Киви
Шрифт:
Но коммерческая сторона дела умело маскируется видимостью гостеприимства. Посетителю предлагается чашечка кофе с печеньем. Не каждый посетитель пьет это кофе, но оплачивают его все: стоимость кофе входит в стоимость билета.
* * *
Узкая автомобильная дорога вьется прямо по краю высокого обрыва. Она ведет на юг полуострова Отаго! Внизу грохочет океан, выплескивая пену на полоску пляжа. Холодно и ветрено. Растительность скудная. И летом и зимой здесь чувствуется холодное дыхание Антарктики. Безлюдно. Город совсем недалеко, в каком-то десятке километров, но на пляже никого нет:
Именно потому, что эти места так дики и так мало обжиты человеком, здесь, на мысе Таиароа, поселилась колония королевских альбатросов (Diomedea epomophora).
Большие (с размахом крыльев до трех метров) серебристо-белые птицы нигде в мире не гнездятся так близко от большого города.
Территория, которую занимает колония альбатросов, объявлена заповедником. В него старается попасть каждый, кто бывает в Данидине. Нам, конечно, тоже хотелось побывать там, и мы сказали об этом нашим друзьям, которые тут же связались с заповедником по телефону. К сожалению, оказалось, что туда ехать незачем, так как альбатросов там нет: в это время года они покидают гнездовья и вместе со своим успевшим подрасти потомством улетают далеко на юг, в просторы морей, омывающих Антарктиду.
Отъехав чуть подальше от океана, вновь встречаешь заросли брума. Пожалуй, нигде на Новозеландских островах не растет он так буйно и пышно. От края до края, куда ни посмотрит глаз, золотятся на солнце поросшие брумом холмы, такие огромные, что их хочется назвать горами.
Новозеландцы стремятся уничтожить заросли брума, занимающие большие площади земли, которые можно было бы использовать под пастбища. Мы не раз видели, как машины опрыскивали брум химическим составом, губящим этот кустарник. Для уничтожения брума используются и самолеты. Но мы не могли не согласиться с профессором Кентерберийского университета Уинстоном Роудсом, который с улыбкой сказал однажды, что фермерам, конечно, не удастся расправиться с брумом и что он этому очень рад: ведь новозеландский пейзаж лишился бы своего прекраснейшего украшения.
«Вишневый сад»
В ПОСЛЕДНИЙ день в Данидине мы побывали в университете Отаго на приеме у вице-канцлера университета, беседовали с преподавателями и студентами. Потом, наскоро пообедав, поехали на встречу с представителями местной интеллигенции в дом одного из профессоров. Там мы встретили много друзей Советского Союза, которые нас долго не отпускали.
В гостиницу мы вернулись довольно поздно, порядком уставшие. По правде говоря, очень хотелось отдохнуть. Но в вестибюле нас ждала небольшая «делегация» из трех человек.
Немного смущаясь, один из них объяснил, что они актеры местного любительского театра и пришли пригласить нас на спектакль. О том, что мы в городе, они узнали из газет.
— Мы слышали, что вы завтра уже уезжаете из Данидина, — продолжал он, — и решили, что не можем допустить, чтобы русские не увидели нашей постановки к Вишневого сада». Нам просто необходимо узнать ваше мнение о спектакле. Мы будем играть эту пьесу сегодня специально для вас.
В театр мы шли пешком. Пересекли хорошо освещенную площадь Октагон и свернули на темную узкую улицу, одну из тех, которые ведут от центра в гору, к жилым кварталам. Шел мелкий дождь, и дул пронизывающий ветер с океана. Данидин казался вымершим. По дороге нам не встретилось ни одной живой души.
Через четверть часа мы были на месте. Девушка с фонариком
Это был крошечный театр — сцена и всего пять рядов простых деревянных кресел. Здесь могло разместиться от силы пятьдесят человек.
Но эти стены из узких, гладко оструганных досок, этот сводчатый дощатый потолок что-то напоминали нам. Все стало ясно, когда мы узнали, что театр называется «Глобус». Ну конечно же! Маленький данидинский театр был назван в честь знаменитого лондонского. Построившие его своими руками энтузиасты насколько смогли постарались сделать его похожим на шекспировский «Глобус», знакомый всем нам по многочисленным книжным иллюстрациям. Надо сказать, что в какой-то степени это им удалось, хотя данидинский «Глобус» всего-навсего пристройка к дому молодой супружеской пары, отдающей свои скромные средства и все свое свободное время этому любительскому театру.
Кроме нас, зрителей в театре не было. Нам объяснили, что, поскольку было неизвестно, когда мы сможем прийти и, следовательно, когда начнется спектакль, решили никого не приглашать. Участники постановки еще час назад загримировались и надели костюмы. Все это время они беспокоились, что русские могут где-нибудь задержаться и не приехать.
Нас усадили в первом ряду у самой сцены. За кулисами что-то с грохотом упало, кто-то нервно засмеялся и сразу же смолк. На минуту водворилась тревожная тишина.
Мы волновались, вероятно, не меньше, чем те, кому предстояло выйти на сцену. Нам сказали, что исполнители «ждут от нас серьезного разбора постановки и заранее выражают благодарность за все критические замечания, которые помогут им в работе над русскими пьесами».
Всякий согласится, что нелегко впервые в жизни выступать в роли театральных критиков. Тем более если вас считают, только потому, что вы русские, знатоками «системы» (так артисты «Глобуса» называли систему Станиславского) и авторитетами в вопросах чеховской драматургии. Мы лихорадочно рылись в памяти, стараясь представить себе виденные в Художественном театре пьесы А. П. Чехова.
Медленно, рывками раздвинулся занавес. На сцене появилась миловидная Дуняша со свечой и вслед за ней маленький черноволосый Лопахин с книгой в руке. Лопахин был облачен в длинную, ниже колен, стеснявшую его движения желтоватую рубаху с широченными рукавами и в желтые мягкие турецкие сапожки. Подпоясан он был красным шнурком с кисточками. Его вид так поразил нас, что мы прослушали первые реплики.
Кроме того, было непривычно из уст русских персонажей слышать английскую речь. Актеры с трудом справлялись с русскими именами и тем более отчествами. Они произносили их с особым усердием, растягивая гласные и отчеканивая каждую согласную. «Дунь-яша, Иермолай Алэксей-евйтч, Лыббов Андрэй-евна», — старательно выговаривали они.
Но действие развивалось, артисты разыгрались, и со сцены повеяло знакомым, чеховским.
Просчетов, подобных тому, который был допущен с костюмом Лопахина, больше не было, если не считать еще одной сцены, когда все мужчины появились в самых разнообразных меховых шапках. Преобладали папахи — от кавказской до казачьей; а на голову одного из персонажей было надвинуто нечто вроде мохнатого головного убора туркменского джигита.
Среди актеров были преподаватели, конторские служащие, электромонтер, домашние хозяйки. Покоряла их искренность, их стремление как можно лучше выразить мысли и чувства чеховских героев. Особенно хороша была Раневская. Ее с подъемом играла красивая, но, пожалуй, слишком молодая для этой роли женщина, жена профессора местного университета.