Клад отца Иоанна
Шрифт:
Чтобы отвлечься от грустной мысли, я вдруг неожиданно вскрикнул:
– Зося, нельзя ли побыстрее? Пожалуйста!
Петька вздрогнул и, обернувшись, удивленно поглядел на меня. При этом он даже обронил прутик, которым изредка побуждал лошадь на ускорение шага. Кобыла навострила уши и... действительно перешла на рысь.
– Глянь-ка, слушается!
– усмехнулся озадаченный Петька.
– Спасибо, Зось, с меня причитается!
– весело поблагодарил я, и моя печаль заметно рассеялась.
В лагере нас давно ждали. На окраине возвышалась пирамида для костра, а по низинам растекались запахи вкусного ужина. Так заканчивался последний день нашего пребывания в лагере «Зернышки». Завтра сюда приедут уже другие ребята и
«Зернышки» встретили нас с ликованием. Они поспешили побыстрее разделаться с ужином, чтобы успеть до костра сбегать на озеро освежиться в теплых и мягких вечерних водах, а потом уж, с огромным удовольствием, слушать наш захватывающий рассказ о приключениях в лесах и болотах и нашем пребывании в плену у свирепого Назара!
Людмила Степановна уговорила Петьку покушать вместе с нами, а я, воспользовавшись этим, отнес Зоське свою булочку и огурец и погладил ее за ушами, поблагодарив за хорошую поездку. А она, видно, так сильно растрогалась от этого, что взяла да и поцеловала меня в щеку и нос своими довольно влажными и шершавыми губами. Короче, мы расстались с ней добрыми друзьями.
А потом было последнее шумное купание на озере, где я с удовольствием демонстрировал «зернам» все то, чему научил меня тренер по плаванию. А когда сумерки стали окутывать окрестности лагеря, к темно-синему небу взметнулось яркое пламя нашего костра. То я, то Паша наперебой рассказывали о наших приключениях в связи с поисками клада отца Иоанна. В вечерней тишине слышались лишь наши голоса да веселое потрескивание поленьев. «Зернышки» и даже батюшка, и Людмила Степановна, точно завороженные, слушали наше повествование о почти невероятных событиях последних дней. Время шло, но никто нас не торопил с отбоем, никто не прерывал рассказа, никто и не помышлял о сне и отдыхе. В тот последний наш вечер мы засиделись до полуночи. Но сон все равно не шел, и мы были рады побыть друг с другом подольше перед завтрашним расставанием. Да и ночь-то, почти самая короткая в году, вовсе не думала вступать в свои права. Вот только о втором, самом главном кладе отца Иоанна, мы с Пашкой вновь умолчали до лучших времен, сделав это открытие тайной четырех: меня, Прасковьи, дедушки Семы и дяди Семена. Вот вам, ребята, я эту тайну открыл. Но только потому, что доверяю вам, как себе самому, и уверен, что вы сохраните все строго между нами. И еще я верю, что скоро, совсем скоро этот великолепный клад вновь откроется людям, осветив всех своим ослепительным светом - сиянием веры, любви и добра! Аминь!
Людмила Степановна едва уговорила и убедила ребятишек лечь спать и хоть малость отдохнуть перед завтрашним днем, ведь нам еще предстоит последняя торжественная линейка, сборы и встреча новой группы волонтеров из другой школы. А мы с Пашкой договорились съездить с утра в город, в храм на литургию, и там исповедаться во всех своих грехах и промахах, допущенных за время нашего пребывания в лагере и вне его. Мы пожелали друг другу спокойной ночи и разошлись по своим палаткам. Ох, как же уже давно я не был в своем «лазарете», служившем мне спальней!
И опять, как и неделю назад, я заснул почти сразу же, едва голова моя, со все еще гудящей шишкой, коснулась жесткой подушки. Я впервые, как говорят, спал сном праведника: без эмоций, без видений, без страхов и волнений... Жаль только, что длилось это всего четыре с половиной часа. А когда это время истекло, прохладная и мягкая ладонь Паши легла на мое плечо. Я открыл глаза и, увидев милый девичий профиль, тихо спросил:
– Что, уже пора?
– Да, пошли, а то еще опоздаем на автобус.
Я мигом поднялся, заправился и выбрался из палатки. Девчонка уже двигалась в сторону села. Я мухой слетал в туалет, наспех умылся ледяной водичкой, покряхтел от рассветной свежести и, точно Зоська, мелкой рысью припустил за Прасковьей и настиг ее тогда, когда она уже входила в селение.
– Как ты поднялась?! А я что-то разоспался... Дорвался до своего «лазарета»! Если бы не ты, проспал бы, наверное, до обеда!
– А я так и не заснула...
– отозвалась Прасковья.
– Столько всяких мыслей навалилось... Да и к исповеди готовилась.
– Да какие уж у тебя грехи-то?!
– Это только кажется, что все чисто, а покопаешься - так целый воз наберешь...
– Да, ты права... Грехи эти, они еще раньше нас рождаются...
– вздохнул я.
Автобус пришел с опозданием на 20 минут. Пашка стала волноваться о том, что мы можем опоздать на воскресное Богослужение. Компанию нам составили лишь местные бабульки, которые ехали в город, кто тоже в храм, а кто и на базар торговать зеленью, овощами да продуктами животноводства. Всю дорогу бабушки нас нахваливали, говоря, что вот какие мы молодцы и умники: не поленились рано встать и ехать в церковь; такие молодые, а в Боженьку веруем, стараемся все делать честь по чести; и Преображенский храм восстанавливаем, чтобы их детей и внучат-оболтусов к вере приучить и чтоб им, старым, было удобнее посещать службы и все требы исполнять. Нам было очень неудобно и стыдно чувствовать себя апостолами и предметом всеобщего внимания. Мы смущались, потели, вздыхали, натянуто улыбались, мечтая поскорее добраться до города. И все же, с другой стороны, было приятно слышать такие слова от старых и опытных в жизни людей и чувствовать себя причастными к такому особенному и великому чуду, как наше дивное православие!
Как мы ни торопились, но все-таки немножко опоздали. Мы вошли в храм, когда уже были прочитаны часы и началась Божественная Литургия. Диакон возглашал Великую Ектению: «Заступи, спаси, помилуй и сохрани нас, Боже, Твоею благодатию!», а хор отвечал: «Господи, помилуй!» Мы перекрестились, поклонились и тихонечко влились в общую массу молящихся прихожан. И служба потекла своим привычным чередом: антифоны, ектении, вход с Евангелием... Перед причащением батюшка вышел исповедовать верующих. Когда подошла наша очередь, Пашка пропустила меня вперед.
– Георгий!
– сказал я и склонился перед священником. Исповедь потекла сама собой. Хоть это дело и сугубо личное, но вам, друзьям моим, я скажу, в чем я тогда покаялся Господу. Сказал, что ударил ногой человека, что угрожал людям оружием и что, возможно, и выстрелил бы! (Батюшка удивился моим откровениям и попросил поподробнее рассказать, как и при каких обстоятельствах это произошло). Еще я упрекнул себя в том, что участвовал в конкурсе ругательств, гордился, хвалился, бахвалился, своевольничал, тщеславился, дни постные нарушал, порой ел без меры, угождая чреву своему...
Выслушав меня, священник накрыл мою голову епитрахилью и прочел разрешительную молитву Я перекрестился, поцеловал Крест и Евангелие и отошел в сторонку. Сильное облегчение сразу же посетило мою душу, точно теперь я принял ту лесную баньку на кордоне, только уже изнутри. Я оглянулся. Пашка о чем-то очень-очень быстро говорила батюшке. В чем же она могла каяться-то?! Ведь Прасковья никого не била, не унижала, не оскорбляла, не осуждала, не обижала, всем все прощала, все терпела... Разве, что в мыслях посетило ее? Или сочла недостойной съесть пищу этих «нимформалов»? Или винила себя за то, что обманула Людмилу Степановну, отправляясь на самом деле за кладом, а не за грибами? Видя, как волновалась на исповеди девчонка, я подумал: «Ведь тебе, Жорка, чтобы достичь Пашкиной чистоты и духовности, надо еще расти и расти, а, стало быть, если уж и ей по-прежнему есть еще в чем упрекнуть себя пред Господом, то тебе-то уж и подавно... Сегодня ты, скорее всего, исповедовал лишь крупные свои грехи и промахи, а многое, наверняка, еще осталось, так что надо будет более тщательно поработать над собой и покопаться в тайниках душевных...».