”. Турусова передернуло, но в ответ он кивнул.
— А мы вас ждали, — уважительно произнес товарищ Федор. — Вы нам сегодня очень поможете.
В голосе товарища Федора зазвучала такая беспрекословная уверенность, что “молодой гражданин” подумал: уж не на подвиг ли его собираются послать.
— Сегодня ночью на несколько часов здесь остановится очень важный состав, в одном из вагонов которого находится, пожалуй, самый ценный для нас груз, — снова заговорил товарищ Борис. — Сейчас нам необходима лишь мизерная его часть под шифром ТПСБ 1755. С тех пор, а точнее со вчерашнего дня, когда вы появились в нашем клубе, мы все почувствовали к вам огромное доверие и поэтому сегодня ночью доверяем вам одному изъять нужный ящик и принести его сюда. Практически вы становитесь вкладчиком тайны, и та история, которая не в силах повредить нашему народу, которая не в состоянии отнять у него веру в правильность самой истории и справедливость, станет вашим личным достоянием. Соответственно вы сможете распоряжаться ею по своему усмотрению. Хотя вы, должно быть, понимаете огромную разницу между личным и общественным достоянием. Не знаю, как вы, но там, высоко, эту разницу не только понимают, но и чтут. Единственная трудность, ожидающая вас нынче ночью, — это сильный туман, всегда сопровождающий появление состава. Но вы, кажется, уже неплохо ориентируетесь в городе.
Турусов постарался изобразить на лице нечто вроде благодарности за оказанное доверие. Он хотел быстрее выйти из этого старинного зданьица, выйти легко и без продолжения несомненно интересного разговора.
— В котором часу прибудет состав? — по-деловому спросил он.
— Вероятно, уже прибыл. Но мы вас не торопим, у вас есть время до пяти утра, — мягко пояснил товарищ Борис,
Турусов закинул на плечо вещмешок, в котором рядом с магнитофоном Смурова лежали две папки. Кивнул на прощанье. На мгновение встретился взглядом с товарищем Алексеем. И вышел.
Туман уже опускался на город, белое молоко колыхалось метрах в пяти от мостовой.
За сортировочной горкой на тупиковом пути стоял нужный Турусову состав. Турусов не спеша прошелся вдоль вагонов, цистерн и открытых платформ и вдруг сообразил, что перед ним тот самый состав, на котором он самыми невероятными маршрутами пересекал русскую землю. Он ускорил шаг и вдруг остановился перед коричневым товарным вагоном, на котором белой краской был выведен номер 112. Турусов откатил двери и забрался внутрь.
В дальнем углу все так же стоял ГРУЗ. Сопровождающий перестал чувствовать себя “бывшим” и облегченно вздохнул. Потом подошел к служебному купе и оцепенел: на нижней полке так же, как и две недели назад, неподвижно лежал Радецкий. На впавших щеках выросла добротная рыжая борода.
Турусов приложил ухо к груди Радецкого и услышал едва различимые редкие удары сердца.
Он умрет не проснувшись! — взволнованно подумал Турусов, потряс напарника за плечи и удивился, насколько легким и бестелесным показался ему Радецкий. Он с легкостью усадил его, прислонил спиной к стенке служебного купе. Нервно прошелся к грузу и обратно. Приняв окончательное решение, взвалил Радецкого на спину так, как когда-то в школе на уроках гражданской обороны учили выносить раненых. И с этой, показавшейся нетяжелой, ношей выбрался из вагона.
Бредя в густом тумане, Турусов все же почувствовал вес Радецкого, хотя тот и явно похудел. Обойдя сортировочную горку, Турусов прошел под хиленьким прожектором и свернул налево, туда, где начиналась улочка, ведущая в самый центр, к ратуше и базару. Уже идя по этой улочке, Турусов неожиданно наткнулся на военно-морской патруль. Они остановились друг напротив друга. Пожилой усатый мичман отдал команду одному из своих матросов, и тот натренированно прощупал Турусова.
— Оружия не обнаружено! — доложил матрос мичману.
Опешивший Турусов неподвижно застыл.
— Что вы здесь делаете в два часа ночи? — строго спросил начальник патруля.
— Мне нужна больница, — выдавил из себя Турусов. — Надо человека спасти…
Мичман заглянул за плечо Турусова.
— Пьяный?
— Он умирает! — выкрикнул сопровождающий, пораженный олимпийским спокойствием патруля.
Мичман приказал матросам помочь, и они, разгрузив Турусова, поволокли Радецкого под руки. Как в усмерть пьяного.
Больницу нашли быстро, на соседней улице. Дежурный врач, низенький еврей с побитым оспой лицом, словно искал повод отказаться от приема такого пациента.