Клад Наполеона
Шрифт:
– Вот что, милок! – Голос женщины стал озабоченным. – Я тебя покуда сеном закидаю. А то мужики у нас сердитые, скажут – зачем хранцуза привезла…
– Я не француз, – возразил барон. – Я…
– А мне-то что за дело? – перебила его женщина. – По мне, солдатик, что хранцуз, что немец, что поляк – все люди, все солдатики, все горе горькое на войне мыкают! Вот Кузьма мой как ушел пять лет назад на Параскеву, так и не видала его с тех пор, ни словечка от него, ни весточки. Так, может, тоже где сейчас лежит пораненный, и какая-нибудь
Она набросала на барона охапки сена и добавила:
– Все, милок, лежи тихо! Потом уж я тебя в крестьянское переодену, так, может, мужики ничего и не скажут… они у нас, милок, сердитые, да отходчивые!
Фон Армист замолчал и вытянулся на спине.
Сено лезло в нос, в глаза, щекотало в горле, мешало дышать, но он старался терпеть и ничем не выдать себя, понимая правоту своей спасительницы. Не для того он вырвался из волчьих зубов, чтобы его убили мужики!
Телега покатилась медленнее, потом куда-то свернула. Собачий лай стал громче и ближе, Полкан отвечал соседским псам хрипло и недоброжелательно.
Наконец телега остановилась.
Женщина скинула с барона сено и проговорила вполголоса:
– Ну, вылезай, солдатик, да быстренько в избу, пока не заметил никто!
Фон Армист с трудом вылез из телеги и огляделся.
Он находился рядом с низенькой, почти вросшей в землю избушкой с единственным подслеповатым окошком. Вокруг избушки высился покосившийся забор, за ним виднелись другие такие же избы – маленькая, бедная деревушка, приютившаяся среди бескрайних русских лесов.
Все тело болело, но барон сделал над собой усилие и захромал к крыльцу.
Внутри изба казалась еще меньше и мрачнее. Крошечная, полутемная комнатка, закопченные балки потолка, низкая лавка возле окна – вот и вся обстановка. Большую часть помещения занимала печь, и это было самое лучшее, о чем барон только мог мечтать: печь натопили, и поэтому в избе оказалось тепло.
В красном углу висела икона – мрачный, суровый лик смотрел исподлобья, неодобрительно разглядывая иностранного офицера, как будто намереваясь предъявить ему счет за все невзгоды и притеснения, выпавшие на долю здешних жителей.
Хозяйка куда-то исчезла, затем вернулась с деловитым и озабоченным видом:
– У меня, милок, банька истоплена. Давай-ка ты помойся, пока не совсем остыла, потом уж я тебя покормлю чем бог послал. Конечно, жару уже настоящего не осталось, но все же малость прогреешься, а то как бы ты не заболел, после того как на земле столько времени пролежал!
Барон пошел за хозяйкой.
У него теперь как бы не было собственной воли, он отдался в руки этой доброй женщины и позволял ей делать все, что она считала нужным. Хотя, конечно, после ночи, проведенной в лесу, и неизвестно какого времени на ледяной земле он мечтал прогреться.
Хозяйка
Здесь было так жарко, что в первый момент он едва не задохнулся. И про это она говорит «нету настоящего жара»! Что же тогда было здесь в самом начале, когда она только натопила?
Холод выходил из его тела, и вместе с холодом уходил ужас прошедшей ночи, забывались волчьи глаза и бешеная скачка по бескрайней равнине.
Вдруг дверь бани открылась, и вошла хозяйка.
Барон с изумлением смотрел на нее.
До этого момента он видел ее закутанной в нищие лохмотья, до глаз замотанной в платок, и принимал ее за старуху. А сейчас перед ним была нагая женщина в самом расцвете женской красоты. Тяжелая крестьянская работа, нищая, полуголодная жизнь не смогли отнять у нее щедрые дары природы.
– Ну, что ты глядишь, солдатик? – проговорила женщина заботливо. – Ты ложись на лавку, я тебя пропарю как следует, всю хворь из тебя выгоню, все косточки разогрею!
Армист неохотно оторвал взгляд от деревенской красавицы, улегся лицом вниз на узкую лавку. Женщина подошла к нему и принялась охаживать березовым веником.
Это было удивительное, незнакомое, ни с чем не сравнимое ощущение. Удары веника выгоняли из тела всю усталость, весь холод, скопившийся в нем за последние дни, проведенные под открытым небом, под стылым небом поздней осени, в седле или на голой земле. Эти удары, вместе с щедрым банным жаром и густым ароматом распаренных листьев, выгоняли не только холод и хворь из тела – они выгоняли тоску и безысходность из его души, выгоняли ужас бесконечного отступления по глинистым бесплодным равнинам, безнадежность арьергардных боев, ужас ночного бегства через осенний лес, волчий вой, смерть товарищей…
Баня, русская баня! Он слышал, что это – замечательное лекарство от многих болезней, но не думал, что жарко натопленная баня и березовый веник врачуют не только тело, но и душу!
Хозяйка окатила его горячей водой, провела ласковой рукой по спине. От этого прикосновения Армист почувствовал острое, давно забытое волнение.
– Перевернись на спину, солдатик! – проговорила женщина низким, волнующим голосом.
Он подчинился ей, перевернулся на спину.
Женщина стояла рядом, такая близкая, такая желанная.
Барон протянул к ней руки, обнял, притянул к себе.
– Ну что ты, солдатик… – забормотала она жарко, взволнованно. – Ну что ты, милый ты мой…
Барон прильнул к ее щедрому, податливому телу, жадно вдохнул ее аромат.
От нее пахло чистотой и свежестью осеннего утра, и еще – березовым листом и кисловатым зеленым яблоком, одиночеством и нежностью…